— Допускаю. Однако то, что я вижу снаружи, вовсе не радует и отбивает всякое желание знакомиться с тем, что внутри.

— О, если захочет, он умеет быть очаровательным, — сказал Цезарь.

— Очевидно, сегодня вечером желания у него не было. А что ты имел в виду, говоря о слухах, будто он твой сын?

— Некогда, очень давно, мы с Сервилией любили друг друга.

— Так вот почему Брут испытывает к тебе неприязнь!

— Нет, дело не в этом. Он слишком высок духом, чтобы позволить столь низменной причине повлиять на его поведение. По моему разумению, он не может простить мне того, что я помиловал его за присоединение к силам Помпея. А он присоединился к Помпею, движимый верностью идеалам республики, хотя самого Помпея ненавидел, поскольку тот убил его отца.

— Да, этот человек весьма непрост, — промолвила я. — Не хотелось бы мне иметь такого сына. Молись богам, чтобы Цезарион ни в чем не походил на Брута.

— Дорогая Клеопатра, я молю богов о том, чтобы наш сын не походил ни на кого. Зачем ему быть чьей-то копией?

— Однако ты сказал, что он — истинный ты, — напомнила я. — Что ты имел в виду?

— Точно не знаю, — медленно произнес Цезарь. — Взглянув на него в первый раз, я словно потерялся и не вполне отдавал себе отчет в том, что вижу. Боюсь, что иметь ребенка — значит стать заложником судьбы.

— Мы все таковы.

— Легче отвечать за себя, чем за другого.

Глава 25

Я хотела ответить, но страшный раскат грома сделал разговор невозможным. Дом содрогался, деревья снаружи гнулись, их толстые ветви хлестали вверх и вниз, а струи воды молотили по земле, словно град метательных копий. Я выросла в убеждении, что наш египетский климат мягок и приятен, но по-настоящему оценила это, только ощутив ярость римской грозы.

Цезарь положил руку мне на плечо, и я молча прислонилась к нему. До этого момента я и не осознавала, какого напряжения сил стоил мне ужин и как я устала. Теперь гости ушли, но Кальпурния находилась наверху и наверняка напрягала слух, силясь понять, что мы делаем. Что ж, на ее месте я поступила бы так же.

Наконец гроза поутихла, а дождь продолжал лить. Некоторые участки сада оказались затопленными, и из открытых дверей теперь проникал густой запах сырой земли. Раскаты грома удалялись, молнии еще разрывали облака, но все дальше и дальше. Почти полная луна вырвалась из плена чернильных грозовых туч и залила мокрую листву, скамейки и раскисшие лужайки своим таинственным светом.

— Возьми плащ, — сказал Цезарь, — и накинь на голову. Я хочу тебе кое-что показать.

Слуга подал нам плащи, и мы надели их, прикрыв головы. Он взял меня за руку и повел наружу, в тень храма Весты.

— Посмотри, — сказал он, указывая на Форум в лунном свете и темных глубоких тенях.

Поздний час и ярость недавней бури сделали его практически безлюдным, и сейчас, в отсутствие суетливой толпы, он обрел достоинство и величие, которых ему недоставало в свете хлопотливого дня. Храмы и крытые портики, статуи и памятные колонны обрели величие, какого я не заметила раньше.

— Это виа Сакра, Священная дорога, — сказал Цезарь, постучав по мостовой под нашими ногами. — Отсюда моя триумфальная колесница двинется к храму Юпитера Капитолийского. А там, — он указал на пространство под крышей, — расположатся трибуны для сановников и виднейших граждан. Ты будешь сидеть в передних рядах вместе с моей семьей. — Ему, похоже, не терпелось показать мне мое место. — Я велю установить шелковые навесы, чтобы защитить тебя от солнца. Они скажут, что это экстравагантно — и провались они в Аид! Неблагодарные собаки. Несмотря на щедрые подарки и все развлечения, на них не угодишь…

— Перестань! — сказала я. — Ты гневаешься без причины.

Его рука, державшая фонарь, дрожала, и я испугалась, как бы дело не дошло до приступа.

— Ты в порядке?

— Да, конечно. — В его тоне звучало раздражение. — Это не беспокоило меня со дня сражения при Тапсе. Приступ пытался помешать мне, но… — Он помолчал. — Но я справился с ним благодаря силе воли.

Я не понимала, как такое возможно, но промолчала.

