— Смерть? — Цезарь пожал плечами. — Может быть, я похож на царя Пергама. Он выращивал в своем саду ядовитые растения вместо цветов и привык вдыхать их аромат. Может быть, я окружаю себя смертью, чтобы приучить себя к ней.

— И получается?

— Думаю, да, — кивнул он. — Во всяком случае, не кривя душой могу заявить, что мысль о собственной смерти не вызывает у меня ужаса. Только печаль и сожаление о том, что придется оставить. — Он обернулся, посмотрел мне прямо в глаза, и даже в сумраке его взгляд приковывал к себе. — Мне бы очень не хотелось покинуть тебя так скоро. Нам столько надо обсудить, столько всего испробовать и увидеть. Для нас все только начинается. Когда я отправился в Галлию, мне было сорок два. Новый мир, бесконечное зеленое пространство — леса, горы, озера, реки; неизведанное ожидало меня. Того, что мне довелось испытать там за девять лет, хватило бы для любого человека. Но теперь я хочу не меньше, а больше. Костер моей жизни не прогорел и не погас, он пылает еще ярче. — Он снова повернулся и стал смотреть на постепенно покрывающуюся туманом гавань. — Поэтому мне кажется невозможным, что завтра там, внизу какой-то заостренный кусок металла навсегда потушит этот огонь.

Я обняла его и спросила:

— Разве вы, римляне, не верите в трех бессмертных сестер, в чьих руках нить человеческой жизни? Одна из них прядет нить, другая отмеряет ее, третья отрезает. Твоя судьба еще не отмерена.

— Увы, эти сестры делают свое дело с таким умением, что никто не знает, когда его нить еще только прядут, а когда уже подносят к ней ножницы, — ответил он, но тут же добавил совсем другим тоном: — Оставим это, подобные разговоры не к добру. Идем.

Цезарь резко повернулся и покинул крышу.


Странность Александрийской войны заключалась в том, что на следующий день я имела возможность наблюдать за событиями с крыши собственного дворца. Не то чтобы мне этого хотелось, однако информация о ходе сражения была необходима, а для того, чтобы составить себе полную картину происходящего, недостаточно донесений гонцов. Лучше видеть все собственными глазами.

Рано утром, пока солнце еще не высветило крыши храмов, а на улицах стояла темнота, воины Цезаря ударили с территории дворца и, ошеломив противника, овладели прилегающими к нему улицами. Когда рассвет озарил прибрежную полосу, на пристани уже вовсю кипел бой. Римлян можно было узнать издалека по единообразным доспехам и вооружению, тогда как воинство Ахиллы, напротив, отличалось пестротой. Цезаря выделял пурпурный плащ командующего. Мне было страшно смотреть на него, но я не могла оторвать глаз.

Я видела, как он устремлялся в самые опасные места, увлекая за собой солдат и вселяя в них мужество дерзкой отвагой. Он не щадил себя и всегда оказывался там, где кипела самая жаркая схватка. Однако у Ахиллы был значительный численный перевес, и на каком-то этапе боя его толпы захлестнули немногочисленных римлян, как морской прибой. Цезарь пропал из виду в круговерти мелькающей стали, и мое сердце сжали ледяные тиски ужаса. Лязг металла о металл, грохот камней, летящих с домов на участников боя, пронзительные вопли ярости и боли — все это сливалось вместе, как вой чудовища, и возносилось к крыше, где я стояла.

Потом я увидела пролетевший над причалом огненный луч. Кто-то швырнул факел, за ним другой, третий… и на одном из боевых кораблей начался пожар. Языки пламени пожирали оснастку и стремительно распространялись по палубе.

Мой боевой корабль! Я ахнула. Нет!

Пожар разрастался так быстро, что стало ясно: огонь добрался до дегтя и вара на борту. Послышались вопли, люди начали прыгать в воду. Пламя перекинулось на соседний корабль, оттуда на следующий… А бой на берегу продолжался с прежним ожесточением.

Мои корабли объяты пламенем! Мой флот погибал! Я с ужасом следила за тем, как огонь уничтожал славу и мощь морской державы. Но тут, на моих глазах, произошло нечто еще более страшное — ветер понес искры с горящих кораблей на берег, и от них занялись прибрежные хранилища. Мне ли было не знать, что там находилось — зерно, масло, но самое драгоценное — манускрипты из библиотеки. Горело хранилище рукописей!

