Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это — доля твоя в жизни и трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем.

Все, что может рука твоя делать, по силам, делай…»[18]

Тут он говорит верно: это все, что мы можем делать.

Надо же, Антоний нашел даже в этом мрачном тексте счастливые строки. Он положил свиток, взял меня за руки и заставил встать. Мы молчали и просто стояли, прижавшись друг к другу.

Мы были вдвоем на крепостной стене, никого, кроме нас, и с нами наша любовь — истинная, глубокая и неизменная.

— Дорогая, давай последуем совету Екклесиаста и выпьем немного вина, — сказал Антоний и отпустил меня, чтобы взять кувшин и чаши.

— Чтобы возвеселилось сердце? — спросила я.

— Воистину так, — ответил он, наполняя чаши.

Таков Антоний: и в обыденности, и в невзгодах он всегда умел отыскать радость. И даже сейчас его чары не помрачились.


— Посланец Октавиана, госпожа, — доложил Мардиан, заглянув из-за угла резной ширмы слоновой кости в мой рабочий кабинет.

Он произнес это обыденным тоном, и никто не заподозрил бы, что мы сгораем от нетерпения в ожидании новостей. Хоть каких-нибудь новостей о происходящем.

Я встала.

— Только что прибыл?

— Даже дорожную пыль с плаща не отряхнул, — ответил Мардиан.

Молодой воин и впрямь был весь в пыли, но я отметила, что он не простой солдат, а военный трибун. На сей раз Октавиан направил ко мне гонца рангом повыше.

— Приветствую тебя, — сказала я. — Что велел передать нам Октавиан?

Посланец стоял по стойке «смирно» и старался скрыть тот факт, что внимательно присматривается ко всему для последующего доклада Октавиану.

— Госпожа, император Цезарь желает сообщить тебе, что он приближается к границам Египта и в настоящее время остановился в Рафии.

— Ах да, Рафия. Примечательное место. Помнится, много лет назад именно в битве при Рафии Птолемей Четвертый впервые использовал против своих врагов из Сирии не только греков, но и природных египтян. То был поворотный пункт в нашей истории. — Я посмотрела на молодого человека. — И что же, Октавиан надеется, что этого не повторится?

— Это было бы благословением для всех нас. Мой командир просит тебя приказать гарнизону Пелузия сложить оружие.

— А почему он решил, что я отдам подобный приказ?

— Потому что, как он говорит, ты сама предложила ему обойтись без кровопролития.

— Так-то так, но только он на мое предложение не ответил, и я резонно решила, что оно отвергнуто.

Отсутствие ответа было равнозначно ответу отрицательному. Да и что ему оставалось после истории с Тирсом?

— Напротив. Мы лишь хотим, чтобы ты подтвердила свои миролюбивые слова делом, пропустив нас через Пелузий.

Я рассмеялась.

— Его нелюбезный отказ отвечать сделал это невозможным, ибо возбудил определенные… сомнения в чистоте его намерений. Боюсь, теперь я не могу ему доверять.

Как будто раньше я могла.

— То, что он предлагает, и ведет к преодолению недоверия. Ты должна показать, что твое предложение было искренним и что ты действительно стремишься избежать кровопролития.

— Молодой человек, а ты знаешь, в чем именно состояло мое предложение?

— Нет, этого он мне не рассказывал.

— Так и думала, — отозвалась я, но рассказывать ему не стала. — Больше он ничего тебе не поручал? У тебя нет для меня послания?

— Он послал тебе это, — промолвил посланец, открывая кожаный мешок и извлекая небольшой ларец.

Я открыла крышку и увидела внутри два предмета: монету с изображением сивиллы и сфинкса и печать с одним лишь сфинксом.

— Если он собирался озадачить меня, то цель достигнута, — сказала я, рассматривая печать.

— Он велел сказать тебе, что монета отчеканена во времена Цезаря, а печать — его собственная. По примеру сфинкса, имеющего отношение и к тебе, египтянке, и к нему, ибо это его эмблема, император предлагает тебе разгадать загадку: «Тайна вместит двоих».

Я не могла понять, что он имеет в виду. Что мы с ним вдвоем разделим наследие Цезаря? Что на сей счет есть какое-то предсказание в Сивиллиных книгах? Что он намеревается забрать из Египта сфинкса, которого считает своей эмблемой? Что из нас троих — меня, Антония и его — в живых должны остаться только двое? Что в мавзолее — о таинство смерти! — найдется место для двоих? Или что спрятанные там сокровища можно разделить на двоих?

