— До сих пор эта армия не давала о себе знать. Я осматривал достопримечательности твоего великолепного белого города, побывал в Мусейоне, посещал лекции, читал свитки в библиотеке. Египетские войска по-прежнему стоят на восточном рубеже, охраняя границу от тебя.

— Как только им станет известно, что я проскользнула в столицу, они очень скоро появятся здесь.

— Тогда передо мной очень непростая задача. У меня всего четыре тысячи человек и тридцать пять кораблей. Как я понимаю, в египетской армии двадцать тысяч человек. Численное превосходство составляет пять к одному.

В его устах это прозвучало как нечто забавное.

— Мы победим их! — яростно воскликнула я.

— Ну а я тем временем пошлю за подкреплением, — сказал он.

— Благоразумно, — откликнулась я, и мы оба рассмеялись. — Давай я покажу тебе твои покои, император, — предложила я. Они знакомы мне как мои собственные.

— И они снова станут твоими, — промолвил Цезарь, скрестив руки на груди.

— Это порадовало бы меня, хотя я могу подобрать для себя и другие комнаты, рядом с храмом Исиды.

— Вот как? А я полагал, что ты будешь жить со мной.

— С тобой? Делить с тобой ложе?

Вот и прозвучало то, чего я ждала и боялась. Конечно, завоеватель получает все трофеи.

— Ложе? Это не слишком удобно, я предпочитаю кровать. Покажи мне ее.

— А на чем ты спал, пока меня не было?

— Вот на той кушетке, что ты называешь ложем. А кровать приберегал до твоего появления.

— Так ты ждал меня?

Признаться, это меня огорчило. Неужели его ничем нельзя удивить? Даже тем, как хитро и ловко я пробралась сквозь вражеские караулы.

— Ждал. Мне сообщили, что ты изобретательна, умна и неукротима — во всяком случае, такой тебя считают твои враги. Я решил проверить, так ли это, и послал тебе приглашение. Если о тебе рассказывали правду, ты обязательно должна была придумать способ пробраться в Александрию. Я понятия не имел, какой именно, но ждал твоего появления. Я был готов восхищаться тобой, если тебе это удастся. И пожелать тебя. И только тогда воспользоваться кроватью. Время пришло — покажи мне ее.

Он встал — мускулистый и крепкий, как скала, гибкий, как пружина. Поразительно, но в тот миг я вовсе не чувствовала, что выполняю какой-то долг и приношу себя в жертву. Это было неожиданно, необъяснимо — но я сама ощутила желание.

— Пойдем, — промолвила я и решительно взяла Цезаря за руку, что само по себе доставило мне удовольствие. — Следуй за мной.

— Вообще-то я привык, чтобы следовали за мной, — усмехнулся он.

Мы двинулись через комнаты, разделявшие зал для приемов и царскую спальню. Уже на пороге спальни Цезарь неожиданно остановился.

— Я не сделаю больше ни шагу, пока ты не поклянешься, что идешь со мной по доброй воле, — очень тихо промолвил он. — То, что я говорил в зале аудиенций, — не более чем шутка. Я не насильник, не мародер. Твои притязания на трон будут поддержаны мною и без подобных уступок. Тебе вообще не обязательно иметь дело со мной лично. — Цезарь помолчал и добавил: — Я никогда в жизни не прикасался к женщине, когда она не хотела этого сама.

— Таково мое желание, — заверила я его и сказала чистую правду.

Откуда родилось это желание, я сама не понимала. Римлянин был для меня совершенно чужим; я даже не знала, правша он или левша. Может быть, как раз это меня и возбуждало?

Нет, я пытаюсь обмануть себя. Дело в самом Цезаре. Одного взгляда на его мощную фигуру, прямую осанку, худощавое загорелое лицо хватило, чтобы мне захотелось дотронуться до него. До сих пор я прикасалась с лаской только к животным: моему коню, собакам, кошкам. Теперь меня одолевало желание коснуться тела стоявшего передо мной мужчины — практически незнакомого. Уж не сошла ли я с ума?

Как во сне, я повела его через погруженные в полумрак комнаты, где стенные панели из слоновой кости отражали тусклый свет ламп. За окнами тяжко вздыхало и бормотало море, а я, не говоря ни слова, влекла его за собой, словно Орфей Эвридику, пока мы не пришли в мою спальню.

