Я ждала, когда жалящая темнота рассеется и позволит мне показать Тирсу мои сокровища, ставшие залогом моей сделки. В мавзолее было прохладно, словно тепло лета не проникало сюда. Времена года не менялись в доме смерти.

— Зачем ты привела меня сюда? Я не люблю гробницы.

— Но это особенная гробница. Взять хотя бы двери…

— А что в них такого?

— Сейчас они открыты и устроены так, что закрыть их можно только раз — навсегда! Они соскользнут по направляющим пазам и окажутся запечатанными намертво и навечно. После последнего погребения, моего или Антония, когда провожающие покойного удалятся, двери закроются и отделят нас от мира, обеспечив вечное уединение.

Я помолчала, потом продолжила:

— Такие ворота изобретены древними египтянами, а мы лишь приспособили их к зданию, выстроенному в стиле греческого храма. Но, в отличие от древних, мы не станем брать с собой в последний путь гору драгоценностей, так что грабителям не стоит нарушать наш покой.

По его телу (я ощутила это, а не увидела) пробежала дрожь.

— Давай уйдем отсюда.

Его слова остались без ответа.

— Все драгоценности, которые ты увидишь, я намерена передать Октавиану. В мавзолее не останется ничего ценного. Если он согласится на мои предложения.

Наконец глаза привыкли к сумраку, и я повела Тирса мимо двух пустых саркофагов, обогнула полированные колонны и остановилась перед грудой сокровищ. Он вытаращился на них, остолбенев. Посланец Октавиана был боек на язык и неплохо владел собой, но такого он не ожидал.

Я двинулась вокруг сваленных драгоценностей.

— Смотри: здесь золото, серебро, жемчуг, лазурит, изумруды. Достаточно, чтобы покрыть все долги Октавиана, сколь бы велики они ни были. Это во много раз превосходит доходы и накопления римской казны. Мои предки собирали их веками. Это единственная сокровищница в нашей части мира, не считая Парфии, еще не разграбленная римлянами. Подумай, чего достигнет твой господин, если у него будет такое богатство! И все это достанется ему без пролития крови, если он согласится, чтобы Цезарион или Александр с Селеной взошли вместо меня на трон Египта. Что до меня, то я удалюсь от дел. Как ты сам видишь, место для меня уже приготовлено.

Я кивнула в сторону саркофагов.

— Во имя богов… — Голос Тирса был слаб.

— Это не все, — указала я. — Разумеется, Рим будет получать в свое распоряжение египетское зерно, год за годом. Это часть соглашения.

— Не думаю, чтобы Октавиан представлял себе твои сокровища, — признался Тирс. — Но, прекрасная госпожа, даже они не сделают его счастливым, если он получит их в обмен на твою жизнь.

— О, представляю себе, как высоко он ее ценит. Ну? Каков же ответ?

Тирс потянулся и взял из кучи золотой слиток.

— Надо же, он не холодный, — промолвил он с удивлением.

— Верно, — сказала я. — Те, кто описывает золото как твердый и холодный металл, никогда не прикасались к большим слиткам и самородкам чистого золота. Оно удивительно пластичное, легко поддается обработке, принимает любую форму и вовсе не такое твердое и холодное, как железо. Чудесное, таинственное вещество. — Я нежно прикоснулась к слитку. — Доставь мне ответ твоего господина чем скорее, тем лучше. Ибо, как ты сам видишь, если ответ меня не устроит, я все это уничтожу.

Моя рука указала на сложенные под драгоценностями дрова, пропитанные смолой.

— Он желает угодить тебе, — промолвил Тирс, взял мою руку и поцеловал ее. — Это его глубочайшее желание. — Он подступил ближе, не выпуская моей руки. — Доверься ему и той власти, которой уже обладаешь над… над его чувствами.

Он снова припал к моей руке, задержавшись дольше.

— Тогда пусть он перестанет прятать их, — сказала я. — Никто не откликается на утаенные чувства.

Он так и не оторвал губ от моей руки, и его густые волосы упали вперед, коснувшись моего запястья.

— Вот как! — послышался со стороны входа негромкий голос.

Голос Антония.

Тирс отпрянул с виноватым видом.

Антоний чуть ли не прыжком преодолел расстояние от входа и схватил Тирса.

— Вот оно что! Вот кого прислал Октавиан! Сопливого похотливого мальчишку. И ты хороша! — Он обернулся ко мне. — Позволяешь ему слюнявить твою руку, выслушиваешь его болтовню, поощряешь его! — Он встряхнул Тирса за плечо, едва не подняв в воздух. — Обманываешь меня!