— И что мне с этим делать? — Я протянула руку с монетой и печатью.

— Если ты вознамеришься направить ему послание в любое время, приложи эту печать, и письмо будет прочитано немедленно.

— Хорошо. Но сейчас у меня нет для него иного послания, кроме того, что ты передашь изустно. Вот оно: я не пойду ни на какие уступки без формального обращения и официального соглашения между нами и по-прежнему собираюсь уничтожить сокровища. Это все.

— Какие сокровища?

Итак, Октавиан не рассказал даже об этом.

— Он знает, о чем речь. — Я улыбнулась. — Также передай, что я восхищена его загадкой и обязательно попытаюсь вникнуть в ее смысл — когда найду время.

— Но… если мы двинемся к Пелузию?

Он казался разочарованным: похоже, они и вправду рассчитывали, что мы капитулируем.

— Дело ваше. Но мы будем защищаться.

Мы собрались на семейный обед в трапезной Антония. Присутствовали все дети, включая малышей. Все шло спокойно и тихо. Массового бегства из города не наблюдалось, да и куда людям бежать? Александрийцы всегда держались особняком от остального Египта, и рассчитывать на убежище в деревнях Дельты им не приходилось. А уж о том, чтобы поселиться в пустыне, в шатрах, и вовсе не было речи. Конечно, кое-кто имел возможность отплыть морем, но куда? Поэтому и мы, и город жили обычной жизнью.

Юный Антилл, тосковавший по родине, попросил чего-нибудь из римской кухни: фаршированную каракатицу или запеченные луковицы гладиолусов. Я сказала ему, что прикажу поискать гладиолусы на портовых складах, а если их не найдут, мы подыщем замену. В конце концов, в Александрии найдется все, что угодно.

Александр и Селена проявляли изысканный вкус, что не удивительно — они выросли при самом утонченном дворе в мире. Они заказывали такие деликатесы, как золоченые креветки и лепешки из морского лука, причем никогда не стали бы сдабривать их оливковым маслом вторичного отжима.

— Снобы, — проворчал Антоний. — Надо же, мои дети — снобы!

— Только не я! — возразил Антилл.

— Знаю, — отозвался отец. — Это оттого, что ты попал сюда, когда твои вкусы уже сформировались.

— Твои тоже, — напомнила ему я. — Но они довольно быстро изменились.

— Нет, они расширились, — возразил он. — Я по-прежнему могу довольствоваться простой пищей. — Он разлегся на обеденном ложе, опершись на локоть. — Как приятно, когда все мы собираемся вместе. Чего еще желать мужчине? Три замечательных сына, красавица дочь и несравненная жена! — Он поднял свой кубок и торжественно выпил за нас. — Моя эпитафия меня удовлетворяет.

— Не надо об эпитафиях, — торопливо вмешалась я. — Никто не знает, что напишут о нем после кончины.

— Все равно я прожил жизнь не зря, — упорствовал Антоний.

— Где утка? — спросил Филадельф, маленький Дикобраз.

Он побывал на охоте в болотах и стал называть утятину своим любимым блюдом, хотя на деле ему просто полюбились лодка, вода, шелест тростников. Я заметила, что большая часть мяса всегда оставалась у него на тарелке. Что и понятно: дичь — тяжеловатая пища для пятилетнего мальчика.

— Скоро подадут, — заверила я его.

Я обвела взглядом свое семейство, остро ощущая отсутствие Цезариона и мысленно моля богов даровать ему спасение. Как отличались мои дети от меня и моих собственных братьев и сестер! Они искренне заботились друг о друге, и среди них не было ни одного маленького чудовища. Птолемеи, кажется, плодили злодеев в каждом поколении, но мне удалось этого избежать: они не походили ни на Арсиною, ни на Беренику. Возможно, дело в примеси римской крови: она помогла избежать плачевных последствий долгой череды близкородственных браков.

Александр и Селена… Я так и не получила из Мидии никакого ответа, и теперь уже поздно отсылать их туда. Им придется остаться здесь, в Александрии, чем бы все ни кончилось. Может быть, к лучшему. Они еще малы, никому не опасны, а это обезоруживает. Возможно, когда Октавиан увидит их, он будет тронут.

