— Да, верно, — согласился он. — Но когда это не просто влюбленные, а Цезарь и египетская царица Клеопатра, их миры поневоле простираются далеко за пределы этих стен.

— Ты назвал меня царицей, но сам обошелся без титула, — словно невзначай обронила я. Мне было ясно, что за его упущением что-то стоит. — Впрочем, тебе есть из чего выбирать. Ты и консул, и император, и командующий. Истинный властитель римского мира. И Амон.

Он откинул голову назад и рассмеялся.

— Амон! О да, было дело, как-то раз я облачился в его одежды. И случилось чудо. — Он наклонился и положил руку на мой живот. — Должно быть, это и вправду дар бога.

Я накрыла его руку своей.

— Ты прекрасно знаешь, что все именно так.

Я не сомневалась, что такова высочайшая воля богов, ибо Цезарь, при великом множестве жен и любовниц, стал отцом лишь единожды — тридцать лет назад, до моего рождения. Щедро осыпав Цезаря разнообразными милостями, всемогущие боги до сих пор отказывали ему в благословении потомством. Как это похоже на них: сделать кого-то властителем мира, но не осчастливить наследником, чтобы передать тому обретенное в трудах и боях! Так было и с Александром.

— Как мы назовем его? — спросила я.

Это был не праздный вопрос. Имя ребенка имело и практическое, и символическое значение. Признает ли Цезарь мое дитя наследником? А если признает, что это будет означать?

— Выбирай сама, — ответил он, убрав ладонь с моего живота и приложив ее к своей груди.

— Ты хочешь сказать, что наше дитя, он или она, не получит римского имени, которое связало бы его с тобой? Ничего, свидетельствующего о принадлежности к твоему роду?

Цезарь выглядел задетым.

— Может ли быть иначе? По римским законам ты мне не жена, ибо союзы с иноземцами не признаются браками, и дети от таких связей не имеют никаких прав.

Я не верила своим ушам. Неужели этот герой, победитель, владыка, фактически сокрушивший Римскую республику и вырвавший реальную власть из рук сената, собирается следовать устаревшим законам?

— Римский закон? — переспросила я в недоумении. — Что значит для тебя римский закон?

Цезарь выпрямился и сделал несколько глубоких вздохов.

— Эту мысль не следует высказывать вслух, — заявил он.

— Эта мысль у всех на уме. Ты потряс римский мир до основания и теперь можешь диктовать ему такие законы, какие тебе угодно.

Медленно потянувшись, Цезарь взял мое лицо в ладони, приблизил к своему и после долгого поцелуя пробормотал:

— Египет, Египет, как ты опасен! Стоит задержаться тут подольше, и пропадешь. Между тем я оставил Рим, будучи полководцем, а должен вернуться туда…

— Царем, — прошептала я. — Вернуться туда царем.

Он должен стать царем, таково его предначертание!

— Я хотел сказать — Амоном, — сказал он с улыбкой.

Как и подобает победоносному военачальнику, Цезарь подхватил меня на руки и отнес на постель, раздвинул шелковый полог и уложил на леопардовые шкуры. Я нежилась, ожидая, когда он присоединится ко мне. В последние недели я особенно истосковалась по близости с ним, ибо он постоянно отсутствовал — либо физически, либо мысленно. Война породила множество финансовых проблем, и текущие заботы не позволяли расслабиться. Я за это время с печалью осознала, что нуждаюсь в нем, как в отдыхе, свежем воздухе и запахе цветов на ветру. Его присутствие само по себе было радостью. Разумеется, я могла существовать и без него, как выжила бы без отдыха, свежего воздуха или аромата цветов, сидя в темнице. Его отсутствие превращало в темницу даже великолепные царские покои.

Когда мы занимались любовью, мне казалось, что я была у него единственной, хотя и знала про его богатейший любовный опыт. Порой воображаемые картины его прошлого вызывали у меня жгучую ревность. Однако я утешала себя мыслью, что если он — моя первая любовь, то я — его последняя. Это позволяло мне вынести знание о Помпее, Кальпурнии, Сервилии, Марсии и… особенно Корнелии, что была его первой любовью.

Цезарь погасил лампы, и в окутавшей комнату темноте я услышала его приближающиеся шаги. Потом он оказался рядом в благоухающей ароматами темноте. Когда он обнял меня и прижал к себе, я задрожала от предвкушения наслаждений.

Некоторое время он лежал неподвижно, лишь грудь вздымалась и опадала, словно в такт плещущим под нами волнам. Но его неподвижность была полна скрытой мощи. Другие мужчины нетерпеливо набрасывались на предмет своего вожделения, а он сдерживался, причем так долго, что я даже подумала, не заснул ли он.

