— Мне хочется его увидеть, — настаивала я.

— Пир продлится не один час, — возражал он. — Будет шумно, душно, и для тебя не найдется ничего интересного. Маленькой девочке не стоит туда идти. Вот станешь постарше…

— Надеюсь, в будущем тебе не придется развлекать римлян, так что для меня это единственная возможность, — ответила я. — Если они и явятся к нам снова, то уже при других обстоятельствах. Будет не до пиров.

Отец бросил на меня странный взгляд. Сейчас я понимаю: он был удивлен, услышав такие слова от семилетней девочки. Но тогда мне показалось, что папа рассердился и хочет отказать мне.

— Ладно, так и быть, — промолвил он. — Но раз уж ты хочешь присутствовать, ты не можешь просто сидеть да глазеть. Изволь вести себя наилучшим образом. Мы должны любым способом убедить Помпея, что пребывание нашего рода на египетском престоле наиболее выгодно для Рима.

— Мы?

Неужели он имел в виду?.. Ведь я была третьим ребенком, хотя в то время еще не родились мои братья.

— Мы, Птолемеи, — уточнил отец.

Но, кажется, от него не укрылось, что он мимолетно заронил во мне надежду.


Мой первый пир. Думаю, каждому ребенку из царской семьи полезно написать риторическое сочинение с таким названием, ибо пиры в жизни правителей имеют особое значение: это сцена, где царь разыгрывает пьесу своего правления. Первый пир, как и случилось со мной, всегда ослепляет и завораживает. Лишь с годами, когда их несчетная череда сливается воедино, ты постигаешь их подлинный смысл и цену. Но тот, первый, запечатлелся в памяти навсегда.

Все началось с ритуала (увы, он очень скоро стал для меня рутинным) торжественного облачения. Разумеется, у каждой царевны есть служанка, которая занимается ее нарядами; но при мне, по малолетству, эти обязанности исполняла моя старая нянька, не слишком хорошо разбиравшаяся в пиршественных облачениях. Она нарядила меня в первое попавшееся платье. Главное, что оно было свежим, чистым и выглаженным.

— Ты должна сидеть неподвижно, чтобы платье не помялось, — приговаривала нянька, расправляя юбку. Помню, материя была голубая и довольно жесткая. — Полотно легко морщится. Смотри, никаких шалостей, никакой возни! Порой ты ведешь себя, как мальчишка, а сегодня это недопустимо. Сегодня ты должна вести себя как царевна.

— И как это?

Признаться, в новом наряде я чувствовала себя закутанной, точно мумия — ведь их тоже заворачивают в полотно. Я даже начала немного жалеть о том, что захотела побывать на пиру.

— С достоинством. Когда кто-нибудь заговорит с тобой, поверни голову, но медленно. Вот так. — Она плавно повернула голову, потом опустила веки. — И опусти глаза, скромно.

Нянька помолчала, затем продолжила:

— Не кричи, слова произноси тихо и нежно. Не спрашивай без конца: «Что?» Так делают варвары. Римляне вполне на это способны, — хмуро добавила она, — но тебе не следует брать с них пример. — Она слегка повозилась с моим воротником, выправляя его. — И если кто-нибудь выскажется грубо и упомянет какую-нибудь неприятную тему вроде налогов, чумы или преступного сброда, ты не должна отвечать. Такие вещи не годится обсуждать на пиру.

— А если я увижу, что скорпион собирается кого-нибудь ужалить? Предположим, прямо на плече Помпея сидит ярко-красный скорпион, уже поднявший жало, — могу я сказать об этом? — Вопрос я задаю вполне искренне: мне хочется уяснить правила. — Ведь скорпион — это неприятная тема. Но могу я затронуть ее в таких обстоятельствах?

Она смутилась.

— Ну, наверное… Да какой скорпион! Не может быть на плече Помпея никакого скорпиона. Ох, несносная девчонка, вечно ты что-нибудь придумаешь, — ласково проворчала она. Надо надеяться, что ни скорпионов, ни чего-либо другого, способного испортить настроение гостю, на пиру не окажется.

— А может, мне стоит надеть диадему? — спросила я.

— Нет, — ответила няня. — Что за странная мысль? Ты не царица.

— А разве нет диадем для царевен? Мы должны носить что-нибудь на голове. У римлян есть лавровые венки, верно? И у атлетов тоже.

Она наклонила голову набок, призадумавшись.

— Мне кажется, лучшее украшение для девочки — ее волосы. У тебя они чудесные, так зачем портить их чем-то еще?

