— О боги! Что с ним? Спасите его, спасите его! — причитала я, завывая, как одна из ночных гиен.

Невозможно, чтобы он вдруг покинул меня, бросил на произвол судьбы! Невозможно, чтобы великого Цезаря с такой легкостью забрала смерть!

Потом он снова издал стон, шевельнулся, и я почувствовала, как в его тело вместе с прерывистым тяжелым дыханием возвращается жизнь. Не зная, чем ему помочь, я от бессилия и отчаяния стала стряхивать песок с его губ, носа и лба. Наконец его губы раздвинулись, и он пробормотал:

— Теперь ты знаешь.

— Знаю что?

— То, что я… подвержен падучей. — Цезарь попытался приподняться, но руки ему не повиновались. — Это случается неожиданно, без предупреждения, так что подготовиться невозможно. Я вижу вспышку света, слышу звуки — а потом слабость и падение.

— А ты видишь что-нибудь в этих вспышках света?

— Ты имеешь в виду, говорят ли со мной боги? Нет. Или говорят, но не заботятся о том, чтобы я понял их речи, ибо очень скоро сознание покидает меня. Когда же я прихожу в себя, то знаю не больше, чем до припадка.

На этом последние силы Цезаря истощились, и он провалился в глубокий сон. У меня не было иного выхода, кроме как остаться рядом с поверженным недугом полководцем посреди посеребренной холодным лунным светом пустыни. Чтобы он не замерз, я накрыла его своим плащом. Потом я озябла, тоже забралась под плащ и, дрожа от холода, прижалась к спящему Цезарю.

Было еще темно, хотя луна сияла позади пирамид, превращая их в огромные черные треугольники. Цезарь снова зашевелился, и на сей раз его била крупная дрожь. Я испугалась, уж не новый ли это приступ, и навалилась на него всем телом, чтобы он не повредил себе.

— Мне холодно, — пробормотал дрожащими губами Цезарь. — Где я?

Он поднял взгляд на пронзенное звездами ночное небо и повернулся, морщась и нащупывая врезавшиеся в спину камушки.

Оказывается, случившееся выпало из его памяти. Это было удивительно. Тем не менее он снова походил на себя.

— Тебе стало… дурно, — ответила я. — Пришлось прилечь, отдохнуть. Ты можешь идти? В шатре можно расположиться на чем-нибудь помягче, чем голая земля.

Он медленно сел, потом поднялся на дрожащие, негнущиеся ноги и шаткой походкой двинулся к шатру.

Внутри он заполз на постель и снова провалился в сон. Я прислушивалась к его тихому дыханию, и каждый вдох казался мне чудом.

Резкие тени снаружи становились все длиннее. Потом небо стало светлеть, и они исчезли. Я видела это, потому что до утра не сомкнула глаз.


Солнце взошло, и теперь в любой момент могли появиться слуги. Я была в затруднении: с одной стороны, не решалась будить его, пока он окончательно не оправился, с другой — не хотела, чтобы люди увидели его в таком состоянии и догадались о тайном недуге. Мне оставалось лишь молиться о том, чтобы слуги и стража не спешили к нам, пока он не пробудился.

Должно быть, мои мольбы возымели действие, потому что Цезарь проснулся. Он слегка поморщился от яркого утреннего света, прикрыл глаза и застонал — как человек, перебравший накануне хмельного, но не более того.

— Я ужасно себя чувствую, — честно признался Цезарь. — Прости, что тебе пришлось это увидеть.

— А кому, как не мне? — сказала я. — Но это случилось неожиданно, и я перепугалась, не зная, что делать.

— Тут ничего и не сделаешь, — промолвил он, и в его голосе вместе с раздражением прозвучало некое смирение, покорность судьбе. — Когда-нибудь я расшибу голову о камень или металлическую статую, и все кончится. Хорошо еще, что песок пустыни мягче мрамора или бронзы. На сей раз мне повезло.

— А во время сражения такое случалось? — спросила я, подумав, что этот недуг особенно страшен для солдата.

— Нет. Пока нет. — Он покачал головой. — Нужно скрыть все следы, прежде чем кто-нибудь придет. Есть здесь вода?

Я принесла кувшин и налила ему воды в чашу.

— Давай помогу.

Смыть грязь с лица было нетрудно, но под ней обнаружились царапины.

— Пусть думают, будто мы ночью поругались, — беззаботно сказала я.

