Скажу без обиняков — на живого он не походил. Скорее уж на раскрашенную статую с лицом-маской. Он лежал со скрещенными на груди руками, в золотом нагруднике, но без шлема, и было видно, что его золотистые волосы не потускнели.

— О Александр, — шептала я, — пожалуйста, посмотри на своих потомков! Мы, Птолемеи Египетские, — последние хранители твоего великого наследия. Все остальное поглощено Римом. Сейчас мой отец тоже упрашивает римлян сохранить ему трон. Дошло до того, что собственное царство нам приходится получать из рук Рима за деньги, как арендатор получает клочок земли от землевладельца. Что ты думаешь об этом, великий Александр? Помоги нам! Помоги найти выход из отчаянного положения! Не допусти, чтобы и наш край поглотила ненасытная римская утроба!

Конечно, он ни разу не ответил. Он просто лежал в величественном спокойствии смерти, но его присутствие успокаивало меня. В конце концов, ему при жизни приходилось сталкиваться с еще более тяжкими препонами, но он преодолел их.

Возвращение назад, на слепящий солнечный свет, всегда сопровождалось странным ощущением: это путешествие из царства мертвых назад, в мир живых.

Усыпальница находилась на перекрестке главнейших улиц нашего города — Канопской, пересекавшей город с востока на запад, и дороги Сома, что шла от озера Мареотис на юге к морю на севере. Всякий раз, когда я смотрела на эту широкую белую улицу с бесконечными мраморными колоннадами, я чувствовала: отдавать такую красоту чужакам нельзя. Отец обязан что-то сделать, чтобы все сохранить. Не знаю, что именно, но обязан.

Между тем горожане продолжали поносить царя и в его отсутствие.

— Как он мог, — кричали в толпе, — покорно отдать римлянам Кипр? Что за слабость для правителя!

Во всех бедах страны винили исключительно его — беспомощного, никчемного царя, прозванного Флейтистом за любовь к музыке. Если раньше прозвище произносили с любовью, то теперь оно превратилось в презрительную кличку.

Пьяный маленький флейтист, слабый царь, изнеженный музыкант — это еще не самые худшие слова, какие мне приходилось слышать в толпе, когда я следовала по улицам Александрии в усыпальницу и обратно. Прежде народ радовался празднествам в честь Диониса, которые устраивал отец, а теперь люди осыпали его насмешками. Царское вино горожане пили охотно, но память у них оказалась короткой. Так что те, кто утверждает, будто я не представляю себе глумящуюся толпу в Риме, ошибаются. Глумящаяся толпа везде одинакова.

Возвращение во дворец всегда было для меня огромным облегчением. (Интересно, как отнесся бы к этому Александр — счел ли бы он мое облегчение постыдным?) В пределах дворцового комплекса по-прежнему царили спокойствие и почтительность, по крайней мере внешняя. Точнее, царили до того дня, когда я вернулась домой и увидела, что здесь произошел переворот.


На первый взгляд все выглядело как обычно и не вызывало мысли о каких-либо переменах. Садовники занимались своими делами — поливали и подрезали растения; слуги вялыми движениями мыли мраморные ступеньки главного дворца, где находились палаты для аудиенций и пиршественный зал. Я уже проследовала мимо — к зданию поменьше, где жили царские дети, и вдруг рослый стражник гаркнул мне:

— Стой!

Голос у него был грубый, тон не допускал возражений. Он стоял, сердито насупившись, и преграждал дорогу в мои покои. Никогда раньше со мной никто так не разговаривал.

— Тебе нельзя входить! — продолжал солдат.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я. — Там опасно? Пожар? Или какое-то животное вырвалось на волю? Может быть, одна из ручных пантер моей сестры оборвала свой поводок и убежала?

— Пока твоя лояльность не удостоверена, у меня приказ задержать тебя. Где ты была? Никто не мог тебя найти!

Он шагнул ко мне, но дотронуться все-таки не посмел: касаться представителя царской семьи не дозволялось никому.

— Моя лояльность? Моя лояльность к кому? Или к чему? — Все это казалось весьма странным. — Я была у гробницы Александра, которую вольна посещать когда угодно.

Еще не закончив фразу, я поняла, что это недоказуемо: в усыпальницу я всегда ходила одна.

— Речь идет о лояльности новым правителям, — немедленно пояснил страж.

