— Теперь я увидела, как жалит змея, — наконец прошептала я.

— Нет, теперь ты увидела, как предотвращают змеиный укус, — возразил Цезарь. — Сегодня днем мой брадобрей поведал мне о заговоре, затеянном Потином: ночью меня собирались убить. Мой брадобрей — человек неприметный, но очень ценный, у него много ушей. В итоге, — Цезарь пожал плечами и указал на залитые кровью ступеньки, — змея убита как раз во время броска.

— Во время броска? По-моему, ты убил его во время обеда!

Почему-то мысль о смерти с набитым мясом и дарами моря животом особенно меня ужасала.

— Нет, именно во время броска, — возразил Цезарь. — Ибо изменник уже приступил к осуществлению своего плана. Он послал сообщение Ахилле, чтобы тот привел армию и взял нас в осаду. Пока Потин якобы мирил тебя с Птолемеем, отвешивал поклоны и целовал твою руку, его гонец спешил за войсками. Их прибытие означало бы конец для нас обоих.

Теперь мне стало не по себе. Неужели мою безопасность способен обеспечить только Цезарь, которому — до сих пор — удавалось думать быстрее, наносить удары проворнее и сильнее, чем его противники? Но даже Цезарь должен иногда отдыхать и расслабляться…

Я разразилась слезами — это был единственный способ снять напряжение, кроме крика. Кричать я не могла, не то люди бросились бы бежать из пиршественного зала. Цезарь положил мне руку на плечо и увел оттуда.

— Мы не вернемся на пир. Теперь даже мне трудно сделать вид, будто ничего не случилось.


Мы пошли в мои — наши — царские покои. Цезарь приказал удвоить охрану, назначил в караулы самых преданных ему солдат. В самой дальней комнате он опустился на скамью. Прожитые годы явственнее проступили на его лице, морщины сделались глубже. Он осунулся и словно потускнел; лишь золотой перстень на его пальце оставался ярким.

Я встала рядом и обняла его.

— Я думала, будто знаю мир, но теперь вижу: он еще безжалостнее, чем я себе представляла.

— Когда осознаешь это впервые, — устало отозвался Цезарь, — чувствуешь себя сокрушенным. Но потом наступает утро, восходит солнце, тебе пора приниматься за неотложные дела, и… — Он вздохнул. — Ты с удивлением понимаешь, что это доставляет тебе удовольствие.

Но дела сегодняшнего дня вымотали его настолько, что он тяжело привалился к стене. Я стояла позади, целовала лысеющую макушку Цезаря, потирала ему виски, а потом прижала к себе его голову. Властитель мира закрыл глаза и сидел неподвижно.

Между тем свет снаружи померк и наконец погас. Темнота прокралась в комнату, накрыв все предметы сумрачным покрывалом, а Цезарь так и оставался неподвижным. Лишь его дыхание поднимало и опускало мой руки.

Что побудило его взять меня в союзники? Я не могла понять. Почему меня, а не Арсиною или Птолемея? Гораздо проще иметь дело с ними. А теперь, поддержав меня, он окружил себя пеленой забот.

Он мог бы явиться сюда, принять голову Помпея, подтвердить право Птолемея на трон и вернуться в Рим. Это куда легче для усталого полководца. Но он доверился мне — по той же самой необъяснимой причине, по которой и я доверилась ему. Мы мгновенно разглядели друг друга, узнали друг в друге себя.

Цезарь шевельнулся — похоже, он задремал, прислонившись ко мне. Я была глубоко тронута: никакие слова не стали бы большим доказательством его доверия.

— Мой дорогой, — сказала я, — давай как следует отдохнем. Охрана надежна, так что, думаю, сегодня ночью в нашей постели тебя никто не потревожит.

Он позволил мне поднять его, отвести к кровати, посадить на постель, снять тогу, свернуть ее и отложить в сторону, развязать сандалии и помассировать ему ноги.

— Как хорошо у тебя получается, — пробормотал Цезарь, глядя на меня сонными глазами. — Тебе по плечу любая роль. Ты великолепна и как царица, и как служанка.

Я мягко подняла его ноги на матрас и накрыла блестящим шелковым покрывалом.

— Отдыхай, — сказала я. — Даже Геракл после двенадцати подвигов нуждался в отдыхе.

Он закрыл глаза и повернулся на бок с глубоким вздохом удовлетворения? усталости? облегчения?

