Цезарю, похоже, это забавным не показалось.

— Любая погрешность будет истолкована против меня, — покачал головой он. — Мои недруги так настроены, что любой математический просчет непременно припишут злому умыслу.

— Судя по твоим словам, недругов у тебя очень много. Может быть, слишком много для того, чтобы ты позволял себе проявлять милосердие. Ты должен переманить их на свою сторону, даже если для этого придется обхаживать их больше, чем хотелось бы. Либо нужно устранить их.

— Я не способен ни на то, ни на другое, — отрезал Цезарь. — Это противоречит моей природе. Мои враги верны своей природе, а я своей.

Я покачала головой.

— Это чересчур возвышенно. По моему разумению, важна преданность как таковая, а какими способами она достигается, не имеет особого значения.

— Все гораздо сложнее, — промолвил он снисходительным тоном.

— Вовсе в этом не уверена, — возразила я.

Но он не был настроен выслушивать мои доводы, и я решила, что лучше отвлечь его, чем затевать спор. В конце концов, он находился в постоянном напряжении много месяцев и, возможно, слишком устал, чтобы рассуждать безупречно. Ему нужен продолжительный отдых. Только возможен ли он?

— Знаешь, — сказала я, — мне тоже удалось кое-что сделать, и я хочу показать тебе результат. Пойдем со мной.

— У меня нет времени, — ответил Цезарь, раздраженно пожав плечами.

— Тебе даже не потребуется покидать виллу, — заверила я его.

Он посмотрел на меня с чуть большим интересом, хотя и с подозрением.

— Ты получила какое-то послание? Читать сейчас мне некогда, но я могу взять его с собой и ознакомиться…

— Нет, речь не о послании. И не о стихах, которые ты должен слушать, делая вид, будто они тебе нравятся. И не о картах, которые ты обязан изучать. И не об умственных упражнениях. Но ты однажды высказал пожелание, и я попыталась его исполнить.

— Ладно, показывай, — согласился он с видом человека, решившегося взвалить на плечи тяжкую ношу.

— Идем, — сказала я и взяла его за руку. — Закрой глаза и следуй за мной.

Он вложил свою привычную к мечу руку в мою ладонь и послушно пошел за мной в «восточный» покой. Мы остановились посередине, и я разрешила ему открыть глаза.

— Что это? — спросил Цезарь, моргая и озираясь по сторонам.

— Ты же сам говорил, что неплохо иметь в Риме место для неги и отдохновения. Пожелание диктатора — закон!

Я опустилась на одну из подушек и потянула его за руку. Нехотя он позволил увлечь себя вниз.

— А теперь снимай свою тогу, — сказала я. — Она не годится для отдыха.

Я принялась разворачивать драпировавшую его ткань.

— Перестань! Это обязанность слуги, — сказал он.

— Почему? Мне приятно помочь тебе.

Я с удовольствием освобождала возлюбленного от его официального наряда. Я втайне надеялась, что без тоги он сможет расслабиться, сбросить бремя забот и ощутить себя свободным.

— Неудивительно, что у вас, римлян, нет покоев для отдыха — ваша одежда к такому не располагает. Ну, наконец-то! — Последний рывок, и тога упала на ковер.

Цезарь рассмеялся, впервые за сегодняшний день.

— Сандалии я и сам сниму, — сказал он, когда я потянулась развязать ремешки.

Он аккуратно поставил обувь на краю ковра. Под богато украшенной тогой на нем оказалась простая полотняная туника, свободно подпоясанная.

Я потянула за пояс, как за струну лиры.

— Я слышала, это твой отличительный признак. Как так получилось?

— Кто тебе это сказал? — спросил он, откинувшись на одну из больших подушек и пристроив ноги на сирийскую подушечку. Выражение его лица смягчилось, а усталые темные глаза оживились.

— Где-то прочитала, — призналась я. — Кажется, диктатор Сулла предупреждал народ относительно юноши, нетуго перепоясывающего одежду.

Цезарь хмыкнул.

— Ах, это. Одна из его нападок. Считается, что свободно подвязанная туника свидетельствует о столь же вольном отношении к морали. Замечу, что, когда Сулла это сказал, я представлял собой образец благопристойности и был почти девственником. Сулла, как и наш дорогой Цицерон, мастерски умел подтасовывать факты, чтобы подорвать чью-то репутацию.

Кажется, это воспоминание должно было вызвать у Цезаря досаду, однако «восточная» комната, похоже, изменила его настроение к лучшему, и он говорил скорее с юмором, чем с раздражением.

