«Покажите мне жену человека, его дом и его слуг, дайте понаблюдать за ними внимательно — и я расскажу вам о нем все», — заявил как-то мой наставник.

Я думаю, он был прав.

Мы вошли в просторный атриум с большим impluvium — бассейном с собранной дождевой водой в центре. Мне сразу же бросились в глаза настенные фрески, выполненные с исключительным искусством и вкусом. На тускло-зеленом и черном фоне изображались цветочные гирлянды и фруктовые деревья, нарисованные столь живо, что мне захотелось сорвать одно из яблок.

В отличие от сутолоки, царившей в доме Цезаря, здесь гости стояли компаниями, оживленно беседуя. Я заметила Цицерона — он сам подносил гостям угощения — и подошла к нему, сняв шлем.

— Добро пожаловать, ваше величество! — приветствовал он меня. — Прошу прощения, подождите минуточку.

Он передал корзину с фруктами людям поблизости. Один из них устроил целое представление, выбирая плод.

— Это Тит, мой секретарь, — представил его Цицерон, снова повернувшись ко мне. — Нынешняя суета доставляет ему большое удовольствие.

Он предложил корзинку и мне.

Я отказалась.

— Неужели не возьмешь ни яблока, ни груши? Они из моего собственного поместья в Тускуле. Пожалуйста! Иначе я сочту это недоверием к моим сельскохозяйственным познаниям.

Я потянулась, взяла плод и спросила:

— Почему вы, римляне, так упорно выставляете себя земледельцами? Даже государственные мужи. Ни в одной другой стране такого нет.

— Да, я знаю, — согласился Цицерон. — Никому и в голову не придет, что Александр мог бы выращивать груши, а Перикл — ухаживать за бобовыми грядками. Я же собираюсь в мой загородный дом через два дня и уже считаю часы до отъезда.

— Если бы у меня в Египте было загородное поместье… Нет, я не могу такого представить.

— Ты дочь города, — заметил Цицерон. — И какого города! Ослепительной беломраморной Александрии. Я мечтаю побывать в библиотеке и побродить среди свитков. Могу себе представить, какие невероятные сокровища духа собраны там, порой оставаясь невостребованными.

— Мы гордимся тем, что у нас лучшая библиотека в мире, — сказала я. — Но Цезарь собирается построить такую же и здесь, в Риме.

— Да, однако я уже немолод, — промолвил Цицерон со скромной улыбкой. — Боюсь, не успею ею воспользоваться.

И тут я увидела группу знакомых людей: Брута, Кассия и Каску. Они держались тесной кучкой, словно были связаны. Брут пришел с женщиной, которую я никогда раньше не видела. Должно быть, это его новая жена Порция. Рядом с Порцией стояла Сервилия, и при виде ее я испытала укол зависти.

«Пожалуй, Цезарь мог бы сделать ее одной из своих дополнительных жен! — подумала я. — Нужно набрать их побольше, чтобы вполне использовать эту привилегию».

Занятая этими мыслями, я пропустила большую часть слов Цицерона. Услышала лишь конец фразы:

— Если ты подумаешь над этим.

— Прошу прощения, — сказала я. — Не мог бы ты повторить?

— Я спрашивал, нельзя ли мне взять на время имеющийся у вас манускрипт «Илиады», и еще меня интересуют стихотворения Сафо. Некоторые фрагменты ее сочинений есть только в ваших архивах.

В его живых глазах, окруженных сетью морщинок, светилось такое воодушевление, что я пожалела о том, что не в силах ему помочь.

— Прости, — ответила я, — но выносить свитки из библиотеки строго запрещено.

Выражение его лица мгновенно изменилось.

— Но ведь ты можешь отдать приказ.

— Нет. Даже мне это не позволено. Но я распоряжусь сделать копии.

— Значит, ты мне не доверяешь! — воскликнул он. — Копии!

— Я же говорю, что есть правило…

— А разве ты не абсолютная правительница? Ты не можешь менять правила?

— Это было бы несправедливо, — возразила я. — Нельзя отдавать приказы по своей прихоти.

— Для Цезаря ты бы мигом поменяла все правила, — холодно проговорил Цицерон.

— Копии вполне достаточно, — сказала я. — И ты мог бы сохранить ее для собственной библиотеки. Если ты вспомнишь о кораблекрушениях, ты, конечно, поймешь, почему мы не доверяем наши рукописи непредсказуемым морям.

