Пришло известие о том, что грузовые корабли тридцать седьмого легиона, прибывшие впереди сухопутных войск, приблизились к Александрии, но не решились войти в гавань, прошли мимо и встали на якорь западнее города. Цезарь со своей маленькой флотилией направился им навстречу. Казалось, что конец войны уже близок, но даже это простое действие превратилось в настоящее сражение. Враг атаковал корабли Цезаря так рьяно, что сам командующий едва избежал плена. Однако римские моряки победили противника, а Цезарь вернулся целым и невредимым.

— Каждый ход в этой игре дается мне с большим трудом, чем я предполагал, — признал он мне по возвращении. — И длится все слишком долго. Я очень устал. И ведь подумать только, — Цезарь покачал головой, — в Александрии я надеялся отдохнуть от забот. Забавно, не правда ли?

Да, война затянулась надолго. И в последние несколько дней я узнала кое-что такое, о чем я не хотела говорить Цезарю, пока не закончатся боевые действия. Но всякий раз мне казалось, будто война завершается, а на самом деле кончалось лишь очередное сражение. Кампания продолжалась, растягиваясь до бесконечности.

Мне всегда было трудно размышлять о нескольких вопросах одновременно — предпочтительнее рассматривать их по отдельности, один за другим. Так я и собиралась сделать. Но война не кончалась. Я видела, что Цезарь все больше изматывается, плохо спит, нервничает, и я начинала колебаться. Да и молчать становилось все труднее: как скрыть что-либо от человека, если составляешь с ним единое целое?

— Ты великий военачальник, — говорила ему я. — Никто в целом мире не может сравниться с тобой. То, что творится сейчас, — случайный эпизод. Твои враги сопротивляются лишь по глупости, не понимая безнадежности своего положения. Ведь порой отдельные отряды продолжают сражаться и после того, как война закончилась и командиры отправились домой. Здесь происходит нечто подобное. Не отчаивайся.

— Я не отчаялся, — ответил он. — Я просто устал.

— Ты завоевал целый мир, и пришло время основать династию, — сказала я.

— В Риме нет монархов.

— Я сказала «целый мир», а не Рим. Египет больше не связан с Римом. И новому государству понадобится новая династия.

Он вскинул голову и посмотрел на меня так, словно я показала ему что-то запретное. Запретное и манящее. Священное, недоступное сокровище. Запечатанное завещание.

Он прищурил глаза, но я успела заметить в них быстрый всплеск любопытства и желания.

— О чем ты говоришь?

— Я говорю, что, если у тебя будет империя, которую можно передать по наследству, мы завещаем ее нашему ребенку.

Ну вот, слово прозвучало.

— Ребенок. — Он выглядел изумленным, словно не верил ушам. — Я и не думал о ребенке.

— Я знаю. Прошло почти тридцать лет с тех пор, как у тебя родилась дочь, твое единственное дитя. Весь мир знал о твоей скорби, когда она умерла.

Он пытался не показать закипавшей в нем радости.

— Это возможно?

— Да, — сказала я. — Это не просто возможно — это свершилось. И это мой дар тебе. Не Александрия, не Египет — их ты способен завоевать, — а ребенок. Наследник Цезаря.

— Дар богов, — промолвил он, медленно поднявшись и протянув руки ко мне. — Нежданный и щедрый дар богов.

Теперь он обнимал меня совсем по-другому, а я тихо радовалась тому, что не стала ждать окончания войны.


Конечно, это твой дар, о Исида. Ты, Великая Мать, решила одарить нас счастьем, ибо одной тебе было под силу избавить чресла Цезаря от тяготившего его бесплодия. Ты дала Цезарю сына, способного отомстить за него, когда отец падет жертвой злобы и коварства, — как твой сын Гор мстил за своего отца Осириса. Я знаю это теперь, а в те дни просто радовалась. Я смогла подарить Цезарю то, в чем он отчаянно нуждался, хотя весь мир лежал у его ног.

В моем положении мне недоставало Олимпия с его заботливостью и медицинскими познаниями. Он и Мардиан по-прежнему находились за линией мятежной армии. Я представляла себе, как он спросит у меня, покачав головой: почему я пренебрегла рекомендованными предохранительными средствами? И как удивится, когда услышит, что я счастлива. А Мардиан? Что подумает он? Все пошло не так, как мы ожидали и планировали, сидя в палатке посреди пустыни.