— Тысячи людей примут участие в процессиях — магистраты, сенаторы, пленные и мои войска. И трофеи. Ты не поверишь! Повозки трофейного добра, горы золота и драгоценностей! И быки для жертвоприношения…

— Я видела такое у нас в Египте, — сказала я.

Действительно, именно египтяне довели до совершенства подобные парады и процессии. Я уже давно к ним привыкла.

Мы шли по виа Сакра, стараясь обойти разлившиеся повсюду широкие лужи. Лунный свет то появлялся, то исчезал, когда ветер в очередной раз нагонял облака. Храм Кастора и Поллукса с его высокими белыми колоннами походил на аллею чудесных деревьев: они то проглядывали, то снова скрывались за ширмами темных теней.

— Ты устала, — сказал Цезарь. — Но это произведет впечатление даже на тебя.

Он помолчал.

— Я долго ждал признания моих достижений в Галлии.

— Я уповаю на то, что это все твои надежды, — сказала я.

По дороге нам попались трое прохожих, отважившихся, как и мы, выйти после грозы на прогулку. На нас с Цезарем никто из них не обратил внимания: им и в голову не пришло, что мимо них в плащах прошли диктатор и царица. Люди говорили о грозе, о подмокших товарах в палатках — беседа, какую можно услышать в любом городе любой страны мира.

— Идем, — сказал Цезарь, направляя меня вправо.

Мы прошли мимо курии и солидного здания, встроенного в Капитолийский холм. Я уже была здесь раньше, когда выезжала посмотреть Рим.

— Что это? — спросила я, указав на неказистое строение.

— Тюрьма Туллианум, — ответил он. — Место, где содержатся государственные преступники.

— Моя сестра — там?

Я не могла себе представить гордую Арсиною в темнице.

— Да, вместе с остальными, кому придется участвовать в шествиях. Там находится галльский вождь Верцингеторикс, маленький Юба, сын нумидийского царя, и Ганимед, приспешник Арсинои.

— А что будет с ними потом?

— Их казнят, — ответил Цезарь. — В маленьком подземелье под тюремным зданием.

— Так поступают всегда?

— Конечно. Они подняли оружие против Рима и теперь должны заплатить за это. Но их казнь не будет публичной, к триумфу это не имеет отношения. — Он помолчал. — Печально другое: то, что им недостает уважения к себе. Будь у них чувство собственного достоинства, они покончили бы с собой, не дожидаясь позора.

— Но ведь ребенок неповинен в деяниях отца, — сказала я.

— О, Юбу не убьют. Его воспитают в римской семье.

— Арсиноя — женщина. Вы казните и женщин?

— А разве она не возглавила армию? — Голос его звучал невозмутимо. — Если она сражалась, как мужчина, то и умереть должна так же.

Впрочем, разве я не была свидетельницей того, как другую мою сестру казнили по приказу родного отца? Нужно принять все как должное. Арсиноя пыталась убить меня и Цезаря. Окажись она на моем месте — избавилась бы от меня не раздумывая. Но неужели поражение и изгнание сами по себе не являются карой?

— Ты не кажешься милосердным, — заметила я, — хотя известен своей снисходительностью.

— Смотря с кем меня сравнивать. Иностранных врагов у нас щадить не принято, а твои соотечественники, как мне помнится, творили расправы и в собственной семье. Если кто-то из римлян, пусть и сражавшийся против меня, желает ко мне присоединиться, я дам ему такую возможность. Я сжег бумаги Помпея, потому что не хотел знать, кто состоял с ним в переписке.

— Весьма великодушный поступок, — признала я. — Но разве это не опрометчиво?

Мы пересекали маленькую темную улочку, и мне пришлось взять Цезаря за руку, поскольку я не знала дороги.

— Может быть, — сказал он. — Но я полагаю, что любой другой путь ведет к тирании и провоцирует такую ненависть, которой уже не пережить.

— Но если ты прощаешь своих противников — таких, как Брут, — сдается мне, тебе следует подыскать для них должности или, по крайней мере, побольше добрых слов. Прощать имеет смысл лишь для того, чтобы привлечь людей на свою сторону. Иначе это ничего не дает.

— Но должны же они испытывать ко мне благодарность?

— Не должны, если они не любят тебя.

Мне это казалось совершенно очевидным. Если человек, которого мы ненавидим, поступает с нами милостиво, мы с презрением отвергаем и этого человека, и его милосердие.