— Понятно, — проворчал он уже без льстивой улыбки.

— Ты что, испытывал меня? Ибо в противном случае это не имеет никакого смысла, — сказала я. — Повторяю, я с радостью распоряжусь скопировать все, что тебя интересует.

— Не стоит беспокоиться, — буркнул он.

К моему изумлению, Цицерон повернулся ко мне спиной и ушел.

За всю мою жизнь никто никогда так не поступал. Впрочем, это же Рим, а Сатурналии — время вольностей. Господа прислуживают рабам, а хозяева поворачиваются спиной к гостям, даже если в гостях у них цари.

— Идем отсюда, — обратилась я к Птолемею и Хармионе. — Пожалуй, нам пора двинуться дальше.

— Да мы же сюда только что пришли, — заныл Птолемей. — Что тебя носит из дома в дом?

Выбор у меня был неширок: я знала дорогу лишь к жилищу Антония, чей особняк некогда принадлежал Помпею. Антоний, захвативший его после конфискации, славился бесшабашным образом жизни. Он не препятствовал своим бесчисленным нахлебникам, разграбившим богатейшее убранство дворца, а многие вещи, включая редкостную мебель и пурпурные покрывала Помпея, и сам просадил в кости.

Найти его тоже оказалось нетрудно. Большой особняк находился довольно близко от дома Цицерона, хотя располагался менее удачно — пониже, на уступе, отходившем от склона холма Палатин. Но все же значительно выше, чем Форум.

Со стороны главного входа доносился громкий шум. Я остановилась, надвинула шлем так, что забрало скрыло лицо, и сжала свой щит. Неожиданно на меня навалилась усталость. Мне вовсе не хотелось шататься по домам римлян, и все это делалось исключительно ради Птолемея. Первые два визита оказались неудачными, но вдруг нам повезет здесь?

Я расправила плечи и шагнула за порог.

Взрыв шума и жаркий воздух чуть не отбросили меня назад. Атмосфера была как на рынке или на состязании колесниц. В зале бурлила огромная беспорядочная толпа; одни приплясывали, другие ели, и все пили.

— Идем! — заявила я. — Проложим себе путь с боем!

Подняв щит, я принялась размахивать из стороны в сторону мечом, и народ (о, радость!) стал разбегаться, расчищая мне дорогу. Оказывается, Гомер прав, и в бою действительно есть упоение!

Позади меня Хармиона делала то же самое, а Птолемей выкрикивал:

— Вперед! Вперед! — и щелкал хлыстом.

Только сейчас я сообразила, что стоило бы найти ему потешную колесницу и лошадок. Это сделало бы наше появление еще более эффектным и доставило бы брату много радости.

Хмельная толпа расступалась перед взмахами моего меча, добродушно принимая правила игры — кто нарядился воином, тот и есть воин. Наконец-то, впервые за весь день, я почувствовала себя непринужденно. Здесь люди не собирались никого судить, они лишь хотели веселиться. Они настойчиво требовали этого веселья, зато не заботились о том, кто и как его обеспечит. В своем нескончаемом стремлении к разнообразию они были истинными демократами: кто именно позабавит их, царица, вольноотпущенник или раб — не имело для них никакого значения.

Единственное неудобство заключалось в том, что забрало моего шлема обеспечивало очень узкий обзор.

— Что это за шум? — неожиданно послышался рядом со мной голос Антония. — О, неужто мой дом подвергся штурму яростных воинов?

По его тону я поняла, что он, как и Лепид, мигом смекнул, что под доспехами скрывается вовсе не мужчина.

Я сорвала с головы шлем и не без удовольствия воззрилась на его растерянную физиономию.

— В-ваше величество, — заикаясь, пробормотал он. — Я… Такая честь…

— В твой дом легко войти, — сказала я. — На всякий случай поясняю, что это похвала.

— Надеюсь, грабители придерживаются иного мнения, — со смехом отозвался он. — Правда, однажды я уже обновлял здесь обстановку. Могу сделать это и снова. Только на сей раз Фульвия будет против.

— Я имела в виду, что у тебя чувствуешь себя непринужденно.

— Ну, уж царица должна чувствовать себя непринужденно повсюду.

— Царица может пойти куда угодно, ты прав, — сказала я. — Но чувствовать себя непринужденно — нет, это большая редкость.

— Раз так, давайте наполним наши чаши!

Антоний подал знак служителю, и тот вынес великолепные золотые чаши.

— Бери!