Цезарь не мог скрыть своей радости, и непривычная для подчиненных улыбка сияла на его лице даже во время штабного совещания. Наконец кто-то из командиров спросил, уж не тому ли он радуется, что горожане разбирают дома для строительства кораблей?

— Они твердо вознамерились обзавестись боевым флотом, — доложил один из центурионов.

— Каким способом? — с издевкой спросил другой.

— Наверное, они вспомнили о сторожевых кораблях, что стоят у каждого из семи протоков в устье Нила для взимания таможенных пошлин, — подала голос я. — Кроме того, на старых верфях остались недостроенные корпуса. Можно доделать их.

Однако и это не испортило Цезарю настроения.

— И сколько месяцев потребуется им, чтобы вывести суда в море?

— Считанные дни, Цезарь, — сообщил командир разведчиков. — Они уже собрали на озере несколько кораблей и занимаются их оснасткой. Корабельного леса в городе нет, но они пускают в дело балки, стропила, деревянные столбы и колонны. По моим сведениям, их флотилия составит двадцать тетрем.

— Двадцать кораблей с четырьмя рядами весел? Усердные, однако, люди, — заметил Цезарь, не утратив присутствия духа.

— И много зданий уже сломали? — спросила я.

Сердце мое упало: ведь разрушению подвергался любимый прекрасный город.

— Они сняли крышу Мусейона и даже посягнули на храм Нептуна, — ответил командир. — И конечно, длинные портики Гимнасиона — их разобрали полностью.

У меня вырвался страдальческий стон: такая красота исчезла!

— А библиотека? Царские гробницы?

— Их пока не тронули, — последовал ответ.

— Но это ненадолго, — заметил другой воин, — чтобы оснастить корабли, требуется много дерева.

— Значит, царица Клеопатра, — заключил Цезарь, — чтобы сохранить твой город, нам придется отвлечь их. Или ясно дать понять, что морская флотилия им не нужна. Поэтому следующая операция будет сухопутной. В конце концов, мы пришли спасать Александрию, а не разрушать ее.


В ту ночь в наших покоях Цезарь мерил шагами самую большую из комнат, где раздвижные двери выходили на террасу. Мраморный пол был так отполирован, что его ноги и нижняя часть военной одежды — красная туника и кожаные ремни — отражались в гладких плитках.

— Что тебя тревожит, любовь моя? — спросила я, подойдя к нему. — Когда город станет нашим, мы отстроим его заново.

Но я вовсе не была так спокойна, как хотела это показать. Картина разрушения отзывалась в моем сердце болью. Я понимала, что многое из утраченного не восстановить — хотя бы потому, что ни в лесах Атласских гор, ни в Ливане уже нет деревьев такой высоты. Прежним город не станет, умения и старания для этого недостаточно.

— Эти разрушения для меня стократ огорчительнее, ибо гибнет то, что должно стать наследством для нашего ребенка, — вздохнул Цезарь. — Однако моряки доложили, что сухопутные силы Митридата Пергамского уже на марше. Война скоро кончится.

— И я надеюсь, навсегда, — отозвалась я. — Не должно остаться сомнений относительно статуса Египта как независимого государства, никакой двусмысленности в его отношениях с Римом или в правах наследования. Ответы на эти вопросы уже получены, и ради них пришлось пролить кровь. Когда воцарится наш ребенок, ему не придется воевать, потому что все необходимые жертвы принесены его родителями.

— Марс ненасытен, — заметил в ответ Цезарь. — Его жажда крови неутолима. Но на данный момент… да, ты права. Обратимся к насущным делам. Что ты скажешь вот на это?

Он извлек из-за пояса маленький свиток, подал мне, и я быстро пробежала его глазами.

Там оказалось обращение уважаемых жителей Александрии, управлявших жизнью той части города, что находилась под контролем нашего противника. По их утверждению, население настроено против Арсинои и Ганимеда и готово признать власть Птолемея. Если Птолемей прибудет и возглавит их, они с готовностью вступят в переговоры с Цезарем от имени своего законного царя.

— Абсурд! — заявила я. — Чтобы они могли признать власть Птолемея, прекратить боевые действия и вступить в переговоры, царю вовсе не обязательно покидать дворец и присутствовать там лично.

— Вот именно! — хмыкнул Цезарь. — Однако я пойду навстречу их пожеланиям. Лучше не придумаешь: мы избавимся от последнего врага, засевшего во дворце.

— Нет! — возразила я. — Здесь явная хитрость.