— Подольщаться к бывшим недругам и вилять перед ними хвостом я не стану, — заявил Цезарь. — Предоставляю это Цицерону и ему подобным. Цицерон так жаждет признания, что ведет себя подобно девице на возрасте, что без конца вертится перед зеркалом и каждому брошенному на нее взгляду придает особое значение. Фу!

Спорить с ним было бесполезно. Может быть, он и прав. Я продолжала идти с ним рядом по мощеной улице, сама не зная куда.

— А как ты получил должность великого понтифика? — полюбопытствовала я.

Меня это интересовало, и вопрос казался нейтральным.

— Я купил выборы, — без обиняков ответил Цезарь. — В Риме все продается.

В следующий миг мы резко свернули за угол, и перед нами открылся новый Форум Цезаря. Облака рассеялись, как по заказу, и луна светила в полную силу. Я уже однажды любовалась этим Форумом, но в сияющем лунном свете он выглядел так, что у меня перехватило дыхание.

— Это мой дар Риму, — сказал Цезарь. — Новый Форум.

Цезарь взял меня за руку и повел через наполовину замощенный внутренний двор. Мы поднялись по ступенькам с боковой стороны храма. Потом Цезарь наклонился, чтобы зажечь свой фонарь.

— А это мой дар богине Венере Прародительнице, от которой, через нашего предка Энея, происходит род Юлиев. Перед битвой при Фарсале я дал обет воздвигнуть ей храм, если она дарует мне победу.

В его приглушенном голосе слышалось благоговение перед собственным творением. Портик украшало множество картин — судя по виду, греческих, — и на одной из стен красовался комплект старинного оружия и доспехов.

Внутри храм был темным и безмолвным. Там стоял резкий пыльный запах недавно обработанного камня. Наши шаги гулко отдавались в тиши, будто мы находились в гигантской пещере, а темнота не позволяла составить представление о подлинных размерах помещения.

Цезарь помахал фонарем над головой, осветив маленький круг, однако углы и дальний конец по-прежнему оставались за пределами видимости. С молчаливой сосредоточенностью жреца он двинулся вперед. Там на пьедесталах высились три большие статуи.

— Вот богиня, — сказал он, поднеся фонарь к лицу той, что находилась в середине.

На ее лице светилась таинственная удовлетворенная улыбка, а мраморная грудь была усыпана жемчугами.

— Ее изваял Архесилай из Греции, — сообщил Цезарь.

— Если так, ты воистину почтил богиню, — отозвалась я. — Это один из величайших ныне живущих ваятелей.

Цезарь сместил фонарь направо, осветив еще одну статую, свое собственное изваяние, а потом, со словами:

— А это мой дар тебе, — переместил его налево, и из темноты вынырнула третья, последняя статуя.

Мое собственное изображение.

— Архесилай хочет увидеть тебя лично, чтобы доработать детали, — сказал Цезарь.

— Что ты сделал?

Голос мой дрожал от искреннего потрясения.

— Я заказал твое изваяние в одеянии Венеры, чтобы поместить в новом храме, — просто ответил он.

— В твоем фамильном храме, — сказала я. — О чем ты думаешь?

— Мне так захотелось.

— Тебе захотелось, и все? — Я не сводила глаз с огромной композиции: я сама в одеждах богини, а рядом изваяния Цезаря и его покровительницы Венеры. — Но что подумают люди? Что подумает Кальпурния?

— Разве ты недовольна? — В его голосе прозвучало разочарование, вроде детской обиды. — Что же до оскорбления общественного мнения, так это особое право незаурядной личности. Угождать мнению народа, стараться заручиться его доверием способен каждый, а вот рискнуть вызвать всеобщее раздражение — дар более высокого порядка.

— Но для чего эти изваяния? — спросила я. — Что, по-твоему, они означают?

— А какое впечатление они бы произвели на тебя, взгляни ты на них со стороны? Как бы ты истолковала их?

— По-моему, они ясно дают понять, что ты ведешь свой род непосредственно от Венеры, а я, представшая как воплощение Венеры и Исиды, — твоя супруга. Что еще можно подумать?

— Совершенно верно. Именно это я и намеревался выразить. — Он снова окинул взглядом скульптурную композицию. — Я чувствовал, что обязан это сделать. Не знаю, каковы будут последствия, но я не мог не прислушаться к внутреннему голосу. Теперь ты веришь, что я люблю тебя?