Я посмотрела на чашу.

— Ты угощаешь своих гостей вином из таких сосудов?

— Да, а почему бы и нет?

— Но они же из чистого золота!

— Ну и что, а какое для них можно найти лучшее применение? Разве они не предназначены для вина?

Он взял чашу, церемонно вручил ее Птолемею и собственными руками наполнил до краев.

— Это цекубское, — сказал он. — Пей, сколько пожелаешь!

Птолемей просиял: значит, хозяин дома считал его взрослым!

Я огляделась по сторонам.

— Замечательные костюмы, — заметила я, глядя на шлемы, тюрбаны, щиты, пелерины, высокие сапоги.

Потом я внимательно присмотрелась к Антонию. На его темных кудрях красовался венок из плюща, а пурпурная туника, в отличие от одеяния Цезаря, оставляла открытыми могучие мускулы его рук.

— Кто ты? — спросила я.

— О, я тот, кто пробует вино, — ответил Антоний. — Это подходит мне лучше всего.

Неожиданно мне вспомнились его познания в области вин и виноградников — давным-давно, на празднике в Александрии.

— Похоже, ты настоящий Дионис, — признала я.

— Это всего лишь увлечение, — отозвался он. — Что бы ни говорили недоброжелатели, винопитие — не главное мое занятие.

— А каково же главное? — Мне было любопытно, кем он себя видит.

— Я солдат, — сказал он. — И правая рука Цезаря.

— И у тебя нет более высоких устремлений?

Он искренне удивился.

— А какие устремления могут быть выше?

— Быть первым в мире, а не помощником.

— Быть помощником Цезаря — это и значит быть первым во всех отношениях.

Глава 32

— Итак, у тебя будет несколько жен? — спросила я. — Надо же. Тебя теперь надо называть «Юлий Юпитер», но этого недостаточно. Ведь в качестве Юпитера тебе пришлось бы довольствоваться одной Кальпурнией, твоей Юноной.

Когда после долгого перерыва мы с Цезарем встретились наедине, его намерение стать многоженцем по-прежнему вызывало у меня ярость.

— Это вздор! — холодно заявил он. — Я не просил сенат ни называть меня Юлием Юпитером, ни разрешать мне иметь нескольких жен. О боги! Мои враги распространяют самую несусветную ложь, а ты, — он посмотрел на меня сурово, — им веришь! Вот, оказывается, какого ты обо мне мнения! С врагами все ясно, от них я ничего другого и не жду, но чтобы ты, моя…

— Да, твоя — кто?

Пусть ответит!

— Моя любовь, моя душа, мое второе «я».

— Но не твоя жена. У тебя есть Кальпурния!

Он отвернулся.

— Это утомительно.

— Для тебя — может быть. А я все-таки хочу уяснить одну вещь. Почему ты все еще связан с ней узами брака? Ты любишь ее?

— Развод с ней чреват скандалом…

— Скандалы никогда тебя не смущали. То, что ты ввел в сенат галлов и libertini, вольноотпущенников, вызвало куда больший скандал.

— Как улучшается твоя латынь, — с сарказмом заметил он.

— Отвечай.

— Я женился на Кальпурнии четырнадцать лет назад, — промолвил Цезарь. — Фактически мы все это время прожили в разлуке. Теперь я купаюсь в почестях, пожиная плоды своих трудов. Честно ли будет с моей стороны лишить ее, долгие годы жившую вдовой при живом муже, возможности разделить со мной славу в награду за лишения?

Он говорил так рассудительно и убедительно, словно я была требовательной эгоистичной капризницей.

— Ты царица, твоя страна изобилует богатствами. Ты не нуждаешься в почестях, которые оказывают мне. Но Кальпурния — без меня она ничто. Она страдала от того, что является моей женой, она жила одна в Риме среди ненавидящих меня, без защиты. Разве я не обязан хоть как-то ее отблагодарить? Бросив ее сейчас, я заслужил бы славу бессердечного негодяя. К тому же ей уже не устроить свою судьбу: никто не женится на ней, ибо весь Рим знает, что она бесплодна.

Да, убеждать Цезарь умел. Не зря считали, что в ораторском искусстве его превосходит лишь Цицерон.

— Как благородно, какое самопожертвование! — наконец проговорила я.

— У нас с тобой тоже есть будущее, — заверил он. — Я обещаю. Оно другое, более величественное, более долгое.

— Вот как? Что-то ты ни о чем подобном не рассказывал.