— Число то же самое, — сказал Кендель. — Мисс Редмайн покинула дом одиннадцатого ноября.

— Страдала дочь ваша болезнью сердца, мистер Редмайн?

— Нет, насколько мне известно. Мать ее умерла внезапно от болезни сердца, двадцати лет от роду. Да что вы не говорите прямо! Умерла моя дочь?

— Мы имеем основания этого опасаться, но повторяю, что мы, может быть, ошибаемся. Не лучше ли вам прочесть эти параграфы, Кендель? Пусть мистер Редмайн узнает худшее.

Мистер Кендель начал развертывать газеты с не совсем спокойным видом. Он привык обнаруживать печальные события, но настоящее дело казалось ему выходящим из ряда обыденных семейных несчастий. Внимательное лицо Редмайна, бледное до самых губ, свидетельствовало о необычайном страдании.

— Мисс Редмайн, — начал он деловым тоном, — покинула дом рано утром одиннадцатого ноября, и с тех пор до настоящего времени вы не получали о ней никаких известий. На днях, имея надобность заглянуть в старые газеты по другому делу, я случайно напал на известие о внезапной смерти молодой особы, которая приехала в Лондон из провинции одиннадцатого ноября, за час до своей кончины. Ей было девятнадцать лет и звали ее Грацией. Прочесть вам отчет о следствии?

— Прочтите.

Слово это вышло каким-то хрипом из его бледных, сухих губ.

Мистер Кендель прочел один за другим несколько параграфов из различных газет. В одной из них, в небольшой еженедельной газете, издававшейся в Гайгете, происшествие было описано подробнее, чем во всех других.

— Он назвал себя Вальшем, а молодую девушку своею сестрой, — заметил Редмайн, когда Кендель кончил.

— Нет ничего странного, если при таких печальных обстоятельствах он скрыл свое настоящее имя и свои отношения с молодою особой, — отвечал Кендель. — Я не утверждаю, что эта девушка была ваша дочь, совпадение не редкость в нашем мире, но ее имя, лета, день ее кончины одинаковы с именем, летами и днем побега вашей дочери. Даже первые буквы его имени одинаковы с первыми буквами имени мистера Вальгри. Но подумайте, мистер Редмайн, что как ни тяжело идти по следам вашей, дочери, чтоб остановиться, может быть, у могилы, было бы еще тяжелее найти ее в положении, которое хуже смерти.

Такая речь была целым взрывом чувства со стороны мистера Кенделя; его сердце, еще не совсем высушенное алкоголем, было глубоко тронуто безмолвным отчаянием отца, выразившимся только страшною переменой в лине и голосе.

— Намерены ли вы воспользоваться этими газетными известиями, мистер Редмайн? — спросил адвокат.

— Да, я проверю их, а потом пойду по следам убийцы моей дочери, — отвечал Редмайн.

Он сел к столу и записал в свою письменную книжку имя следователя, производившего следствие о смерти Грации, и некоторые подробности следствия. Мистер Кендель смотрел на него, пока он писал, и удивлялся твердости его руки.

— Продолжать мне мои розыски по вашему делу, мистер Редмайн? — спросил он.

— Нет, я буду продолжать их сам. Я скорее всех решу, дочь ли моя была эта девушка; а в случае неудачи обращусь опять к вам. Я заплачу вам за то, что вы сделали для меня.

— Благодарю вас, мистер Редмайн, и жалею от всего сердца, что мне пришлось оказать вам такую печальную услугу. Кстати, есть ли у вас портрет вашей дочери? Он помог бы вам решить вопрос.

— Есть, — отвечал Редмайн, положив руку на грудь. Он постоянно носил портрет Грации, с тех пор как расстался с ней, в боковом кармане сюртука, хотя этот портрет был только плохая фотографическая карточка, представлявшая дорогое лицо, которому недоставало красок и жизни, придававших красоту оригиналу.

Решено было, что Редмайн отправится в Гайгет, отыщет коронера, свидетельствующего мертвые тела, и проверит газетные известия.

Он отыскал коронера, отыскал и доктора, который был приглашен в коттедж, когда Грация лежала мертвая в объятиях своего возлюбленного. От доктора он выслушал подробное описание наружности девушки, ее красивого овального лица с рыжевато-темными волосами и с маленькой родинкой под подбородком.

Сомнения не осталось, что то была его Грация. Он проследил ее до конца ее краткого странствия. Все его планы разрушились, все его мечты о новой жизни в прекрасном австралийском поместья оказались несбыточными. Увы! Если он увидит когда-нибудь опять свою дочь, то не в этом мире. На земле ему уже нечего было искать.