За несколько месяцев моего отсутствия здесь ничего не изменилось. Месяц словно ненароком заглядывал в окно, и в его свете покрывало на моей кровати, окрашенное лучшей краской из Тира, казалось не пурпурным, а коричневым. И тут, в спальне, я неожиданно растерялась, не зная, что делать дальше. Происходящее, при всей своей внезапности, походило на некий ритуал, церемонию посвящения в одну из тайных мистерий. Но мне предстояло совершить обряд, о котором я не имела ни малейшего представления. Какой? Как?

Цезарь стоял неподвижно, как статуя. И тут (эта мысль явилась ко мне неизвестно откуда) я сказала:

— Ты должен облачиться в одежды Амона.

Открыв инкрустированный слоновой костью сундук, я достала древнее облачение. Царь Египта надевал его во время храмовых церемоний — великолепный наряд, расшитый золотом и усыпанный переливающимися драгоценными камнями.

— Я не бог, — тихо ответил Цезарь, когда я набросила одеяние ему на плечи. — Правда, в Эфесе меня приветствовали как бога.

В голосе его прозвучала грусть; едва уловимо, слабо, но все же я услышала ее.

— Сегодня ночью ты бог, — сказала я. — Ты придешь ко мне как Амон.

— А ты? Кем станешь ты?

— Исидой.

Мои церемониальные одежды тоже были под рукой.

— А не можем мы быть просто Юлием Цезарем и Клеопатрой?

Чтобы расслышать эти слова, мне пришлось напрячь слух.

— Сегодня ночью мы больше, чем обычные мужчина и женщина, и должны соответствовать этому, — ответила я.

Ко мне вернулись давние страхи. Исчезла уверенность в том, что я справлюсь. Может быть, наряды позволят хотя бы спрятать растерянность.

Он стоял передо мной в облачении Амона. Темнота скрывала его лицо, и в этот миг вполне можно было поверить, что я нахожусь рядом с истинным воплощением божества.

Цезарь наклонился, чтобы поцеловать меня; первый поцелуй в моей жизни. Я едва уняла дрожь — настолько непривычно было для меня такое прикосновение, не говоря уж о том, чтобы кто-то подошел так близко. Он коснулся обеими руками моих волос, нежно обнял и поцеловал в шею. Каждое движение было медленным и осторожным, как священнодействие, словно его руки сдвигали засов храмовой двери или снимали алтарные печати. Потом он взял мои руки и направил их, чтобы я обняла его, словно знал, что меня надо учить. Прикосновение к нему, к его плечам, казалось мне чем-то запретным, как и его ласки. Недозволенное, непристойное, недопустимое! Не только он был чужим — я сама в тот миг стала чужой для самой себя. И все же… и все же на каком-то ином, более глубоком уровне возникло успокаивающее ощущение близости. Страх рассеялся, уступая место волнению совсем иного рода: возбуждению и предвкушению.

Он наклонился и подхватил меня, в отличие от Аполлодора, почти без усилия. Мне отчаянно захотелось, чтобы его руки ласкали меня, сражались за меня и защищали меня.

От кровати нас отделяли всего два шага, и Цезарь преодолел их с легкостью.

Теперь ничто не мешало ему сбросить тяжелое облачение бога, но он использовал его как покрывало, чтобы снять одежду римского воина. Теперь он лежал нагим под плащом Амона.

Я, в свою очередь, сняла пропотевшее и запыленное за время нелегкого путешествия платье и накинула на обнаженные плечи мантию Исиды.

У Цезаря вырвался изумленный возглас, и он слегка прикоснулся ко мне, словно не верил глазам. Не зная, что он за человек, я вполне могла бы подумать, будто он никогда раньше не видел женского тела.

— Ты прекрасна! — выдохнул Цезарь, и я поняла, что сегодня это действительно так.

Осмелев, я пробежалась пальцами по его мускулистой груди, так непохожей на дряблую грудь евнуха Мардиана — единственного человека не моего пола, кого я когда-либо обнимала, — и по широким плечам, изучая их с любопытством ребенка. Его это, кажется, забавляло.

— Ты должен научить меня всему, — прошептала я ему на ухо, признаваясь в своей неопытности.

Мне казалось, что я могу полностью ему довериться.

— Разве может Амон учить Исиду? — заметил Цезарь. — Они боги, а значит, всеведущи. И он, и она.

Он мягко потянул и расстегнул застежку мантии. Когда она спала с моих плеч, Цезарь поцеловал то место, где только что скреплялось одеяние. Дрожь волнения пробежала по моему телу.

Он наклонил голову и нежно, почти благоговейно поцеловал мои груди — сначала правую, потом левую.