Нянька всегда очень внимательно относилась к моим волосам, полоскала их в ароматизированной дождевой воде и расчесывала гребнями из слоновой кости. Она научила меня гордиться своими косами, но сегодня вечером мне очень хотелось выглядеть необычно.

— Но что-то должно выделять нас, царскую семью. Мои сестры…

— Твои сестры постарше, им так подобает. Когда тебе будет семнадцать или пятнадцать, как Беренике, ты тоже сможешь носить подобные вещи.

— Пожалуй, ты права.

Я сделала вид, будто согласилась, и дала ей расчесать мои волосы, прибрать их назад и скрепить заколкой, после чего невинно сказала:

— Все хорошо, только вот лоб какой-то голый, нет даже ленты. Скромный узкий обруч — вот что было бы в самый раз.

Она рассмеялась.

— Дитя, дитя, дитя! Какая же ты у меня неуемная! — Я видела, что она готова смягчиться. — Может быть, очень маленький золотой обруч. Но пусть он весь вечер напоминает тебе о том, что ты царевна.

— Конечно, — пообещала я. — Я не сделаю ничего неподобающего. Даже если римлянин рыгнет или украдет золотую ложку, спрятав ее в салфетку, я сделаю вид, будто ничего не заметила.

— Ты вполне можешь увидеть, как они крадут ложки, — согласилась нянька. — Римляне так жадны до золота, что при виде него у них слюнки текут. Хорошо еще, что золотые дворцовые украшения слишком велики — не завернуть в складку тоги. Не то поутру мы бы многого недосчитались.


В пиршественном зале дворца мне доводилось бывать и раньше, но только когда он был пуст. Огромный зал занимал целое здание от стены до стены (сам царский дворцовый комплекс включал в себя множество строений) и открывался в сторону внутренней гавани, куда спускались широкие ступени. Он всегда казался мне блестящей пещерой. Когда я пробегала по залу, мое отражение множилось на полированных плитах полов и рядах колонн. Потолок терялся в тени высоко-высоко.

Но сегодня вечером пещера сияла светом, и я в первый раз смогла разглядеть вызолоченные кедровые потолочные балки. И шум! Звуки толпы — со временем они станут для меня привычными — обрушились на мои уши, как удары. Зал заполнили люди; их было так много, что я остановилась и уставилась во все глаза на толпу.

Перед тем как выйти к гостям, мы, царское семейство, собрались на вершине маленькой лестницы. Мне хотелось взять отца за руку и спросить: неужели там целая тысяча человек? Но он стоял впереди меня, рядом с ним находилась мачеха, и задать вопрос я не смогла.

Мы ждали, когда трубы возвестят о нашем появлении. Я внимательно рассматривала гостей, гадая, которые из них римляне и как они выглядят. Примерно половина собравшихся была одета в традиционные, свободно спадающие одеяния, а многие мужчины носили бороды. Но другие… Те были гладко выбриты, с короткими волосами, а их одеяния представляли собой либо странные драпировки (мне показалось, будто они завернуты в простыни), либо военную форму: нагрудники и короткие юбки из кожаных полосок. Очевидно, это и есть римляне. Остальные — египтяне и греки из Александрии.

Трубы зазвучали, но с другого конца зала. Отец не шелохнулся, и вскоре я поняла почему: трубачи возвещали о появлении Помпея и его свиты. Когда они выплыли к центру зала, я узрела полный набор регалий римского военачальника самого высокого ранга. На Помпее красовался нагрудник из чистого золота, плащ его был не красным, как у других, а пурпурным, на ногах — не сандалии, а особенные закрытые сапоги. В общем, есть на что посмотреть.

Правда, это лишь наряд. Сам Помпей разочаровал меня — он оказался обычным человеком с довольно невыразительным лицом. Многие из его командиров выглядели куда более суровыми, решительными и грозными, хотя и служили лишь выделявшей военачальника рамкой.

Потом трубы грянули снова, и теперь наступил наш черед спуститься в зал, чтобы отец мог официально приветствовать гостей. Теперь все взоры обратились к нему: он спускался медленно, царская мантия волочилась за ним по ступеням, и я старалась не споткнуться о его одеяние.

Двое мужчин встали лицом к лицу. Отец был намного ниже ростом и уже в плечах. Рядом с могучим Помпеем он выглядел почти хрупким.

— Добро пожаловать в Александрию, благородный император Гней Помпей Великий. Мы приветствуем тебя и восхваляем твои победы. Честь для нас — видеть тебя на нашем пиру, — сказал отец.