Новым правителям? Неужели римляне захватили власть? В гавань вошли их корабли? В порту высадились войска? Странно — я прошла через весь город, но не заметила ни столкновений, ни паники. И иностранных военных кораблей, насколько я могла видеть, у наших причалов нет.

— Ничего не понимаю, — промолвила я.

Это была чистая правда. Я пребывала в полной растерянности, но вдруг почувствовала страх за отца.

— Дочери бывшего царя приняли бремя правления на себя, — объявил он. — Ступай и поклянись им в верности. Их величества ждут.

Мои сестры! Мои сестры, воспользовавшись отсутствием отца и его непопулярностью, захватили власть. Теперь я почувствовала страх. Они запросто могут избавиться и от меня, и от Арсинои, и от мальчиков. Помешать им некому. Все можно сделать быстро — прямо сегодня, пока известие о перевороте не просочилось в город. В конце концов, тут нет ничего нового: Птолемеи всегда устраняли соперников, невзирая на самое близкое родство.

— Значит, ты отказываешься! — сказал он, сделав еще один шаг по направлению ко мне и выхватив меч.

Не исключено, что он получил приказ зарубить меня в случае малейшего колебания. Или в любом случае. Кто обвинит его? Уж точно не слуги, не слишком усердно драившие ступени, но очень старательно делавшие вид, будто ничего не видят и не слышат.

— Нет, — прозвучал мой ответ.

Долго ли я размышляла, не помню; тогда мне показалось, что очень долго, но, конечно, на деле было не так. Мысленно я вознесла краткую молитву Исиде, взывая о помощи.

— Нет-нет, не отказываюсь, — заверила я. — Я их покорная сестра, как и всегда.

— Тогда докажи это.

Он приказал другому стражнику занять его место, а сам повел меня к главному дворцу. Он по-прежнему не прикасался ко мне, но держался в такой близости, что это было еще более угрожающим. Я изо всех сил старалась не выказать своего страха.

Меня отвели в одну из больших дворцовых палат. Это помещение мои сестры, очевидно, сочли подобающим своему новому статусу, поскольку наш отец устраивал здесь аудиенции. Я остановилась перед внешними дверями, инкрустированными изумрудами и черепаховыми панцирями из Индии. Однако сегодня все их великолепие потускнело для меня. Двери медленно распахнулись, и я вошла в зал, где потолки были выложены золотом. В дальнем конце помещения на украшенных драгоценными камнями креслах восседали Клеопатра и Береника, старательно принявшие ту самую позу, в какой принято изображать древних фараонов.

Но в моих глазах это не сделало их царицами; я видела прежних старших сестер.

— Царевна Клеопатра, — заговорила Береника, — да будет тебе известно, что мы имеем честь возвестить о нашем восшествии на престол. Отныне мы именуемся Клеопатра Шестая и Береника Четвертая, правительницы Верхнего и Нижнего Египта. Мы желаем, чтобы ты заверила нас в преданности, как наша дражайшая сестра и преданная подданная.

Я приложила все усилия к тому, чтобы мой голос звучал спокойно, и произнесла:

— Конечно, вы мои дражайшие сестры, а я ваша любящая сестра.

Слово «подданная» было опущено намеренно: я решила не произносить его, пока меня не вынудят, поскольку считала это предательством по отношению к отцу. Заметят ли они мою оговорку?

— Мы принимаем твою преданность, — заявила Береника за обеих. — Народ ясно дал понять, что не желает возвращения на трон нашего отца и не примет его, если он вернется. Но вероятность его возвращения невелика. Римляне не станут содействовать восстановлению его на престоле, потому что, похоже, какое-то пророчество сулит им беды, если Рим вздумает возвращать власть низложенному царю Египта силой оружия. Они приняли его с почетом, дали в его честь несколько пиров, да и только. Конечно, вытянули из него все деньги и еще больше обещаний. Теперь он так задолжал римским заимодавцам, что, вздумай мы принять его обратно, наша страна окажется банкротом.

— Разве так нужно любить свою родину? Называл себя Филопатором, «любящим отечество», а сам продал страну римлянам! — воскликнула Старшая Клеопатра, и в ее голосе звучало сознание собственной правоты. — Египет для египтян! Мы сами позаботимся о своих делах! Зачем платить Риму за царя, когда у нас есть целых две царицы. Я стану царицей областей Верхнего Египта, а Береника будет царицей Среднего Египта и оазиса Моэрис, — продолжила она. — Мы начнем переговоры о династических браках.