— Даже Венеру никогда не изображают с грудью столь совершенной формы, — прошептал Цезарь, обнимая меня не страстно, а бережно, словно он не был уверен в том, правильно ли поступает. Последовала пауза, а потом он промолвил: — Ты молода, ты предлагаешь мне великий дар. Но я не хотел бы обделить твоего мужа.

— Я вольна сама распоряжаться этим даром! — воскликнула я, неожиданно испугавшись, что он откажется от меня. — К тому же вряд ли судьба пошлет мне такого супруга, чтобы я предпочла подарить свою девственность ему, а не тебе.

Не говоря уж о том, что родовой обычай навязывал мне в мужья брата. О нем и думать-то было противно, не то что беречь для него невинность.

— Ты должен стать моим мужем! — настаивала я. — Приди ко мне, как Амон к Исиде.

За этими фразами, нарядами и церемониями я пыталась скрыть охватившее меня неукротимое желание.

— Значит, на эту ночь…

Наконец он прижался ко мне, и мы вместе утонули в подушках. Теперь он лежал на мне, сверху нас прикрывала тяжелая мантия Амона, и я страстно желала одного — чтобы мы соединились. Все, кроме этого страстного желания, исчезло. Не осталось страха, выветрились советы Олимпия и наставления жрицы платной любви. Мне хотелось одного: чтобы Цезарь обладал мною.

— … я буду твоим мужем.

— Да будет так, — выдохнула я от всего сердца.

Так свершилось наше соединение. Соединение наших тел и наших судеб. Он стал моим повелителем и возлюбленным, я стала его царицей и супругой.

Цезарь был нежен и терпелив, а я, напротив, проявляла нетерпение и вожделение, ибо во мне пробудился ранее неведомый неутолимый голод. Время и пространство исчезли, и я уподобилась героям легенд: они переносились в иной мир, а когда возвращались, то рассказывали о немыслимых чудесах и непостижимом блаженстве. Вихрь наслаждения подхватил меня, вознося к небесам, хотя я не покидала собственных покоев. Герои легенд возвращались в свой мир преображенными, и я тоже не осталась прежней. Да и как могло быть иначе, если он вошел в меня, проник в самую мою суть? Все разделявшее нас перестало существовать, мы стали единым целым, и мой мир полностью изменился. Я льнула к нему, мечтая лишь о том, чтобы счастье длилось вечно, однако этой мечте не суждено осуществиться. Он изошел, и я постигла две истины: блаженство может быть совершенным и полным на миг, но по природе своей оно преходяще.


Он спал. Его тело распростерлось на кровати, прикрытое полотняной простыней, словно после бани. Скомканное одеяние Амона, сослужившее свою службу, брошено на пол. Он лежал ничком, и его широкая спина мерно поднималась и опускалась. Он не принял никаких мер предосторожности и оказался бы сейчас совершенно беззащитным, будь у меня припрятан кинжал. Коварство одного из Птолемеев погубило Помпея, но Цезарь позволил себе мирно спать в их дворце, в этом гнезде измены, доверившись женщине из столь коварного рода. Со свойственной ему проницательностью он все рассчитал верно: я не только не причинила бы ему вреда, но сама убила бы любого, кто замыслит против него дурное.

Он спал, а я долго сидела на кровати и просто смотрела на него, прислушиваясь к его дыханию и сонным движениям.

Я чувствовала себя глубоко и прочно связанной с ним. Когда любовное действо завершилось, когда бешеный стук сердца сменился обычным ритмом и спал накал страсти, я присмотрелась к нему как следует и смогла разглядеть не абстрактного римлянина, даже не прославленного Цезаря, но одинокого человека. Он изгнанник, как и я сама. В тусклом свете лампы я рассматривала очертания его спины, линию проступающих позвонков, словно укрытый под кожей канат, даже несколько шрамов. Последние годы он вел суровую жизнь, месяц за месяцем пропадал в походах, бросал изнуренных, полуголодных солдат в бой против человека, некогда состоявшего с ним в свойстве и бывшего его товарищем, а потом превратившегося в заклятого врага. Не знающий ни покоя, ни безопасности, преданный многими, включая сам город, ради которого одерживал великие победы, вынужденный рисковать жизнью ради признания своих прав. Только верные Цезарю войска помешали сенату принести его в жертву, когда все было сказано и сделано. Он устал, его не ценили по достоинству, он познал вероломство. Да, Цезарь тоже был изгнанником, однако он положил конец моему изгнанию, и я хотела бы — будь у меня такая возможность отплатить ему тем же.