Последний куплет прозвучал странно:

Если ты станешь все делать как надо,

Вряд ли за это получишь награду.

Но коль на обычай и долг наплевать,

Пожалуй, царем ухитришься стать.

Я застыла, услышав слово «царь». Почему все поминают это слово в связи с Цезарем? Почему его подозревают в намерении стать монархом? Возможно, связь со мной тоже имеет к этому отношение: кто водит дружбу с царицей, как не царь? И когда римляне увидят, что он поместил в храме Венеры Прародительницы…

Бесконечный поток солдат маршировал мимо нас вслед за Цезарем. Потом от головы колонны донеслись радостные возгласы: как мне объяснили позднее, там происходила раздача наград за храбрость и верность. Каждый центурион получил по десять тысяч динариев, каждый легионер — по пять тысяч. Публика напирала, солдатам приходилось их сдерживать. Городская беднота рассчитывала, что от щедрот триумфатора перепадет и ей.

После того как схлынуло море солдат, шествие завершилось. Солнце к тому времени уже било нам в глаза, несмотря на балдахин, а по Священной дороге потянулась череда носилок. Почетных гостей должны были отнести в цирк, где в честь триумфа устраивали гонки на колесницах. Я знала, что откроет их Цезарь, а мы с Птолемеем, как иностранные правители и почетные гости, будем сидеть неподалеку. Но непосредственно рядом с Цезарем мне поместиться нельзя: эта честь уготована для Кальпурнии и Октавиана.

Пришлось сделать довольно большой крюк, чтобы сначала доставить нас к Капитолийскому холму и почтить Юпитера, проехав мимо его храма. Рядом с храмом стояла колесница триумфатора, а внутри храма я разглядела в полумраке величественное изваяние сидящего Цезаря. Рядом поместили новую бронзовую статую — Цезарь, попирающий ногой мир.

Позднее мне рассказали, что изначально там была надпись, именовавшая Цезаря полубогом, однако в последний момент он распорядился ее убрать.

Обреченные быки мирно дожидались жертвоприношения — оно начнется, как только удалятся последние носилки. Жрецы стояли рядом, добродушно улыбаясь и даже поглаживая животных.

Мы спустились с холма, пересекли пространство, хаотически застроенное лавками, торговыми рядами и жилыми домами, и приблизились к Большому цирку — огромной арене, расположенной между Палатинским и Авентинским холмами. Арену окружали колоссальные стены, а внутри ярусами размещались сиденья. Нас пронесли через входную арку, в то время как солдаты сдерживали многолюдную толпу, дожидавшуюся возможности устремиться внутрь после того, как сановники займут свои места. Я увидела, что на особых местах под сводчатой крышей уже сидели люди, и приметила пурпурную тогу — там был Цезарь. По мере приближения я внимательно присматривалась к нему. Он вел себя согласно этикету, но выглядел очень усталым и так обводил взглядом арену, будто ожидал засады. Этот день дался ему нелегко, и сейчас, когда на нем уже не сосредоточены все взоры, Цезарь позволил себе слегка расслабиться. Теперь он выглядел на свои пятьдесят четыре года: между носом и ртом пролегли тяжелые складки, шея казалась худой, а глаза вовсе не сияли счастьем — и это в день триумфа, которого он ждал с таким нетерпением. Он вежливо кивал Кальпурнии, но в следующий момент заметил наше приближение, и выражение его лица мгновенно изменилось. Если у меня были сомнения относительно его чувств, то они мгновенно развеялись: лицо Цезаря вмиг просияло и помолодело.

Его пурпурная тога с золотым шитьем поблескивала, как древнее сокровище, а венчавший чело золоченый лавровый венок походил на корону.

— Привет тебе, триумфатор, величайший воитель на земле! — возгласила я.

— Привет тебе, великая царица, и тебе, царь Египта! — отозвался он. — Прошу вас занять почетные места.

Все члены семьи Юлиев расселись вокруг него. Там, где следовало бы находиться его сыну, расположился Октавиан, который был всего лишь двоюродным племянником. Но у Цезаря был сын, наш сын Цезарион, и я верила, что когда-нибудь он займет место рядом с отцом.

Нам с Птолемеем отвели места рядом со знатными иностранными гостями и послами. Царства Галатии и Каппадокии, города Ликии и Лаодикеи, Таре и Ксанф — весь Восток, манивший и возбуждавший римлян, прислал своих представителей.

Амфитеатр заполнялся быстро, ибо зрители устремились в цирк бурным потоком. Настроение у них был приподнятое, наполнявшее воздух возбуждение ощущалось физически, как напряжение перед грозой.