Неужели он так глубоко погрузился в собственные мысли, что снова позабыл обо мне?

Я уже стала погружаться в дрему, когда Цезарь неожиданно зашевелился, повернулся ко мне, прилег на бок и коснулся рукой моей шеи.

Его рука — сильная, но вовсе не грубая и мозолистая, какой принято считать руку солдата, — нежно поглаживала мою шею, щеку, ухо. Он проводил тыльной стороной пальцев по моей коже, будто ему достаточно было ощутить контуры тела. Я закрыла глаза и наслаждалась легкими, как перышко, прикосновениями; они одновременно успокаивали и возбуждали. Эти касания заставляли меня чувствовать себя драгоценной реликвией, произведением искусства, к которому коллекционер прикасается с благоговейным трепетом. Однако прикосновения становились все настойчивее, словно он, подобно слепцу, познавал меня на ощупь, запечатлевая в памяти линии и изгибы моего лица и тела. При этом Цезарь не проронил ни слова. Наконец он приподнялся чуть выше, повернулся и поцеловал меня. Поцелуй был легким, как и предшествовавшие ласки, но я испытала такой прилив удовольствия, словно возлюбленный овладел мной. Его дразнящее обещание воспламеняло во мне нетерпеливое желание.

Он начал касаться моих плеч, груди, живота — с той медленной тщательностью, что превращалась в пытку. Снаружи доносился тихий плеск волн Нила — податливых и уступчивых, как мое тело. Я почувствовала, как мои ноги расслабляются, словно плывущие по течению цветы, и обвиваются вокруг его длинных, крепких, мускулистых ног.

На мне было тончайшее шелковое одеяние цвета александрийского неба в сумерках — одно из самых любимых. Этот дивный шелк привозили не из страны Куш, а из неведомых краев, лежавших где-то за Индией, и он был прозрачен и невесом, как дымка раннего утра. Сейчас, когда я прижималась к Цезарю, мне казалось, что это и есть слой шелковистого тумана. Однако мой возлюбленный умело развязал шнурки и высвободил меня из поблескивающего кокона.

— Змее нужно сбросить кожу, — сказал он. — Приди ко мне обновленной!

И я действительно почувствовала себя так, словно освободилась не только от кожи, но и от части своего прежнего естества. Легкий наряд упал на пол рядом с кроватью совершенно беззвучно.

— За ним должна последовать твоя туника, — потребовала я.

Туника уже спадала с плеч, обнажая грудь Цезаря. Я сняла ее.

Едва уловимый ветерок шевелил занавеси вокруг нашей постели.

— Ауры света, игривые ветры составят нам компанию, — сказала я.

— Аурам тоже надлежит удалиться, — возразил он, — ибо я не желаю показывать наши удовольствия никому.

Он пнул ногой одну из занавесей, и она тихо обвисла.

— Значит, и боги слушаются тебя, — сказала я, одолеваемая таким желанием отдаться ему, что дрожала от вожделения.

— Иногда, — отозвался Цезарь и заключил меня в объятия.

Однако он не спешил. Там, где я торопилась, он медлил, за что я ему признательна по сей день, ибо помню все в мельчайших подробностях. Ласки затягивались, и я чувствовала себя как человек, изнывающий от жажды, когда ему не дают утолить ее сразу, но выдают воду понемногу — зато такую свежую, чистую и вкусную, что она становится божественным нектаром. И после этих любовных игр он отнюдь не разочаровал меня.

— Точно так же Галлия стоила девяти долгих лет, ушедших на ее покорение, — сказал он. — На опыте я усвоил, что иногда необходимо действовать стремглав, но порой полезно потянуть время.

Я находилась в таком состоянии, что говорить почти не могла, лишь сделала глубокий вздох и пролепетала:

— Удовольствия желательно растягивать, а вот боль пусть проходит побыстрее. Правда, память переиначивает наши чувства на свой лад. Когда мы оглядываемся, все радости предстают скоротечными, боль же кажется слишком долгой.

Я не увидела, но ощутила в темноте пристальный, устремленный на меня взгляд Цезаря.

— Клянусь тебе, — молвил он, — дней, проведенных с тобой, я не забуду никогда. Может быть, память и обратит их в прекрасные мгновения, но они не сотрутся из нее вовеки.

Мне показалось, что над нами нависла холодная мрачная тень.

— Какие печальные слова! — воскликнула я. — Вечно со мной так: не желая того, навела тебя на грустные размышления. — Я нервно соскочила с кровати и нащупала лампу, чтобы зажечь ее. — Нужно сейчас же выпить вина с пряностями, оно отгонит дурные мысли.