— Приветствуем вас, о могущественные правители! — донесся голос снаружи.


Весь день Цезарь оставался притихшим, хотя со стороны в нем можно было заметить лишь одну перемену: он разглядывал береговые пейзажи, сидя под навесом, а не стоя у борта. А один раз повернулся ко мне и наградил столь проницательным взглядом, что я мгновенно поняла: память вернулась к нему полностью. Ну что ж, раз так, он должен оценить мою любовь.


Нам потребовалось двадцать дней, чтобы подняться вверх по течению до Фив. На протяжении всего пути толпы людей высыпали к берегам реки, чтобы полюбоваться величественным караваном судов и увидеть новых фараонов. Ветер раздувал наши плащи, мы милостиво помахивали подданным руками, а те приветствовали нас, выкликая имена Исиды и Амона. Цезаря встречали, как бога, и он принимал эти почести.


Спустя тридцать пять дней мы добрались до Асуана, где на первом пороге Нила заканчивалось наше плавание. Протащить огромную ладью по суше в обход коварных камней было невозможно, и мы остановились. Цезарь уже видел практически весь Египет с севера до юга; к тому же по мере продвижения по нескончаемому водному пути в глубь Африки его солдаты начинали проявлять беспокойство, чему способствовала усилившаяся жара.

И вот однажды, ближе к вечеру, когда солнце припекало особенно нестерпимо, Цезарь жестом велел служителю обмахивать его опахалом из страусовых перьев.

— Я сдаюсь, — сказал он мне с улыбкой. — Капитулирую. Признаю, что при таком климате опахала вполне уместны.

Помнил ли он о нашем споре? Стоит ли мне напомнить? Но для него это должно значить больше, чем просто спор.

— Покажи мне храм острова Филы, — сказал он. — И пусть жрец будет готов провести церемонию.


Вот так я впервые вошла в храм, который значит для меня больше, чем любой другой. Твой дом, о Исида, на твоем священном острове, где вершатся таинства и куда, дабы поклониться тебе, стекаются паломники со всего Египта и Нубии. Я была наслышана о несравненной красоте беломраморного храма, но при этом не могла не дивиться его соразмерности, изысканности и изяществу. Напротив, на таком же острове, находится святилище Осириса, и ты, как подобает верной супруге, каждые десять дней в виде изваяния переходишь через воды, чтобы навестить его. Есть ли более подходящее место для бракосочетания, чем у твоих ног?

Твоя статуя, покрытая золотом, взирала на нас, когда Цезарь взял меня за руку и произнес слова брачного обета по обряду Исиды. Слова были на египетском языке, и он повторял их вслед за шепотом жреца.

— Надо же, — сказал он уже после этого, — я понятия не имею, что сейчас наобещал.

— Ты сказал, что пред ликом Исиды связываешь себя со мною узами брака.

— Вот и хорошо, — беззаботно промолвил он, — Цезарь всегда держит данное слово.

Мне оставалось лишь скрыть разочарование и обиду — этот человек относился к священному обряду с насмешливым безразличием. С другой стороны, что бы он ни думал, обеты принесены и церемония свершилась должным образом в присутствии свидетелей.


На обратном пути в Александрию, во время остановок в Фивах и Мемфисе, народу официально объявили, что бог Амон, воплотившийся в Гае Юлии Цезаре, и богиня Исида, воплотившаяся в царице Клеопатре, сочетались браком и скоро одарят народ Египта своим божественным отпрыском. Последнее объявление уже стало настоятельной необходимостью, поскольку моя беременность бросалась в глаза. В Гермонтисе началось строительство родильных покоев и храма царственного рождения. Святилище украшали изваяния божественных родителей, причем лику Амона, дабы ни у кого не возникло сомнений в отцовстве, придали портретное сходство с Цезарем.

Цезарь вел себя так, словно все это его развлекало и даже радовало, однако, как ни странно, египетская брачная церемония не сблизила нас, а как-то отдалила, внеся в наши отношения странную неловкость. Причина, по моему разумению, заключалась в том, что ни один из нас не понимал значения случившегося, а спросить друг друга мы стеснялись или робели. Мне не хотелось услышать, как он говорит: «Я сделал это забавы ради, на спор». Он же не хотел услышать от меня: «Теперь ты должен объявить обо всем в Риме и развестись с Кальпурнией». Мы могли жить как раньше, лишь оставляя это при себе.