Я прилегла рядом с ним в темноте, накрывшись покрывалом. В комнате воцарилась тишина. Но я знала, что и во дворце, и на улицах Александрии сейчас шумно. Наш покой, как младенца, лелеяла римская стража.

В самой середине ночи я почувствовала, что Цезарь потянулся ко мне. Сна у него теперь не было ни в одном глазу, а я своих глаз и не смыкала. Должно быть, он почувствовал, что я не сплю, и тихо повторил ранее сказанные слова:

— Я говорил, что после пира ты узнаешь обо мне больше.

— Ты решил судьбу Потина уже тогда? Уже отдал приказ? — так же тихо спросила я, повернувшись к нему.

— Да. И что теперь? Можешь ты любить такого человека?

— Люблю еще сильнее, чем раньше, — ответила я. — Ты сделал то, что необходимо, и не дрогнул.

И правда — если раньше я просто восхищалась им, то сейчас испытала благоговейный трепет.

В ответ он прижал меня к себе, к мускулистому и поджарому телу солдата, восстановившего силы за время недолгого сна — и поцеловал. А потом мне показалось, что все его сдерживаемые желания — тяга к еде, сну, вину — сошлись вместе в неукротимой, неутолимой страсти.

Цезарь был славен тем, что любое сражение превращал в шедевр воинского мастерства, образец безупречной стратегии и тактики. То же самое можно сказать о нем как о любовнике. В ту ночь он обладал мною снова и снова. Каждое соитие возносило меня на вершину блаженства, и он делал невозможное, превосходя себя самого. В ту ночь Цезарь окончательно пленил мое тело и мою душу — всю меня, без остатка.

Глава 13

Началась Александрийская война — так назвал ее Цезарь, когда писал свои комментарии о ней. Обо мне там почти не упоминалось, но такова уж манера автора. В той войне основную роль играла хитрость — отчасти потому, что Цезарь прибыл в Египет не воевать, но еще и по той причине, что впервые в жизни полем битвы стал город. Это требовало другой тактики и другой стратегии, не тех, что используют на открытом поле.

Армия Ахиллы во время пира уже находилась на марше. Она добралась до Александрии за несколько дней. Численность ее составляла двадцать пять тысяч человек. Все это придало Ахилле такую уверенность, что он посмел убить отправленных к нему послов Цезаря.

— Вот как, — негромко промолвил Цезарь, узнав об этом. — Оказывается, он убивает не только по соображениям политической целесообразности, как в случае с Помпеем, но и без всякого смысла, попирая освященные временем дипломатические правила. Что ж, тогда и я буду относиться к нему соответственно.

Меня поражало, как ему удавалось сдерживать свой гнев. Возможно, он уже разучился гневаться, сталкиваясь с подлостью и жесткостью, ибо ожидал этого заранее, тогда как преданность и верность оказывались редкими находками. Поражала и его неколебимая уверенность в том, что многочисленная армия Ахиллы, состоявшая из бывших римских легионеров, беглых рабов, пиратов, разбойников и еще невесть какого воинственного сброда, будет разбита.

Моя собственная армия, брошенная в Газе, из-за бездействия и невыплаты жалованья рассеялась и ничем помочь не могла. Ранее Цезарь послал за подкреплениями в Сирию и Киликию, но сейчас ему предстояло укрепить восточную часть Александрии, особенно ту территорию, где на полуострове располагался дворец. В восточной бухте надежно укрывались десять родосских боевых кораблей. Из окон своих покоев я видела, как они стояли на якоре под защитой волнолома. В западной гавани находился египетский флот, которым командовали мы с Птолемеем: семьдесят два военных корабля.

Воины Ахиллы и поддержавшие их горожане перегородили главные улицы, соорудив тройную линию каменных стен высотой в двадцать пять локтей, так что город уже нельзя было пересечь с юга на север. Они построили передвижные осадные башни не менее шести локтей каждая и перетаскивали их на канатах туда, где возникала надобность. В центре города развернули кузницы и оружейные мастерские, раздали оружие взрослым рабам, а когорты из бывших римских ветеранов дислоцировались так, чтобы их легко можно было перебросить, куда потребуется. Мастеровые воспроизводили захваченные образцы наших боевых машин и вооружения с таким искусством, что могло показаться, будто мы сами пользуемся копиями.