Я зажгла лампу и в ее слабом свете бросила взгляд на Цезаря — он распростерся на постели, обернувшись в простыню. Столбики балдахина с раздвинутыми занавесями как бы заключали его в рамку.

При смутном освещении он казался бронзовой статуей, а суровое выражение его лица на миг заставило меня и вправду подумать: уж не превратился ли он в изваяние? Потом он рассмеялся и протянул руку за вином, которое я налила в драгоценную чашу из оникса.


Царская ладья двигалась по Нилу. Из павильона на верхней палубе мы наблюдали за тем, как проплывали мимо окрестности — разлапистые пальмы, глинобитные дома с плоскими крышами, скрипевшие водяные колеса и сочная зелень полей. Жители прибрежных деревень издалека замечали наши наполненные ветром паруса, выбегали к реке и с любопытством провожали нас взглядами.

— Самая богатая страна на свете, — сказал Цезарь, прикрывая ладонью глаза от солнца. — Где еще можно видеть такие бесконечные зеленые поля, рождающие зерно для множества земель?

Я не могла понять, что звучит в его голосе, восхищение или зависть, и снова почувствовала укол страха.

— Рядом с этим великолепием Италия с ее низкими холмами да чахлыми сосенками кажется бедной, а про скудную каменистую Грецию и говорить нечего. Недаром греки расселились по всему миру.

— Увы, — вздохнула я, — наша земля плодородна лишь рядом с Нилом, большая же часть Египта представляет собой пустыню. Ты ее еще увидишь. Наша страна — узкая полоска зелени рядом с морем жарких песков.

— Возможно, и узкая, — возразил Цезарь, — но длинная. Шестьсот миль садов и полей.

— Завтра мы будем у пирамид, — сказала я. — И я покажу тебе Сфинкса.

— Ты уже показала мне Сфинкса, — сказал он. — Ты и есть Сфинкс.

— Сфинкс — это воплощенная тайна, — не согласилась я. — А я вполне постижима. Какая во мне загадка?

— А знает ли Сфинкс, что он собой представляет? — спросил Цезарь. — Думаю, нет. Вот и ты являешь собой воплощенную тайну, хотя сама этого не осознаешь. Я знаю о тебе меньше, чем о любом другом знакомом человеке, хотя провожу с тобой больше времени, чем с кем бы то ни было.

— Уверяю тебя, во мне нет никаких тайн!

— Никто не тайна для себя, — сказал Цезарь. — Но чего ты хочешь на самом деле, кто ты на самом деле — для меня это тайна.

Поначалу его слова показались мне нелепостью. О чем он? Я лишь хотела быть с ним, хотела быть любимой им. Хотела вступить с ним в союз — политический? военный? брачный?

И тут, о Исида, я поняла, что и сама точно не знала, чего хочу. Вернее, я знала, но не могла пока сформулировать, ибо это было нечто новое. Новый союз. Может быть, новая держава, соединяющая Восток и Запад, к чему когда-то стремился Александр. Правда, мечта Александра умерла вместе с ним… Если она возродится, то уже в ином виде — обновленная, приспособленная для мира и человечества с учетом всех изменений, произошедших за триста лет.

— У тебя задумчивый вид, — заметил Цезарь. — О чем ты размышляешь?

— Об Александре…

— Странно. Я тоже о нем думаю. Должно быть, дело в твоей стране. Египет неизбежно наводит на мысли об Александре. Здесь он отправился к оракулу и узнал, что он сын Амона.

— А ты и есть Амон, — сказала я со смехом.

Он тоже рассмеялся.

— Получается, я отец Александра!

— Нет, но твой ребенок может быть…

Он быстро приложил палец к моим губам и остановил меня на середине фразы, не дав договорить.

— Нет! Ни слова о нем! Неужели ты хочешь навлечь гнев завистливых богов? Нет!

Он выглядел рассерженным.

— Перед нашим отплытием, — заговорил Цезарь, — я посетил гробницу Александра. Мне захотелось увидеть его. Давным-давно, когда я воевал в Испании и мне было всего сорок, я увидел статую Александра и вдруг понял: мне на семь лет больше, чем он прожил на свете. Подумать только, он завоевал весь мир и умер, я же, прожив на свете на семь лет дольше, не совершил ничего, достойного памяти! Это осознание изменило меня, я стал другим. Теперь же я пришел к его гробнице. Он лежит там в золотой броне, со щитом, скованный смертью и негодующий (я видел гнев на его лице), и я с полным правом сказал ему: «После того дня в Испании я свершил многое, но не сделал одного — не завершил твоих завоеваний».