— Нет! — с досадой воскликнула я. Он истолковал все неправильно и испортил так тщательно претворявшийся в жизнь план. — Прекрати. Отпусти его!

— Нечего за него заступаться! Как он посмел позволить себе такие вольности? — Он вперил взгляд в лицо Тирса. — Ты кто такой?

— Друг и вольноотпущенник Октавиана, — пропищал бедняга.

— Вольноотпущенник! Он дерзает присылать вольноотпущенника в качестве посланника? А этот вольноотпущенник, в свою очередь, дерзает любезничать с царицей Египта. Какая неслыханная наглость.

— Господин, — подал голос Тирс, — я не сделал ничего непозволительного или непочтительного. Царице было угодно привести меня сюда, я же выполнял ее волю.

— Вот как? — проревел Антоний. — Уж не хочешь ли ты сказать, что она велела тебе целовать ей руки? Да тебя, юноша, нужно поучить хорошим манерам. Эй, стража!

На его зов мгновенно явились двое солдат, стоявших в карауле у дверей мавзолея.

— Да, господин?

— Выпороть его! — приказал Антоний. — Всыпать ему как следует!

— Я официальный посланец Октавиана. Ты не смеешь…

Ох, юноша, не стоило тебе употреблять слово «не смеешь».

Я попыталась умиротворить Антония, зайдя с другой стороны.

— Пожалуйста, не надо. Не нарушай обычай. Это недостойно тебя.

— Ага, ты еще за него и заступаешься? Так и думал!

— Я только хочу предостеречь тебя от поступка, который повредит твоей репутации.

— Скажи своему хозяину Октавиану, что если он захочет возмещения, то может выпороть Гиппарха — моего вольноотпущенника, перебежавшего к нему! — прокричал Антоний. — Я тогда получу двойное удовлетворение.

Он расхохотался и смехом проводил утащивших Тирса солдат.

— Дурак! — крикнула я. — Ты все испортил!

— Что я испортил? — прорычал он. — Ты ведешь свою игру с Октавианом?

— Я пытаюсь сохранить Египет для моих детей. Это все, на что мы можем надеяться.

— И поэтому готова лебезить перед каждым, кого он пришлет? Я разочарован в тебе.

— Я торгуюсь, и это самый отчаянный торг в моей жизни. Здесь, — я указала на сокровища, — залог свободы Египта.

— Кажется, ты ничего не сказала о нашей свободе?

— Да. Боюсь, ее нам не выторговать. Мои возможности ограниченны, приходится в первую очередь заботиться о самом важном.

— Ладно… Что он говорит?

— На мое предложение определенного ответа пока нет. Потому-то я решила показать Тирсу сокровища — чтобы увидел, каковы они на самом деле. Ну, а твое предложение… Октавиан отверг его, как я и предупреждала.

— Что именно он сказал?

— Что можешь найти другой способ умереть, если хочешь.

— Пожалуй, мне так и придется сделать.

— Нам обоим придется, но когда придет время. А сейчас успокойся.

Я старалась утихомирить его, но сама пребывала в смятении. Октавиан не простит мне такого оскорбления, как избиение его посланца. Это может отвратить его от моего предложения.

Ох, и почему же Антоний явился в гробницу именно в этот миг?


Я спешила в свои покои под предлогом назначенной встречи с Мардианом и торопливо обдумывала сложившуюся ситуацию. Может быть, мне еще удастся все исправить. Но только втайне от Антония. Надо увидеться с Тирсом перед его возвращением в лагерь Октавиана. Я должна сказать ему что-то. Что-то сделать. Что-то такое, что сгладит дурное обращение. Но что же? Что?

Прежде всего я приказала своему стражу отправиться на площадку для наказаний, остановить порку, если она еще продолжается, а самого Тирса задержать, чтобы он подождал меня. Как только гвардеец умчался — так, что меч хлопал на бегу по его бедру, — я вызвала Олимпия. Врач не слишком обрадовался тому, что его оторвали от ужина.

— Сделай, пожалуйста, самую лучшую мазь для заживления ран! — приказала я.

— Каких именно ран? — уточнил он с присущим врачам высокомерием. — Пора бы знать, что рана ране рознь. О чем в данном случае речь? Заноза? Собачий укус? Или удар мечом?

— Ни то, ни другое и ни третье. Последствия порки.