Между тем Цезарь превратил пиршественный зал в военный штаб, где над расстеленными на длинном мраморном столе картами проводил совещания со своими легатами, трибунами и центурионами. Я настояла на праве присутствовать при их встречах и зачарованно наблюдала, как осуществляется руководство самой лучшей и самой дисциплинированной армией в мире.

— Мы должны перейти в наступление, — заявил Цезарь по истечении первой недели боевых действий, постучав по растянутой между двумя колоннами карте города.

Один из командиров хмыкнул. Цезарь осадил его взглядом.

— Речь не идет о том, чтобы полностью овладеть городом, — пояснил он, — но нам необходимо захватить остров и маяк, чтобы подкрепление получило возможность подойти к нам с моря. Нас фактически пригвоздили к этому месту, а выход к морю нам жизненно необходим.

Я подумала, что именно такое сочетание рассудительности и дерзкой отваги прославило Цезаря на весь мир.

— Как мы поведем наступление? — спросил один из центурионов.

— Между нашими и их укреплениями остается прибрежная полоса, вплотную подходящая к дамбе. Мы соберем силы за укреплениями и по сигналу выступим оттуда. Но вместо того, чтобы штурмовать вражеские позиции, захватим плацдарм на берегу, прорвемся на дамбу и проложим себе путь до самого маяка.

В полдень после совещания Цезарь, как обычно, обедал со мной, моими братьями, моей сестрой и старшими римскими командирами. На столе стояли деревянные блюда, черствый хлеб и дешевое желтоватое фениотийское вино — Потина уже не было, но снабжение осуществлялось в соответствии с его распоряжениями.

— Вы только посмотрите, что едят царь и царица Египта, а также правители Кипра, — промолвил Цезарь, обведя рукой стол. — Как солдаты в походе.

— Потин говорил, что хорошей еды у нас не осталось из-за римлян, — хнычущим голосом сообщил старший Птолемей. — Что всю приличную снедь умяли твои солдаты, а золотую и серебряную столовую посуду забрали и переплавили.

— Потин больше не сможет лгать, — сказал Цезарь. — Я же, со своей стороны, рад видеть, что властители по доброй воле ограничиваются простой пищей, когда во дворце в изобилии имеются роскошные яства. Это приучает к неприхотливости — полезнейшее свойство. Мне как-то раз довелось по ошибке приправить блюдо из овощей ароматической мастикой вместо оливкового масла. Но я все съел, ничего не заметив.

— Варвар, — пробормотала Арсиноя.

— А? — приложил руку к уху Цезарь. — Варвар, моя дорогая? Очень может быть, почему бы и нет. Знаешь, я девять лет воевал с варварами в Галлии и за это время научился относиться к ним с уважением. Их образ мыслей весьма отличен от извращенного мировоззрения Востока. Трудно поверить, но они почти никогда не убивают своих вождей.

Арсиноя вымучила кислую улыбку, которая, впрочем, ничуть не испортила ее красоту. Цезарь поднял кубок с вином, кивнул ей и отпил маленький глоток.

— Мне нездоровится, — сказала сестра, поставив свой бокал. — Наверное, пойду в спальню и отдохну.

В ту же ночь она тайно покинула дворец в сопровождении своего евнуха-наставника Ганимеда и перебежала в расположение сил Ахиллы.

Я полагала, что это повергнет Цезаря в ярость, поскольку с бегством Арсинои наши враги перестали считаться обычными бунтовщиками, поднявшими мятеж против царской семьи. Однако даже когда они провозгласили Арсиною царицей, это ничуть не поколебало его обычного спокойствия.

— Что ж, она потеряла Кипр, — сказал он. — А ведь ни разу там не побывала. После победы мы с тобой обязательно посетим его. Это остров любви, где из морской пены родилась Венера, и любящим лучше всего посещать его вместе.

После победы… вот как он был уверен в себе!

В вечер перед выступлением он долго стоял на крыше дворца, внимательно разглядывая гавань, дамбу и маяк. Руки его вцепились в перила ограждения, и я видела, как напрягались мускулы, когда он стискивал пальцы.

— Задача нелегкая, — признал Цезарь. — Путь до цели долог, а фронт наступления слишком узок, чтобы ввести в дело много людей одновременно.

Позади него слуги зажигали вечерние факелы, а заходящее солнце окрашивало будущее поле боя багрянцем.

— Смотри, — сказал он, — сегодня это место окрашивается солнцем, а завтра оно покраснеет от людской крови.

— Не представляю себе, как можно к такому привыкнуть. Как можно приучить себя к смерти, — проговорила я.