Александр был крепким мальчиком, энергичным и открытым, а его сестрица — более уравновешенной и рассудительной. Они оба обладали той красотой, что способна смягчать сердца врагов. Я попрошу передать трон им: добиться короны для них легче, чем для Цезариона. В конце концов, они станут для Октавиана безобидными марионетками — как бы мне ни было ненавистно это слово. По моему разумению, он не станет препятствовать формальному возведению на престол ничем не опасных детей, даже если это дети Антония. Тем более, они в родстве и с его собственным семейством Юлиев.

— Если вам придется встретиться с Октавианом наедине, — наставляла я их, — ведите себя очень учтиво. Не забывайте называть его… «император Цезарь». — Я заставила себя произнести это без содрогания. — Он ненавидит, когда его называют Октавианом.

— Почему? — удивился Александр. — Ведь это его имя.

— Да, точнее, одно из его имен. Это имя он носил в вашем возрасте. Но когда вырос, он получил другие имена, и они ему нравятся больше. У тебя, например, два имени — Александр и Гелиос, а у него целых четыре. Возможно, когда-нибудь ты предпочтешь, чтобы тебя называли Гелиосом. Тогда ты поймешь.

— Не думаю, — покачал головой сын. — Это слишком высокопарно.

— Некоторые не против высокопарности.

— А я рад, что мои дети не относятся к этим «некоторым», — подал голос Антоний.

— А мы с Октавианом в родстве? — спросила Селена.

— В отдаленном, — ответил Антоний. — Он доводится Цезарю внучатым племянником, а я — четвероюродным братом, так что считайте сами.

Хм. Александр сдвинул брови, производя в уме вычисления. Мальчик был силен в математике, но вскоре и он признал, что без папируса тут не обойтись.

— Надеюсь, вы исполните одно мое желание, — обратилась я ко всем, держа в правой руке агатовую чашу. — Это любимый пиршественный сосуд моего отца. Я помню, как он наполнял его, как подносил к губам. Пил из него. — Я подала знак, и слуга налил в чашу вина. — Как-то раз он сказал, что наши предки привезли чашу из Македонии, но за точность слов не поручусь. В любом случае, в моем сознании она неразрывно связана с отцом, а сейчас я хочу увидеть ее в ваших руках.

Я отпила глоток и передала чашу Александру. Он откинул голову назад, пригубил вина и передал сосуд Селене, которая закрыла глаза и подняла его изящным движением.

— Филадельф тоже? — спросила она.

— Все, — ответила я.

Мой младший сын сделал большой глоток, и чаша перешла к Антиллу.

«Что станет с ним?» — задумалась я.

Антоний не предпринимал ничего в отношении своего сына. Он, похоже, считал, что Октавиан просто отошлет юношу в Рим и будет держать под рукой. Впрочем, где мог бы укрыться Антилл, где нашел бы убежище? И Египет, и Индия были ему чужими. Бедный мальчик, римлянин, лишенный родины! Мое сердце сострадало ему.

— Дети мои, — промолвила я, — уже через несколько дней Александрия подвергнется нападению. Ради вашей безопасности вам надлежит безоговорочно следовать указаниям командира моей придворной гвардии. Мы приготовили для вас укрытия в тоннелях под дворцом. Там есть еда, вода, светильники — все необходимое. По получении сигнала вам надлежит незамедлительно спрятаться там. Мы не можем предугадать, что случится потом.

Я помедлила, потом продолжила:

— Что бы ни случилось, чем бы все ни обернулось, помните, какая кровь течет в ваших жилах. Ваше происхождение столь высоко, что его будут чтить даже враги. Ничего не бойтесь.

— Разве мы не собираемся сражаться? — спросил Александр.

— Еще как собираемся! — заявил Антоний своим прежним голосом. — У нас четыре легиона, грозная македонская гвардия и египетские солдаты. Наша кавалерия хорошо обучена, и я сам поведу ее в бой.

— Не забывай о моем флоте, — напомнила я.

К спасшимся при Актии кораблям добавились новые, построенные здесь.

— Мы окружим город оборонительными позициями, — подхватил Антоний.

Похоже, в последний момент, когда всякая надежда утрачена, к нему вдруг вернулись прежняя решимость и энергия. Однако ему следовало раньше позаботиться о сборе своих легионов, о возведении оборонительных сооружений на Ниле, об укреплении Пелузия с его египетским гарнизоном. Слишком поздно душа Антония воспламенилась готовностью к борьбе: сейчас он мог лишь сгореть в этом пламени, как на погребальном костре.