И вот в один из таких драгоценных часов уединения я увидела бредущую во мраке по песку фигуру. Восточное побережье гавани представляет собой огромную дугу, протянувшуюся от маяка до самой дальней оконечности дворцового мыса. Во время отлива можно пройти по береговой линии от одного ее конца до другого, но редко случается, чтобы кто-то это делал.

Я присмотрелась и изумленно выпрямилась — это был Антоний. Живой, не сгинувший в своем убежище отшельника. Я так долго закаляла себя, ожидая скорбного вестника то в полдень, когда безжалостно припекало солнце, то на закате, когда сама природа говорила о завершении пути. Я даже отрепетировала свои слова. И гробница была готова.

Но это… этого я не ожидала, не была к этому готова.

— Антоний?

Он взбежал по ступенькам и обнял меня. Его объятия были крепкими, руки — сильными.

— Моя дорогая, бесценная жена…

Захлебывающийся шепот звучал у самого моего уха. Он целовал мне щеку и шею, словно не осмеливаясь поцеловать в губы.

Он здесь, живой, теплый, настоящий! Но это пугало: в своей решимости быть сильной я уже похоронила и оплакала его. Теперь его прикосновения казались неестественными, как будто существовали лишь в моем одурманенном воображении.

— Антоний? — Я отстранилась, высвобождаясь из его объятий. — Антоний, ты?..

Я прикоснулась к своей щеке, где еще чувствовала его поцелуй.

— Ты… я думала, что ты…

Теперь он уронил руки и попятился.

— Да, конечно. Прости меня. Но мне и в голову не приходило, что я найду тебя, что ты сидишь здесь и ждешь. Это придало мне смелости. Разумеется, надо было написать, найти подходящего посланца, но…

— Лучше так, — сказала я.

Какое счастье, что все обернулось именно так! Только вот голова у меня кружилась.

— Но ты должен дать мне время… ты ведь сказал, что больше никогда не вернешься. Я боялась, и в своем страхе…

— Да. Я знаю. Понимаю.

Он присел на ступени, и его ладони свисали с колен — до боли знакомая манера. Я медленно опустилась рядом с ним.

Нас обволокла тишина. Единственным звуком был легкий плеск волн.

Сердце мое неистово колотилось. Я была невероятно счастлива, что он жив и сидит рядом со мной, но пребывала в полном смятении.

Я протянула свою дрожащую руку, прикоснулась к его руке и тихо спросила:

— Ты пришел в себя?

— Да. Это потребовало времени. Времени, тишины, одиночества.

Да, я понимала, о чем речь, хотя прежде тишину и одиночество он отвергал. Должно быть, после Актия Антоний очень сильно изменился.

— Благодарение богам.

Я склонилась к нему и поцеловала в щеку — тоже с запинкой. Конечно, он это почувствовал. Но я не могла справиться со своей настороженностью.

Он сжал мою руку.

— Могу я вернуться?

— Твои покои ждут тебя. — О том, что нас дожидаются и саркофаги, я говорить не стала. — Дети будут бесконечно рады.

— А ты? Ты мне рада?

— Как странно — есть столько слов, но все они слишком бледны. Без тебя я была… обездолена.

Я помолчала, а потом сказала:

— Я почти утратила смысл жизни.

Выразить мои чувства словами было невозможно, нечего и пытаться. Без Антония я теряла не только смысл, а сущность жизни, саму жизнь — она вытекала из меня.

Я наклонилась и поцеловала его, позволив себе наконец это почувствовать.

— Нельзя умирать, пока не настал твой час, — промолвил он. — А я поступил именно так. И теперь оплакиваю потерянные месяцы.

— Тут ты не мог ничего поделать.

Если уж мы падаем — мы падаем. Но если потом нам удается хоть ненадолго встать на ноги, мы вправе считать себя счастливыми.

— Можем мы сейчас пойти домой? — вежливо спросил Антоний. — Мне бы хотелось вернуться во дворец до начала всей утренней суеты.

Я встала и потянула его за собой.

— Конечно.

Вместе мы поднялись по ступеням к еще спавшему дворцу. Коридоры были пусты, факелы чадили, двери оставались закрытыми. Антоний вошел в свои покои и удивленно огляделся.

— Это как встретить старого друга после долгой разлуки, — промолвил он.

Да, после Актия он не был здесь ни разу.