— Но у нас есть братья, — подала голос я, будто хотела помочь. — Разве нам, Птолемеям, не полагается заключать браки внутри нашей собственной семьи?

Они расхохотались в один голос.

— Братья! Эти мальчишки! Одному три года, а другой и вовсе младенец! Пройдет долгое время, прежде чем они смогут стать отцами наследников. Нам понадобятся настоящие мужчины, с которыми можно лечь в постель, — сказала Береника.

— Выйти замуж за младенца — все равно что выйти замуж за евнуха! — Клеопатра рассмеялась, но потом резко остановилась. — О, я и забыла: тебе как раз нравятся евнухи. Вот и занимайся ими и своими лошадьми, — сказала она с горделивым видом, разведя руками над яшмовыми подлокотниками кресла. — Не вмешивайся в государственные дела, и все будет хорошо. Ведь у тебя есть своя лошадь?

— Да, — ответила я.

Моя лошадь — белый арабский скакун — была для меня воистину лучшим другом. Ведь она, лошадка, увозила меня в пустыню, прочь от дворца и от самой себя.

— Вот ею и занимайся. Катайся верхом, езди на охоту и учись. Не лезь в дела, что тебя не касаются, и все будет прекрасно. Мы относимся хорошо к тем, кто хорошо относится к нам. Поняла?

— Да, ваши величества, — ответила я, склонив голову, но не преклонив колен.

В том, чтобы назвать их «величествами», по моему разумению, предательства не было: царские дети от рождения равны богам, а боги, само собой, имеют право так именоваться.

Лишь когда я оказалась в относительной безопасности собственных покоев, потрясение и страх бросили меня в дрожь. Мои сестры захватили трон, обратившись против собственного отца. Они совершили тягчайший грех, но грех этот коренился в проклятии рода Птолемеев. К преступлению толкала кровь, что текла в их жилах, ибо мы, Птолемеи, принадлежим к семейству, чьи кровавые распри ужасали мир. Убийства братьев, жен, матерей… каких только злодеяний не было в нашем роду. Правда, я думала, что фамильные нравы смягчились и нашему поколению уже не присуще столь жестокое властолюбие. Но это оказалось ужасной ошибкой.

Отец! Отец низложен собственными дочерьми. И что теперь их остановит? Я, Арсиноя, два мальчика — уничтожат ли и нас?

Довериться некому, посоветоваться не с кем. Я уже подросла, так что давно обходилась без няньки, а доверенным другом так и не обзавелась. Я была совершенно одинока.

Если не считать Исиды.


Но пока мне ничто не грозило; во всяком случае, если я не стану высовываться и собирать вокруг себя сторонников. Но разве у меня оставалась такая возможность? Как и велели сестры, я довольствовалась «евнухами и лошадьми». Как бы презрительно ни отзывались о них сестрицы, евнухи, коих в то время состояло при дворе великое множество, играли немаловажную роль во всех без исключения сферах жизни. Что не удивительно: в нашем мире — и в царской семье, и среди знати — преобладали династические амбиции и фамильные интересы, когда каждый стремился возвеличить свое потомство; лишь евнухи, не имевшие наследников, не внушали подозрений. Они были наставниками царских детей и ближайшими доверенными советниками царей и цариц, сановников и военачальников.

Человек, заинтересованный лишь в удовлетворении личных потребностей, более предан своему господину. Просто удивительно, как много мы совершаем исключительно в интересах потомства и насколько меньше стали бы действовать, живи мы исключительно для себя. Собственно говоря, пренебрежительное отношение к евнухам объяснялось тем же, чем и их положение: они не могли открыто захватить власть, и даже если имели огромное влияние, то осуществляли его от лица своих господ и были напрямую заинтересованы в сохранении и упрочении положения хозяев. Это делало их идеальными слугами для таких родов, как Птолемеи.

Очевидно, что никто из них не принадлежал к старинному роду евнухов и никто никогда не утверждал, будто его отец и дед были евнухами. Но из одних семей они выходили чаще, чем из других: в этих семьях часть родившихся мальчиков по традиции определяли в евнухи. Выбирались только самые перспективные — ибо какой смысл в подобной жертве, если мальчик не подает особых надежд на успех? Таким образом, когда говорили «евнух», то подразумевалось, что он «одаренный, смышленый и усердный».