Во время обратного плавания я не переставала ждать его слов о том, что он любит меня и действительно считает своей женой, но, увы, напрасно. Цезарь оставался весел, ласков, любезен, он был страстным любовником и внимательным слушателем, но о краткой церемонии на Филах ни разу не обмолвился. Мне же не хватало духу, чтобы напомнить о ней. Между тем ладья приближалась к Александрии.

Глава 15

Еще во время остановки в Мемфисе, когда наши суда встали на якорь у белых городских стен и тенистых рощ, меня охватило дурное предчувствие. Оно усилилось при виде ступенчатой пирамиды Джосера. Мы оставляли царство богов, святилищ и мистерий позади, возвращаясь в мир коммерции, интриг, войн и заговоров. А ведь мы на время выпали из сферы мировой политики. О ее существовании напоминали лишь случайные эпизоды, такие, как внезапно вспыхнувший интерес Цезаря к коптам или блеск в его глазах, появлявшийся всякий раз при упоминании Индии.

Однако Мемфис знаменовал собой границу большого мира — того самого, который (я знала это) неизбежно предъявит права на Цезаря. Так и случилось: едва наша ладья бросила якорь, как к ней устремилось гребное римское суденышко. На носу его стоял Руфий — римский командир, оставленный Цезарем во главе гарнизона Александрии.

Он еще с воды окликал Цезаря, и тот, не склонный бежать от дел, замахал ему рукой. Меня это раздражало: мне казалось, что подобная приверженность делам превращает человека в их раба. Не исключено, что как раз по этой причине мне стали приписывать «восточный» порок неуважения ко времени, выражавшийся в том, что я заставляла гонцов ждать себя. Между тем время я уважаю и именно по этой причине не позволяю отнимать его у меня.

Через несколько мгновений Руфий уже поднялся на борт, где Цезарь приветствовал соратника, как потерянного и обретенного брата.

— Ты загорел дочерна, Цезарь! — воскликнул Руфий. — Солнце обратило тебя в нубийца?

При этом он с явным неодобрением косился на слуг со страусовыми опахалами.

Цезарь рассмеялся.

— Да уж, мне довелось проделать много миль под палящим солнцем. Поверь, перед тобой все тот же Цезарь. Однако ты ведь примчался сюда не для того, чтобы полюбоваться моим загаром. Что случилось?

Сердце мое сжалось.

Руфий извлек связку бумаг и протянул Цезарю, однако тот отвел документы в сторону.

— Потом прочитаю. Выкладывай главное, так будет быстрее. Как Александрия?

— В Александрии спокойно. Народ не бунтует, столкновений нет. Неприятности в Понте. Царь Фарнак разгромил твоего полководца Кальвина, захватил провинцию и перебил или кастрировал всех римских купцов и граждан. Он решил, что это сойдет ему с рук, потому что ты слишком… занят.

— Кальвин! Он послал нам тридцать седьмой легион — и остался без защиты. — От недавней беззаботности Цезаря не осталось и следа. — За него нужно отомстить!

— Все согласны с тобой, — промолвил Руфий и вздохнул, словно чувствовал себя виноватым из-за необходимости выкладывать неприятные новости. — Да только это не единственный повод для мщения. Мы получили донесения о том, что остатки сил Помпея собираются под знаменами его сыновей на северном побережье Африки. Юба, царь Нумидии, с ними заодно.

— Значит, вопрос лишь в одном, кем из врагов я займусь в первую очередь.

— Именно.

Я все это время стояла рядом с Цезарем, но Руфий только теперь поклонился мне.

— Приветствую тебя, прекрасная царица.

— Привет и тебе, Руфий. Я всегда рада тебя видеть, хотя твои новости вовсе не радуют.

Я не кривила душой: сын вольноотпущенника Руфий с его широким простоватым лицом и впрямь мне нравился. Для меня всегда оставалось тайной, что именно в человеке вызывает необъяснимую симпатию, а что — столь же необъяснимую неприязнь. Думаю, это относится к внутренним качествам.

— Неужели мир никогда не успокоится? — рявкнул Цезарь.

Казалось, необходимость постоянно тушить возникающие то здесь, то там пожары стала слишком тяжкой задачей даже для него. Выглядел он в тот момент так, словно и не отдыхал целых шесть недель.

— Это ненадолго, дорогой, — постаралась успокоить его я. — Совсем скоро, как только ты вернешься в Рим…