Я отдернула занавески перед входом в его спальню и показала стол, кушетки и кровать, где я провела столько грустных часов, размышляя о нем.

— Надеюсь, ты найдешь все в полном порядке, — сказала я с таким видом, будто не приходила сюда в его отсутствие и не была в том уверена.

Антоний с потрясенным видом прошелся по помещению, прикасаясь то к одной вещи, то к другой, а потом повернулся ко мне, промолвил:

— О, мое сердце! — и заключил меня в объятия, одарив покоем и радостью.

Вся моя тоска и печаль, все горестное смирение развеялись по ветру, ибо больше в них не было нужды. Антоний вернулся. Вернулся домой.

— Мой пропавший друг, — прошептала я.

— Почему «друг»? Разве мы больше не муж и жена? — Антоний покачал головой. — Или, пока меня не было, ты развелась со мной?

По его горестному тону я поняла, что такая возможность устрашает его. Он поцеловал меня с жаром, словно убеждал остаться с ним.

— Я не римлянка и не имею обыкновения разводиться, если от моего мужа отвернулась удача. Но я боялась, что стала уже не женой… а вдовой.

Он глубоко вздохнул с облегчением.

— Ты как был, так и остался… Мы остаемся… Но мне нужно время привыкнуть…

Мои слова заглушили жаркие поцелуи. Он был так пылок, что мне с трудом удалось отстраниться. Целомудренная жизнь в хижине отшельника мало соответствовала его натуре.

— Антоний, пожалуйста, остановись! — настаивала я.

Я не могла этого сказать, но я почти боялась нашей близости, словно не хотела, чтобы мир чувств открылся для меня заново. Я поборола их, и, если настала краткая передышка, стоит ли повторять этот путь еще раз?

— Прости, — промолвил Антоний, отпуская меня. — Похоже, одинокая жизнь отучила меня от хороших манер.

Он пытался обратить все в шутку, но я видела, что ему больно. Однако мог ли он ожидать, что я готова к его вывертам, уходам и неожиданным возвращениям? Это слишком болезненно, и я должна как-то защититься, во всяком случае в данный момент.

— Вопрос не в том, чтобы простить тебя, — сказала я, стараясь подбирать слова как можно осторожнее, ибо малейшая оплошность могла повлечь за собой непонимание и обиду. — Мне нечего прощать. Я была вне себя от горя, когда ты меня покинул. Я боялась, что ты никогда не вернешься. И я молилась, чтобы настал день, когда ты снова окажешься здесь, в этой комнате, со мной. Но… в каком-то смысле сейчас я знаю тебя еще меньше, чем некогда в Тарсе. Все, что испытала за эти месяцы я, все, через что прошел ты… это разделяет нас. Мы должны сначала выслушать друг друга и узнать, что с нами случилось…

— Ты хочешь, чтобы я вернулся? — воскликнул он.

Уж не собирается ли он, ради Зевса, исчезнуть снова?

— Да! Да! — заверила я.

Я чувствовала, что он растерян и не очень понимает, где его место. Но, конечно, невозможно вернуться в тот самый мир, откуда он бежал. Слишком многое изменилось за месяцы его отшельнической жизни. Египту и мне пришлось иметь дело с Октавианом и последствиями Актия. Но как раз сейчас воцарилось спокойствие. Лучшее время для его возвращения. И для нашего воссоединения.

— Да! Да! — повторила я. — Больше всего на свете я хочу, чтобы ты вернулся.

И это была правда.

Мою мать отняли у меня, и она не вернулась. То же случилось с Цезарем. Не часто случается, чтобы умершие приходили обратно и воссоединялись с нами. Он не должен знать, что я успела проститься с ним, причислив к сонму ушедших навсегда.

Глава 46

Так бывает во сне, когда возвращаешься туда, где уже не чаял оказаться. Антоний и я восседали на посеребренных тронах, а вокруг нас колыхалось море людей, сливаясь за гранью видимости с настоящим морем. Над головами раскинулась безбрежная синева небосвода, по которому благодушно проплывали белые облака, а под ними поднимались столь же белые и величественные здания Александрии.