— Кстати, Цицерон однажды сказал обо мне нечто совершенно противоположное. Он разоблачил мою излишнюю аккуратность: «Когда я вижу столь тщательно уложенные волосы и то, как он поправляет пальцем каждый выбившийся локон, мне трудно поверить, чтобы в эту причесанную голову могла закрасться мысль о подрыве устоев Римского государства».

— Он помешан на Римском государстве, — сказала я. — Но давай сменим эту тему, здесь она совершенно неуместна. Сулла, сенат — отставь их в сторону, как отставил свои сандалии. На время.

Я коснулась его плеч и стала массировать их, пока напряжение мышц несколько не смягчилось.

— Тебе нет нужды делать это самой, — возразил он. — У меня есть слуги…

— И ты никогда не позволяешь им касаться себя, — сказала я. — Разве не так?

— Когда у меня выдается свободное время…

— У тебя не бывает свободного времени, — отрезала я. — Но сейчас волшебный час, отделенный от всего остального. Вроде твоих дополнительных дней, что будут прибавлены к календарю.

Я говорила и не переставала упорно разминать его мышцы. Наконец он перевернулся на живот и с удовольствием закрыл глаза.

Чтобы не натирать тело полотном, я спустила с плеч его тунику. Комнату освещали желтые лучи послеполуденного солнца, Цезарь стал полусонным и неподвижным, и я впервые подробно разглядела его кожу и широкую спину: каждую складку, каждое сухожилие, каждый шрам. Для солдата шрамов было поразительно мало, но я предположила, что он не из тех, кто получает раны в спину.

Потом, слегка подтолкнув в плечо, я побудила его перевернуться на спину. Он прикрыл рукой глаза от солнца и продолжал лежать в полудреме. На груди его, как я и ожидала, шрамов оказалось гораздо больше: некоторые, вероятно, остались с детства, но очень многие были получены в смертельных схватках. Теперь, зажившие и зарубцевавшиеся, они выглядели одинаково — время сравняло порез, полученный от товарища по играм в шуточном поединке, и след галльского меча. Но это лишь по виду; я слышала, что старые солдаты помнят историю каждого своего шрама.

Я любила его так сильно, что все его прошлое было для меня драгоценно. Мне хотелось стереть каждую из этих отметин поцелуями, чтобы вместе с ними из его жизни ушли смерть и кровь, обиды и разочарования; чтобы он снова стал таким, как Цезарион. Однако если мы пытаемся отнять у наших любимых прошлое — пусть ради того, чтобы защитить их, — не покушаемся ли мы тем самым на их неповторимую личность?

Цезарь пошевелился, что-то пробормотал и медленно отнял руку от глаз. Я почувствовала, как напряглись мускулы его живота, когда он сел.

— Хватит, — сказал он, взяв мое лицо в ладони. — Я не могу принимать от тебя такие услуги. Царице это не пристало.

Я долго и напряженно смотрела на свое отражение на поверхности его темно-карих глаз, а потом ответила:

— Я не оказывала тебе никаких услуг. Если ты не понял этого, значит, несмотря на всех твоих многочисленных женщин, ты ничего не знаешь о любви.

— Может быть, — медленно проговорил Цезарь. — Может быть, так оно и есть.

Мое влечение к нему казалось безграничным; я чувствовала, что никаким способом не могу полноценно выразить или удовлетворить его. Я наклонилась и легко поцеловала его, коснувшись его лица обеими руками. Одного прикосновения моих губ хватило, чтобы превратить вялого расслабленного человека в вожделеющего мужчину. Я почувствовала, как его рука сжала мое бедро, а другая обхватила меня за спину и потянула вперед так сильно, что я потеряла равновесие. Вместе мы упали назад, на груду подушек.

Пятно солнца на ковре у наших голов излучало жар, и кожа Цезаря казалась мне такой же жаркой, как этот солнечный свет. Я прижалась щекой к его плечу и потерлась об него. Прикосновение успокаивало и возбуждало одновременно.

Когда мы в последний раз были близки? С момента моего прибытия в Рим нам редко доводилось остаться наедине. Мы оба старались избежать лишних пересудов, ведь мое появление здесь вместе с Цезарионом само по себе было скандальным.