Он посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Туго же ты соображаешь». Но вслух произнес иное:

— Конечно, они хитрят, но у нас в запасе есть одна уловка. Они ведь не знают, что фактически уже зажаты в клещи между нашим войском и армией, которая движется в Египет нам на подмогу. Надо дать Птолемею возможность немного покрасоваться в короне и помахать мечом. Каждый ребенок имеет право поиграть.

Я улыбнулась, но от столь холодного расчета мне невольно стало не по себе. Сколько времени потребовалось ему, чтобы так закалить и ожесточить сердце? Сколько войн, сколько измен, сколько разочарований? Такова цена успеха? «Не считай человека счастливым, пока он не умер», — гласит поговорка. Может быть, точнее было бы сказать: «Не считай человека счастливым, если он не умер молодым, не познав мерзостей жизни».

— Все уже позади, — промолвила я, успокаивая себя. — Все закончилось… почти.


На следующее утро Цезарь встал, наспех перекусил, как обычно, хлебом, медом и сыром, и попросил Птолемея явиться к нему в зал военного совета. Юный царь прибыл, облаченный в золотую парчу, с царской повязкой на голове. Цезарь не встал при его появлении, но приветливо сообщил, что у него имеется приятная новость.

Птолемей, однако, выглядел настороженно. Надо полагать, он сильно сомневался в том, что новость, приятная для Цезаря, обрадует и его тоже. Поэтому он настроился на худшее.

Цезарь развернул маленький свиток и прочел его вслух. Потом он сказал:

— Как видишь, подданные жаждут твоего присутствия. Кто я такой, чтобы вставать на твоем пути? Может быть, небеса благосклонно посылают нам возможность покончить с затянувшейся войной. Отправляйся к народу!

Последние слова Цезарь сопроводил театральным жестом. Птолемей был озадачен.

— Но… почему ты вынуждаешь меня покинуть дворец и присоединиться к ним? У меня нет желания это делать.

— Нет желания? Разве это царские слова? Царь должен поступать так, как лучше для его подданных, для его страны! Увы, мальчик мой, царям приходится жертвовать своими желаниями.

При слове «мальчик» Птолемей ощетинился — он мнил себя взрослым, как и все тринадцатилетние подростки. Однако заговорил он о другом:

— Боюсь, что в жертву надо принести не мои желания, а меня самого. Арсиноя и Ганимед убьют меня. Нет, я останусь во дворце.

— А я говорю, ты пойдешь к ним, — стоял на своем Цезарь.

Судя по выражению лица, растерянность Птолемея доставляла ему удовольствие.

— Нет, пожалуйста! — Физиономия Птолемея сморщилась, и он расплакался. — Пожалуйста, пожалуйста, не отсылай меня! Я хочу остаться с вами! Я всецело предан моей сестре и тебе!

Цезарь, казалось, был тронут.

— Ах, как это приятно моему сердцу. — Он торжественно приложил руку к груди. — Но ты должен проявить сострадание к своим бедным подданным. Отправляйся к ним и помоги им восстановить мир и благополучие. Пора положить конец разорению города, пожарам и разрушениям. Так ты докажешь свою преданность мне и римскому народу. Я доверяю тебе. В противном случае как бы я отпустил тебя к противнику, выступающему против меня с оружием в руках? Уверен, ты меня не подведешь.

Птолемей схватил Цезаря за руку.

— Пожалуйста, не отсылай меня! Воистину, для меня нет большего счастья, чем видеть тебя. Мое царство и мой народ — ничто по сравнению с тобой, великий Цезарь!

Цезарь оторвал от себя цепляющиеся пальцы Птолемея и сжал их в кулак, на командирский манер.

— Будь смелее! — призвал он. — Смелее!

Птолемей, всхлипывая, покинул зал.

Цезарь осмотрел свою руку на предмет царапин.

— У него цепкая хватка и длинные ногти, — покачал он головой. — Прямо обезьяна какая-то.

— Итак, сейчас он отбудет, — сказала я. — Сколько времени ему потребуется, чтобы встать во главе войска и объявить нам войну?

— Не сомневаюсь, это произойдет еще до заката, — ответил Цезарь.


Так и вышло. Потратив на сборы два или три часа, Птолемей покинул дворец, а до захода солнца уже был принят войсками, прилюдно воссел на царский трон и подверг меня и Цезаря поношению. Причем в таких выражениях, что лазутчик, докладывавший об этом, не решался повторить их в моем присутствии. Он отважился на это, лишь получив прямой приказ.