Цезарь беседовал с Кальпурнией и Октавианом, повернувшись к ним. Я обратила внимание на то, что сиденье он занимал особенное — позолоченное, с изогнутой спинкой. Наверное, это что-то значило, как все в Риме.

Наконец амфитеатр заполнился до отказа — не осталось ни одного свободного места. Трубачи, числом не менее пятидесяти, поднялись и разом выдули громкий сигнал. Гомон толпы стих.

Профессиональный глашатай — человек с самым громким голосом, какой я когда-либо слышала — встал у барьера перед Цезарем.

— Римляне! Благородные гости! — вскричал он.

Зрителей было более ста тысяч — неужели все они его слышали? Не могу сказать, но его голос гремел, отдавался эхом от стен и доносился со всех сторон одновременно.

— Мы собрались здесь, чтобы, согласно древнему обычаю, воздать честь нашему триумфатору, состязаясь в доблести и умении. Сейчас перед вами предстанут молодые всадники. Они померяются друг с другом силами во славу Юпитера и Цезаря.

Толпа взревела.

Глашатай воздел руки, призывая к тишине.

— Мы начнем с ars desultoria.[6] Да благословят нас боги!

После этого вперед выступил Цезарь. Он поднял руку, провозгласил:

— Игры начинаются! — и резко ее опустил.

Тут же из ворот на дальнем конце цирка парами появились нервно приплясывающие кони. Бока лошадей — лучших, каких мне доводилось видеть, — лоснились на солнце, сидевшие на их спинах молодые наездники махали толпе руками, прежде чем выстроиться на стартовой позиции.

Их было около двадцати пар, и коней, по-видимому, подобрали по размеру и скорости. Некоторое время все скакали в линию, но потом одна пара, перейдя в карьер, резко вырвалась вперед. Кони словно летели над землей, всадники припадали к их шеям, вцепившись во вздымавшиеся холки. Неожиданно один из них поднялся на ноги и прыгнул на спину соседней лошади, в то время как второй сделал то же самое. На миг они пересеклись в воздухе, зависнув там в ужасающей неподвижности, а кони неслись по кругу. Потом оба приземлились на конские спины, и толпа взорвалась одобрительными возгласами. Воодушевленные наездники проделали еще несколько акробатических номеров, не останавливая коней.

Прямо на арене были разложены шарфы и платки, и когда наездники свешивались со спин лошадей, чтобы подхватить один из предметов, их головы оказывались на одном уровне с грохочущими копытами. После каждой удачной попытки толпа воодушевлялась все больше. Пары, чуть отстававшие от первых, тоже выполняли на скаку сложнейшие трюки.

Однако на очередном резком повороте пытавшийся подхватить с земли шарф всадник не удержался на коне, свалился и угодил под копыта. У толпы вырвался стон, в котором, однако, звучало и кровожадное удовлетворение. Служители вышли, чтобы убрать жертву с арены, но они не могли остановить скачки, и пришлось оставить беднягу лежать там, где он упал.

Птолемей подался вперед, дрожа от страха и возбуждения.

— Он умер? — спрашивал брат.

Судя по всему, так оно и было. Прежде чем я ответила, свалился еще один наездник, и его голова разлетелась красными брызгами, угодив точно под конское копыто. На его счет сомнений быть не могло.

Песок скаковой дорожки начал прочерчиваться красными полосами. Я оглянулась на окружавших меня римлян. Их взгляды были прикованы к арене, и они явно не испытывали отвращения или ужаса от того, что происходило на их глазах. Более того, возбуждение на трибунах возрастало, питаемое кровью, как огонь соломой.

Состязавшиеся выполняли все более рискованные трюки, пока победители не обменялись конями, совершив на полном скаку двойное сальто и едва удержавшись на потных спинах лошадей. Цезарь вручил им призы. Покрытых пеной коней увели с арены.

Группа цирковых рабочих выбежала и принялась разравнивать песок, подготавливая новое состязание. Налетел вечерний ветерок. Обычно эта часть дня предназначалась для спокойного отдыха, но сейчас напряжение нарастало.

— Зачем им нужно, чтобы гибли люди? — недоумевал Птолемей. — И откуда берутся участники столь рискованных состязаний?

— Мужчин всегда влекут опасности, — сказала я. — Не важно, насколько велик риск; желающие испытать судьбу найдутся обязательно.

Этот факт всегда озадачивал меня, но я признавала его как данность.