Он перекатился и прижал мою голову к ковру, целуя так страстно и с такой силой, что я едва могла дышать. Впрочем, это не пугало меня, а лишь разжигало желание: голова кружилась, вся сдержанность исчезла без следа. На волнах страсти я уплывала в другой мир, столь же далекий от обыденного, как этот восточный покой далек от обычных римских жилищ.

Разве не для этого я создала комнату неги — не для того, чтобы уйти от обыденности?

С тихим стоном томления я потянула Цезаря за пояс. Узел был слабый и легко развязался.

— Сулла прав, — прошептала я. — Свободная одежда способствует распутству.

— Конечно, Сулла прав, — сказал он. — Враги знают тебя лучше, чем друзья.

Он зарылся лицом в мою шею, целуя ее и слегка покусывая. Я почувствовала прилив почти невыносимого желания.

Теперь я вела себя как неопытный нетерпеливый ребенок. Будь моя воля, я, наверное, закончила бы все очень быстро, не дав солнцу далеко продвинуться по ковру. Но Цезарь, славившийся на войне стремительностью ударов, на любовном фронте отнюдь не проявлял торопливости. Кампанию, что велась среди мягких подушек, матрасов и восточных ковров, он завершить не спешил. Он преследовал меня, дразнил, устраивал мне засады, почти доводил до последней черты, но оттягивал неизбежное до тех пор, пока не решил, что условия идеально соответствуют его цели. Потом… Я не в силах описать, хотя помню все.


Мы уснули. Точнее, я задремала на подушках, а Цезарь провалился в целебный, восстанавливающий силы сон. Я проснулась раньше и подивилась тому, как крепко он спал. Световое пятно передвинулось, вытянулось и смягчилось. Должно быть, дело шло к вечеру.

Я закрыла глаза и стала размышлять. Мы так недолго пробыли вместе, а время убегало. Однако что я могла сделать? Мне оставалось одно — лежать неподвижно, положив голову ему на грудь, и прислушиваться к его дыханию.

Пятно света совсем расплылось, когда Цезарь наконец проснулся — мгновенно, без постепенного перехода от сна к бодрствованию. Повернул голову на подушке, взглянул на меня, словно на нечто неожиданное, и с удивлением сказал:

— Надо же, мы все еще здесь. А мне казалось, что это сон и я проснусь на своей походной койке.

— Нет, моя любовь, мы далеко от полевого лагеря.

— А жаль, — сказал он. — Мне кажется, там мы могли бы быть счастливы.

— На войне? — удивилась я. — И каждое утро просыпались бы с сознанием того, что прошедшая ночь, возможно, была нашей последней ночью?

— Это обостряет ощущения, — промолвил он и потянулся к своей тунике, которую надел одним быстрым движением. — Вот так одеваются в военных лагерях.

— Так быстро, что и глазом не уследишь.

Я не хотела, чтобы он уходил, но одновременно ожидала этого. У него было мало времени, и оставалось лишь радоваться, что ему, кажется, удалось отдохнуть. К сожалению, от меня тут мало что зависело.

Он сел, скрестив ноги, но сандалии надевать не спешил.

— То, что ты здесь, — настоящее счастье, — вырвалось у него.

— Но я должна вернуться в Египет, — сказала я.

Триумфы закончились, статус Египта как официального «союзника и друга римского народа» утвержден, Цезарион признан. У меня не было оснований задерживаться. Но все эти соображения я оставила при себе и ограничилась словами:

— Мое место там.

— Я знаю, — промолвил он. — Я знаю. И все же… было бы хорошо, если бы ты задержалась подольше.

Прежде чем я успела возразить, он возвысил голос и торопливо продолжил:

— Судоходный сезон почти закончился. Чтобы обеспечить безопасность плавания, тебе пришлось бы покинуть Рим завтра. К тому же мне самому придется оставить Рим и начать очередную военную кампанию.

Я не могла поверить этим словам.

— Что? Ты только что отпраздновал четыре триумфа!

— Как оказалось, преждевременно, — угрюмо промолвил Цезарь. — Некоторое время я гнал от себя понимание того, что очень скоро мне опять придется повести войска в бой. В Испанию, где я сражался всего четыре года назад. — Он покачал головой. — Складывается впечатление, что там открытая рана или язва, порождающая смуту внутри римского мира. Бунты, мятежные войска, восставшие города. Теперь еще и остатки сил Помпея: недобитые солдаты Сципиона, изменник Лабиен, бывший мой полководец, да двое Помпеевых сыновей. К великому моему невезению, они сумели бежать из Аттики и соединиться с войсками бунтовщиков.