Мне пять лет, я любуюсь церемониальным шествием моего отца, колесница Диониса со скрипом катится мимо библиотеки…

Мне восемнадцать, я праздную собственное восшествие на престол — еду по белым улицам, а по сторонам толпится народ, и все взоры устремлены на меня…

Мне двадцать пять, я следую за погребальными дрогами Птолемея под высокие пронзительные вопли плакальщиков…

Мне тридцать пять, я наблюдаю за тем, как Антоний шествует по улицам в неком подобии римского триумфа, а за ним ведут пленников из Армении.

И снова праздники, праздники. Александрия прибрана и украшена гирляндами в честь того, что Антоний награждает меня и наших наследников всеми царствами Востока.

Александрия, привычная ко всему, теперь снова радуется новой устроенной нами церемонии — празднику возмужания Цезариона и Антилла. С этого момента Цезарион по греческому обычаю зачисляется в эфебию для обучения военному делу, а Антилл получает право надеть toga virilis — одеяние, делающее его, по обычаям Рима, взрослым мужчиной.

На расходы мы не поскупились — в конце концов, мы могли себе это позволить. Даже если надежда истает, солдаты дезертируют, корабли сгорят, у нас останутся деньги, отвага и щедрость. Правда, предварительно мы с Антонием долго и мучительно размышляли: мудро ли объявлять Цезариона и Антилла совершеннолетними? Поможет ли это для их выживания? Антоний считал, что Октавиан скорее оставит в живых детей, чем взрослых, но я ответила, что уже поздно. Формально мы выступили против него в защиту прав Цезариона, и Октавиан ни в коем случае этого не забудет. Что же до Антилла, то всем известно, что он является прямым наследником Антония, а значит, в глазах Октавиана должен понести кару за своего отца. В качестве взрослых они, по крайней мере, имеют право претендовать на уважение и внимание, подобающие их происхождению. Дети же могут просто «пропасть без вести», как часто случалось.

— Если они попадут в руки Октавиана, ему придется предъявить им обвинение как взрослым и отдать под суд, — пояснила я. — Однако Цезарион за пределами Египта будет недосягаем, а вменить в вину Антиллу при всем желании нечего — кроме того, что он твой сын. К тому же Октавиан лично знает Антилла и, скорее всего, пощадит его. Таким образом, объявляя их совершеннолетними, мы дадим им шанс на спасение и предоставим наилучшую защиту из возможных.

Звучало все это разумно и убедительно, но на деле обернулось по-другому. Мы не спасли детей, а обрекли их на гибель.

— Может быть, он сделает царем Александра, а старших мальчиков оставит в покое? — предположил Антоний.

Подобный оптимизм вызвал у меня лишь смех.

— Ты и вправду веришь, будто Октавиан отдаст трон Египта твоему сыну? То есть, по существу, наградит тебя? Да, об этом можно мечтать, однако до сих пор подобного великодушия за ним не наблюдалось. — Я покачала головой. — Будь мои дети чистокровными Птолемеями, дело обстояло бы иначе. Но в данных обстоятельствах именно их римское происхождение таит в себе угрозу.

Антоний кивнул:

— Да, ведь если подумать, они все родственники. В том числе и Октавиана.

— Именно родство делает их опасными для него.

Итак, мы подготовили церемонию. Цезарион должен был проехать по городу в царском облачении, держа в руках свиток с указом о зачислении в эфебию, и торжественно представиться мне в новом качестве. Одновременно с ним объявили совершеннолетним и Антилла, которому исполнилось всего четырнадцать.

Помимо иных соображений, меня радовала возможность показаться народу и положить конец толкам и слухам о моем здоровье, внешности, состоянии ума. Я была благодарна Антонию за то, что он предоставил мне этот шанс.

Сам он, казалось, оправился после поражения при Актии и унижения со стороны Галла. Видимо, подготовка к публичному мероприятию пошла ему на пользу, и он взял себя в руки. Последние месяцы Антоний провел почти как Цезарь по возвращении из Испании. Это способствовало восстановлению равновесия и душевного покоя.

«Но не в полной мере», — сурово уточнила я про себя.

Мы с Антонием, одетые в парадные платья, взирали на наших старших детей, которых провозглашали взрослыми. Младшие дети сидели рядом с нами, и я не могла не задуматься о том, какое будущее их ждет.

Возможно, Антоний прав, и в итоге они выиграют. Они обладают магией наших имен, но не запятнаны нашим позором. Их юность и невинность могут стать им защитой. Я подумывала отослать Александра и Селену в Мидию, где у Александра имелась нареченная невеста, но пока не решилась. Я размышляла.