У него был приятный голос, и обычно он хорошо им владел, но сегодня ему не хватало силы. Должно быть, он ужасно нервничал — а вместе с ним, конечно, нервничала и я, переживая за отца.

Помпей что-то ответил. Он говорил по-гречески с таким сильным акцентом, что я почти ничего не поняла. Отец понял или, по крайней мере, сделал вид, будто понял. Затем начали представлять сопровождающих. Меня представили — или это Помпея представили мне? Не знаю уж, как там полагалось по этикету, но я улыбнулась и кивнула ему. Я знала, что царевны — не говоря уж о царях и царицах! — никогда никому не кланяются, но надеялась, что это его не обидит. Он, скорее всего, понятия не имеет о таких тонкостях: ведь он из Рима, а у них там нет царей.

И вдруг Помпей, до сих пор отвечавший всем лишь сдержанной улыбкой, наклонился и заглянул мне прямо в лицо. Его круглые голубые глаза оказались прямо напротив моих.

— Какое очаровательное дитя! — сказал он на своем странном греческом. — Неужели царские дети посещают пиры с колыбели?

Он повернулся к отцу, который выглядел смущенным. Я поняла: отец сожалеет о том, что разрешил мне прийти. Он не хотел делать ничего, что привлекло бы к нам нелестное внимание.

— Нет, не посещают до семи лет, — быстро нашелся он. Мне еще не было семи, но откуда Помпею это знать? — Мы полагаем, что в семь лет они уже начинают понимать, что к чему…

Отец тактично указал на ожидавшие в соседнем зале — почти таком же большом — пиршественные столы и повел римского военачальника туда.

Рядом со мной ухмылялись старшие сестры, очевидно, находившие мой конфуз забавным.

— Какое очаровательное дитя! — передразнила Береника.

— А вот и еще одно, — сказала старшая Клеопатра и указала на мальчика, ожидавшего, когда мы пройдем. — Пир превращается в детский праздник.

Надо сказать, что при виде мальчика я и сама удивилась: его-то как сюда занесло? Он выглядел здесь совершенно неуместно. Я даже испугалась, как бы Помпей не заметил эту несуразность. Но римлянина, к счастью, больше интересовало угощение в соседнем зале. Недаром все говорят, что римляне — большие чревоугодники.

Мальчик был одет по-гречески и держался за руку бородатого мужчины, с виду грека из Александрии. На нас он смотрел с тем же любопытством, как и я на римлян. Может быть, мы казались ему диковиной. Наша семья не часто появлялась на публике на улицах Александрии, опасаясь бунтов.

Медленно и — как я надеялась — величественно мы прошествовали мимо него и вошли в преображенный зал, где нам приготовили трапезу. Закатные лучи пронизывали помещение почти горизонтально, как раз на уровне столов, где поджидал лес золотых кубков и блюд. Мне такое освещение показалось волшебством. Римлянам, должно быть, тоже, потому что они все смеялись от восторга и показывали пальцами.

Пальцами! Как грубо! Но ведь меня предупредили, что этого следует ожидать. Правда, сам Помпей и его приближенные пальцами не тыкали. Он даже не проявил особого интереса, а если и заинтересовался, то никак этого не выказал.

Мы заняли свои места. Взрослые почетные гости возлегли, а менее значимые люди сидели на табуретах — впрочем, таковых оказалось немного. Нянька сказала мне, что в Риме женщинам и детям полагается сидеть на табуретах, но у нас ни царица, ни старшие принцессы такого бы не потерпели. Я попыталась прикинуть, сколько необходимо лож, чтобы расположить на них тысячу человек. Выходило более трех сотен — и все они уместились в огромном зале, оставив достаточно места для того, чтобы прислуга легко проходила между ними с подносами и блюдами.

Отец усадил меня на табурет, а Помпей и его спутники возлегли на ложах, предназначенных для высочайших гостей. Неужели я единственная буду сидеть на табурете? С тем же успехом на меня можно повесить огромную вывеску для привлечения внимания. Сестры, мачеха, все прочие элегантно разлеглись, расположив одеяния изящными складками и подогнув одну ногу под другую. Ах, если бы мне стать чуточку постарше и тоже получить место на ложе!

Мне казалось, что я привлекаю к себе столько внимания, что и за едой-то потянуться неловко. И тут вдруг отец послал за бородатым мужчиной с мальчиком и предложил им присоединиться к нам. Думаю, он сделал это, потому что заметил мое смущение: отец всегда был внимателен к тем, кто попадал в неловкое положение.