— Да ну? — Он выглядел удивленным. — И кого ж это у нас выпороли?

— Как раз того, кого никак нельзя было трогать, — ответила я. — Антоний, в нарушение всех правил и обычаев, приказал высечь посланца Октавиана.

Это потрясло даже Олимпия.

— Быть не может. А… чем он заслужил такое обращение? Что сделал?

— Ничего особенного. Кроме того, что… он молод, он представляет более сильную сторону и ведет себя соответственно.

Олимпий покачал головой.

— Не очень-то похоже на Антония. Но что поделать, он нынче не в себе. Ладно, со следами порки я справлюсь. Думаю, для молодой кожи, как у него, подойдет смесь натра, уксуса, меда и желчи.

Когда он ушел, я занялась составлением, в общем-то, бессмысленной записки, которую собиралась запечатать царской печатью, чтобы Тирс передал ее Октавиану.

«Благороднейший Октавиан…»

Нет, это имя не годится.

«Молодой Цезарь, я желаю сложить свои сокровища к твоим ногам в обмен на торжественное обещание утвердить моего сына на престоле Египта…»

Ничего нового, просто слова.


Держа в руках горшочек с драгоценным бальзамом и укрываясь под просторным плащом с капюшоном, я незаметно проскользнула в казармы, где находился Тирс.

Он сидел на скамье, уронив на колени голову со всклокоченными, слипшимися от пота волосами. В свете факела я видела рубцы на его спине, красные кровавые полосы, по обе стороны которых болталась порванная кожа. Он дрожал, стонал и уже вовсе не выглядел горделивым молодым послом. Когда я вошла, его взгляд упал на мои сандалии — явно не солдатские, — потом поднялся к моему лицу, и глаза бедняги расширились от удивления. Но он не встал — видимо, счел, что после случившегося все правила и приличия выброшены за борт.

— Мне не под силу убрать полосы с твоей спины, — сказала я, — но могу дать тебе это снадобье, чтобы облегчить боль и ускорить заживление.

Если бы у меня была возможность начисто вывести все рубцы, чтобы Октавиан ничего не увидел! Но, увы, такое не под силу даже Олимпию.

Прежде чем он ответил, я склонилась над ним и начала втирать мазь в раны, стараясь прикасаться к нему как можно более нежно. Но он все равно вздрагивал, ибо рубцы были свежими и глубокими.

Я насчитала восемь рубцов — а сколько могло бы быть, не останови я расправу?..

— Царица просит прощения у вольноотпущенника? — заговорил он наконец, закипая от ярости.

— Если с вольноотпущенником обошлись несправедливо, то почему бы нет? Такого не должно было случиться. Если можешь, постарайся забыть это, хотя я не вправе ожидать от тебя подобного великодушия. И мы его не заслуживаем.

Я продолжала втирать мазь в его спину. С ним действительно обошлись слишком жестоко.

От моих последних слов Тирс, похоже, растаял, повернул голову и сказал:

— Он не заслуживает, но тебе я готов простить что угодно. — Неожиданно он издал слабый смешок. — Мне говорили, что знаться с тобой опасно. Но это стоит риска. — Он моргнул от очередного прикосновения к больному месту. — Теперь я понимаю, что имелось в виду…

— Кто так говорит?

Я должна была узнать.

— Да почти все в нашем лагере. Начиная… с самого Октавиана.

— Передай ему, что я постараюсь опровергнуть первую часть утверждения и подтвердить справедливость второй. Если… Впрочем, пусть прочтет мое послание, тут все сказано.

О Исида! Я действительно так действовала — втирала бальзам в раны вольноотпущенника и делала кокетливые намеки относительно моего злейшего врага? Но я обещала, я клялась пойти на все ради Египта!

— Что там внутри? — спросил он.

— Это предназначено для глаз одного только Окт… императора. — Я помедлила и добавила: — Тут плащ взамен твоего старого, порванного на спине. Возьми его и постарайся выбросить из памяти все, что произошло, кроме того, что делала я.

Я вытащила плащ из сумы, расправила и набросила ему на плечи. Это было одеяние из нежнейшей, тончайшей милетской шерсти. Окровавленная спина Тирса тут же запятнала ткань, но все равно — перед отбытием ему нужно чем-то прикрыться от солнца и дорожной пыли. К тому же я надеялась, что плащ послужит зримым напоминанием о моем тайном посещении. Менее очевидным, чем стали бы драгоценности.