И тут люди вокруг Цезаря зашевелились. Октавиан встал и направился к нам.

— Благородный триумфатор попросил меня присоединиться к тебе и объяснить происходящее, — сказал он.

Посол Тарса быстро освободил место рядом со мной.

— Как предусмотрительно со стороны триумфатора, — ответила я и благодарно кивнула Цезарю.

— Тебе понравилось представление? — спросил Октавиан.

— Несколько человек заплатили за него высокую цену — отдали свою жизнь, — ответила я. — Но их мастерство производит впечатление. Каково следующее состязание?

Октавиан улыбнулся.

— Наша любимая римская забава — гонки на колесницах. Когда-то этот род скачек был религиозным обрядом. Он до сих пор пользуется особой любовью. Сегодня выступят десять упряжек из четырех коней, а призом победителю станет большой кошель золота.

О, это должно быть увлекательно, — сказал Птолемей. — И не слишком опасно.

Юный Октавиан, однако, покачал своей прекрасной головой.

— Вряд ли. Кто-то всегда погибает. Бывает, три или четыре колесницы сталкиваются и разбиваются вдребезги. Резкие повороты в конце дистанции неизменно приводят к тому, что кто-то переворачивается, даже если все остальное проходит благополучно.

— И именно поэтому вам нравятся эти скачки? — спросил Птолемей.

— Я бы так не сказал, — ответил Октавиан.

— Тогда почему их не делают безопаснее? — не унимался Птолемей.

— Это разрушило бы дух состязательности.

Поднялся шум, и я увидела появившиеся из арочных проходов колесницы. Они промчались через узкую арку; кони натягивали поводья, выказывая нетерпение. Они были запряжены в легкие колесницы — в сущности, помосты на колесах. Возничие правили своими упряжками, стоя на них. Я обратила внимание, что повозки влекли огромные кони, тогда как сами колесницы были маленькими и легкими как перышко, а следовательно, весьма неустойчивыми. Им ничего не стоило перевернуться. Головы колесничих покрывали поблескивавшие в лучах вечернего солнца шлемы с плюмажами или цветными шарфами. Октавиан вскочил и закричал. Щеки его раскраснелись, глаза были прикованы к одной колеснице: смуглый возничий правил четверкой гнедых лошадей с необычно тонкими и длинными ногами.

— Это мои, — хрипло пояснил он. — Из конюшни Аррия.

Я и не подозревала, что он может выказывать такую страсть.

— Ты тоже выбери себе колесницу, — посоветовал мне Октавиан.

Мне приглянулась упряжка очень ухоженных лошадей кремового цвета с серыми гривами и хвостами. Я, конечно, прекрасно знала, что красивая стать не всегда означает скорость или выносливость, точно так же как человеческая обходительность не всегда означает порядочность; но эти лошади мне все равно понравились.

— Упряжка с маленьким возничим, — сказала я.

— Из Кампании, — сказал он. — Говорят, их там хорошо кормят и обучают.

— А какую упряжку выбрал бы Цезарь? — поинтересовался Птолемей.

— Он неравнодушен к вороным, — ответил Октавиан, — потому что они с той самой конюшни, где вырастили его любимого скакуна. Но те кони скорее мощные, чем быстрые.

Повозки двигались по арене грудь в грудь; строй в сорок лошадей производил впечатление гигантского крыла. Оставалось лишь поражаться умению возничих удерживать их в линию. Поравнявшись с нами, они остановились в ожидании сигнала.

Цезарь встал, поднял высоко над головой большое белое полотнище, а потом выпустил его. Полотнище плавно упало на арену. Едва ткань коснулась земли, как сигнальщики взмахнули флажками, и состязание началось.

Две или три упряжки сразу же вырвались вперед и немедленно вступили в борьбу за выигрышное положение на дорожке. Ширина четверки коней была такова, что, когда рядом скакали три колесницы, они оказывались в чрезвычайно опасной близости одна от другой, а на поворотах опасность усугублялась. Кроме того, положение колесницы на дорожке тоже имело значение: ближе к середине упряжка рисковала налететь на центральную перегородку цирка и разбиться, а крайним приходилось преодолевать большее расстояние. Среди сразу определившейся тройки лидеров оказались и гнедые Октавиана. На первом повороте одна из соперничавших с ними колесниц потеряла управление и врезалась в ограждение зрительской трибуны. Ее место тут же заняла следующая. Еще одна колесница наткнулась на обломки первой и тоже разбилась: она словно взорвалась, возничего отбросило далеко, а его кони некоторое время продолжали мчаться галопом сами по себе.