У меня вырвался пронзительный вопль беспомощного ужаса, но даже теперь я не могла оторвать глаз от страшной картины.

Однако пожары на берегу отвлекли жителей Александрии, что дало возможность Цезарю и его людям пробиться к дамбе. Римляне потоком хлынули по ней к маяку, и скоро яростный бой закипел у его подножия.

Мне, не сведущей в военном деле, трудно было разобраться в этом кровавом хаосе и понять, кто одерживает верх. Через некоторое время я увидела, как солнце сверкает на шлемах возвращавшихся римлян. Они овладели островом и теперь старались закрепить за собой плацдарм у насыпи. И тогда — хвала тебе, Исида, и хвала всем богам, сохранившим его жизнь! — во главе возвращавшихся по дамбе к пристани солдат я узнала своего возлюбленного по его пурпурному плащу.

Вдруг появившийся неведомо откуда вражеский военный корабль устремился к середине дамбы, маневрируя между горящими остовами судов. С него на дамбу высадились многочисленные солдаты Ахиллы. Они отрезали римлян, во главе с Цезарем наступавших на пристань, от их товарищей на острове. Цезарь оказался в ловушке между вражескими войсками на берегу и отрядом, высадившимся на насыпь. Прорваться столь малым числом у римлян не было шансов, их корабли не рисковали подойти к дамбе, опасаясь захвата, и легионерам не оставалось ничего другого, как прыгнуть в воду и направиться к своим судам вплавь. Я видела, как Цезарь доплыл до ближайшего корабля, но тот оказался так забит беглецами, что рисковал перевернуться. Цезарь направился к следующему судну, увертываясь от стрел и камней. При этом он греб одной рукой, а в другой держал над водой какие-то свитки («Неужели они такие важные?» — думала я), да и волочившийся по воде тяжелый плащ военачальника серьезно замедлял продвижение. Наконец Цезарь решил избавиться от этой помехи, сбросил плащ и поплыл быстрее. Плащ снесло в сторону дамбы, где трофей с насмешками и ликованием подобрали враги.

Но какое это имело значение — ведь Цезарь спасся! Он спасся! Осознание того, что он вернется ко мне из боя, наполнило меня таким счастьем, что я едва не лишилась чувств.


Цезарь сидел в нашей спальне, склонившись над картами. Волосы его были спутаны, усталость и переохлаждение сказывались дрожью в теле, руки и ноги покрыты ссадинами и порезами. Он горестно качал головой, повторяя:

— Четыреста человек погибли. Четыре сотни!

— Но ты победил, — указала я. — Ты победил. Ты добился поставленной цели: захватил остров и маяк.

— И сжег твой флот! — воскликнул он с горечью. — Прости меня! Но другого выхода не было. Я видел, что они вот-вот захватят корабли и получат преимущество, какого теперь лишены.

— Значит, это ты кинул головню! — сообразила я. — Пожар не был случайным.

— Нет, конечно, нет. Это мое решение, причем верное. Посмотри, какой урон нанесли они нам, имея всего один корабль! — Он снова покачал головой. — Из-за этого корабля я потерял четыреста бойцов. И свой командирский плащ. Он достался им.

— Хорошо, что ты сам им не достался, — возразила я. — Все к тому шло. А можешь ты объяснить, почему так старался сохранить какие-то свитки? Что там особенного, чтобы из-за них рисковать жизнью?

— Военные планы, — ответил Цезарь. — Шифры. Коды. Я не мог допустить, чтобы они пропали или достались врагу. — Он извлек документы из-под мокрой кожаной безрукавки и со вздохом облегчения бросил на стол. — Вот.

— Зато утрачены манускрипты, что лежали в портовом хранилище перед передачей в библиотеку, — указала я.

— Я сожалею, — сказал он. — В отличие от кораблей, склады загорелись случайно.

— Да, — вздохнула я. — Случайности войны. Как я вижу, войны начинают люди, а дальше они живут своей жизнью. Война подобна дикому своевольному животному. Обуздать его не под силу даже великому Цезарю.

— Я сожалею, — повторил он, стягивая с себя промокшую одежду и падая на кровать.

— Ты в безопасности, — сказала я. — Вот что главное. Только твоя жизнь имеет значение.

Глядя, как он погружается в сон, я особенно сильно прочувствовала это. Но в безопасности он был лишь на одну ночь — завтра его снова ждала битва.