«Кроме человека, погубившего ее, — сказал он себе. — Не дай мне, Господи, умереть, не расквитавшись с ним».

Он пошел в дом, в котором умерла его бедная дочь.

С того времени в доме переменилось несколько жильцов, но на доске, висевшей в хорошеньком маленьком садике, было объявлено, что квартира опять свободна.

Редмайн вошел в дом и побывал в маленькой гостиной, в которой она упала, пораженная внезапной смертью, побывал и в спальне, в которой она лежала в своем последнем непробудном сне. Он смотрел на место ее кончины с отчаянием, не имевшим выражения ни в слезах, ни в порывах гнева, ни в проклятиях, хотя в душе его было чувство горче проклятий против человека, погубившего его дочь.

«Кендель был, кажется, прав, — думал он, стоя пред белой постелью и воображая на ней Грацию со скрещенными на груди руками, — может быть, действительно лучше, что она умерла и избегла постыдной участи, которую готовил ей ее возлюбленный. Надо благодарить Бога, что она не сделалась его любовницей. Но как было бы хорошо соединиться с ней опять и начать вместе новую жизнь!»

За домом присматривала старая, полуглухая женщина, с одним плечом выше другого.

— Я помогла класть ее в гроб, бедняжку, — сказала она плаксивым тоном, когда Редмайн стал расспрашивать ее о молодой девушке, внезапно скончавшейся в этом доме немного, более года тому назад.

— Так вы видели ее? — воскликнул Ричард Редмайн.

— Еще бы! Я видела и его после ее смерти. Он был тоже бледен как мертвец и так спокоен, что страшно было смотреть. Странное дело! Нанимая дом, он сказал, что нанимает его для своей молодой жены, а на следствии выдал за свою сестру. Но кто бы она ни была, он очень любил ее. Я была в доме за час до их приезда, помогая служанке убирать комнаты. Посмотрела бы вы, какие вещи он сюда прислал, сколько цветов и фруктов и разных роскошен. А фортепиано было просто картина. Да, кто бы она ни была, он ее очень любил.

— Так пусть воспоминание о ней преследует его всю жизнь и отравит его последние минуты на смертном одре, — пробормотал Ричард Редмайн.

Старуха была слишком глуха, чтобы расслышать это проклятие. Она начала опять описывать красоту покойницы.

— А каков был собой этот человек? — спросил Редмайн.

— Мистер Вальш?

— Да, мистер Вальш.

— Довольно красивый господин. Высокий, темноволосый, постарше ее лет на десять, если не больше.

— Не знаете ли вы, куда девался он после следствия?

— Нет, не знаю. Он заплатил месячную плату за квартиру, уложил все шелковые платья, туфли и все тому подобное в большой чемодан, велел положить его на крышу кареты и уехал. Извозчик знает, куда отвез его, а нам почем же знать?

— А извозчика не знаете?

— Нет, сударь, извозчик был взят с улицы. Мистер Вальш платил щедро. Кухарке и горничной он заплатил за целый месяц, заплатил и мне. А какие были похороны! С похоронными каретами и с перьями на каретах и лошадях! Он за все заплатил, и никто его не расспрашивал. А история эта все-таки загадочна. Что-нибудь да было между ними, что сразило бедняжку.

— Она умерла от разбитого сердца, когда узнала, что доверилась негодяю. Это ясно, — сказал Редмайн более самому себе, чем старухе, глухие уши которой, однако, расслышали два слова.

— Разбитое сердце, — повторила она. — Да, это правда, то же самое говорила и горничная, когда мы чесали волосы покойницы. Он что-то сказал ей вскоре после их приезда, что разбило ее бедное сердце.

Часа два спустя, в сумерки, Ричард Редмайн пришел один на тихое Гетериджское кладбище, которое находилось на расстоянии только пятнадцати миль от Лондона, но принадлежало деревне, стоявшей в стороне от большой дороги.

«Я уверен, что на могиле ее нет никакого памятника, — с горечью думал Ричард Редмайн, бродя между скромными могильными камнями. — Никто не поставит памятника в воспоминание о своем грехе».

Но он ошибся. Не в безымянной могиле лежала Грация Редмайн. Он подошел наконец к большой плите из серого полированного гранита, с надписью в три строчки:

«Грация.

Умерла 11-го ноября 186 —19 лет.

Увы Увы!»

Эпитафию короче этой трудно было придумать.

«Желал бы я знать, где он будет погребен, когда придет его время, — подумал Ричард Редмайн. — Но, клянусь Богом, я убью его, когда мы встретимся».