Казалось, в нашу страну пришла та гражданская война, что велась в Риме. Потребовалось не много времени, чтобы дух предательски убитого Помпея отомстил за себя. Ахилла ненадолго пережил Потина — Арсиноя приказала убить его и поручила командование армией Ганимеду. Можно считать, что убийц выпотрошили теми самыми ножами, которыми они зарезали Помпея.

Окрыленный высоким назначением, Ганимед с новой силой продолжал попытки захватить дворец. Спустя неделю после битвы за маяк мы с Цезарем обедали в своих покоях, когда на балкон залетела зажигательная стрела. Потом на территорию дворца обрушился целый град стрел с привязанными к ним записками. Цезарь извлек одну из деревянного навеса от солнца, развернул и показал мне. «Сдавайтесь, римские собаки!» — гласило послание.

— Как изобретательно, — усмехнулась я.

— Вот еще, — сказал Цезарь, наклонившись, чтобы подобрать другую стрелу. — «Золотая монета каждому солдату, кто перейдет на сторону Арсинои».

Такие слова более опасны.

— У них нет денег, чтобы заплатить, — с презрением сказала я.

— Но солдаты этого не знают, — заметил Цезарь. — Я должен спуститься и собрать их.

Он поспешил вниз.


Не прошло и нескольких дней, как осаждавшие придумали новую уловку. Не в состоянии взять дворец штурмом или выбить нас из наших укреплений в городе и на острове, они решили призвать себе в союзники жажду.

Повара обнаружили, что вода в трубах водопровода стала солоноватой и неприятной на вкус. Потом и солдаты, размещенные в нашей части города, столкнулись с той же самой проблемой, непостижимым образом возникшей за одну ночь.

— Как они ухитрились это сделать? — удивлялся Цезарь. — Как можно испортить нашу воду, не затронув собственной?

Я вызвала механиков, и скоро ответ был найден. Александрия, в том числе и дворец, обеспечивалась водой из Нила, отводившейся по системе проложенных под городом тоннелей. Ганимед разделил потоки и смешал воду, направляемую в нашу часть города, с морской.

— Да, это нелегкая война, — признал Цезарь. — Противник изобретателен и умен, но тем самым он вынуждает нас проявлять еще больше ума и изобретательности. Я должен поговорить с войсками.

Я при этом подумала, что на самом деле в первую очередь он должен отдохнуть, поскольку устал и подошел к пределу своих сил гораздо ближе, чем хотел показать.

С верхнего балкона дворца он обратился к собравшимся внизу командирам и солдатам:

— Трусливый Ганимед и его сброд из пиратов, рабов и дезертиров, которых он именует армией, сумели соорудить огромные колеса, чтобы черпать воду из моря и направлять ее в водопровод. Надо же, какая хитрость! Неслыханно, не так ли? Они вознамерились победить нас с помощью таких игрушек.

Люди, однако, переминались с ноги на ногу, и я поняла, что им приходится тяжело. Их мучила жажда. Вероятно, они уже выпили все вино, и заменить воду было нечем.

— Мальчишкам не место на войне, — продолжал Цезарь, — а взрослых, разумных и доблестных мужей не смутить с помощью детских выдумок. Я докажу вам, что все затеи наших врагов нелепы. Поблизости от моря всегда имеются жилы пресной воды, причем залегают они неглубоко. Ручаюсь, через несколько часов земляных работ свежей воды у нас будет сколько угодно.

Говорил ли он правду? Или надеялся на удачу?

— Более того — даже если источник мы не найдем, разве у нас нет доступа к морю? Мы можем без помех отплыть в любом направлении и разжиться водой. Так что бояться нам нечего. За лопаты, и скоро все мы утолим жажду.

Его призыв энтузиазма не вызвал: послышались возгласы, призывающие организованно отступить, погрузиться на суда и отплыть из этого змеиного гнезда.

— Не вздумайте бросить посты! — предостерег Цезарь. — Стоит врагу увидеть, что мы идем к кораблям, коварные египтяне ринутся на нас и сметут укрепление. Сейчас организовать отступление невозможно. — Он выдержал паузу и добавил: — Да и никакой нужды отступать нет. За лопаты!

Он сам поднял заступ и помахал им.

— За лопаты! На берег!


И вновь справедливая богиня фортуны улыбнулась своему любимому сыну: догадка Цезаря оказалась правильной. За ночь выкопали несколько колодцев, и на следующее утро воды в нашем стане было вполне достаточно. Проблему, создание которой стоило противнику многих дней тяжких трудов, Цезарь разрешил за несколько часов.