Глава XXI

Мистер и мистрис Гаркрос жили в одном из новейших домов, одной из новейших частей города. Бывают люди, которые инстинктивно любят старые, обросшие мохом жилища, которые скучают без узких окон и красных кирпичных фронтонов, времен королевы Анны, и готовы вытерпеть какие угодно неудобства, если знают, что в столовой дома, в котором они живут, происходили оргии кудрявых любимцев реставрации, а в лучших спальнях жили дамы в фижмах и вуалях, люди, которые способны спокойно улыбаться, когда вода просачивается сквозь крышу их дома, если этот дом слывет любимым дворцом Анны Болень, Генриха VIII или Елизаветы.

Августа Валлори не принадлежала к числу этих поклонников старины. Ее понятия, симпатии и антипатии были самые современные. Дом не мог быть слишком новым для нее. Она любила стены с только что высохшею штукатуркой, любила выбирать сама каждый кусок обоев и знать, что простые смертные никогда не жили под крышей, покрывавшей ее избранную голову.

— Я терпеть не могу жить в доме, в котором уже кто-нибудь жил до меня, — говорила она, — в особенности если в стенах есть шкафы: в них всегда остается запах.

Вследствие этого когда Губерт Вальгрев перед свадьбой предложил нанять дом между Гросвенор-Сквером и Парк-Леном, — в Брук-Стрит или в Грик-Стрит, например, мисс Валлори отвечала:

— Нет, мой милый Губерт. Все эти дома стары, как Лондон, и переполнены тараканами и всякими ужасами.

Мистер Вальгрев решился заметить, что класс общества, наполняющий эту часть города, едва ли стал бы жить в сообществе с тараканами.

— Оставим в стороне тараканов, Губерт. Я знаю, что в Брук-Стрит живут люди, пускающие к себе жильцов. Возможно ли, чтобы мы с вами жили… Как это ужасное выражение? Бок о бок? Да, бок о бок с наемными квартирами. Напротив, в новой части улицы на землях маркиза Вестминстера…

Мистер Вальгрев поморщился.

— Отвратительные новые дома, — сказал он.

— Иными словами, вы чувствуете отвращение к чистоте и порядочности. Вы сказали почти то же самое. Близ Гросвевор-Плеса мы можем найти дом, в котором мне не стыдно будет принимать моих знакомых, а у нас будут, конечно, вечера, Губерт.

— Вечера, милая моя? Конечно. Я поставлю себе долгом проводить вечера дома, если вы этого желаете.

— Я совсем не то говорю. Я надеюсь, что вы будете дома в послеобеденное время, если мы не будем никуда приглашены, но я говорю об еженедельных званых вечерах.

— О «вторниках» или «четвергах», — сказал мистер Вальгрев, поморщившись опять. — Неужели это вам нравится, Августа? Быть обязанным сидеть дома в известный вечер, зажигать бесконечное число свечей и встречать толпы гостей, входящих как бы исполняя общественную обязанность и не надеясь что их накормят — неужели вы думаете, Августа, что игра стоит свеч? Не слишком ли это скучная забава?

— Не знаю, почему вы думаете, что мои гости будут приходить как по обязанности, — сказала мисс Валлори оскорбленным тоном. — Я надеюсь, что они будут приходить добровольно.

— О, конечно, настолько добровольно, насколько это возможно, но все же, по моему мнению, это скучная затея. Ломай целую неделю голову, придумывай где бы достать что-нибудь новенькое, какого-нибудь пианиста, например, который превзошел своими фокусами всех других пианистов, или литератора, только что напечатавшего книгу, имевшую успех, или астронома, открывшего новую планету, или адвоката, первенствовавшего в последнем сенсационном деле, чтобы гостям было на кого посмотреть. Не шутя, Августа, неужели вам нельзя будет отделываться двумя или тремя обедами и балом в течение сезона?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать своим «отделыванием», Губерт. Я всегда рада видеть моих друзей и надеюсь, что они рады видеть меня.

Мистер Вальгрев пожал плечами с видом учтивого равнодушия, что он всегда делал, когда хотел положить конец спору с своею невестой.

Дом был нанят в Мастодон-Кресченте, по контракту на семь лет, дом небольшой в сравнении с другими домами этой части города. В верхних этажах было только девять спален, три ванны и несколько узких коридорчиков, называвшихся уборными. В нижнем этаже была, по обыкновению, столовая, а рядом с ней мрачный склеп, предназначившийся быть библиотекой и кабинетом хозяина. Бельэтаж был занят гостиными, мало чем отличавшимися от гостиных Акрополие-Сквера. По крайней мере Губерт Вальгрев не заметил никакой разницы, когда приехал с своею будущею женой посмотреть, что сделал молодой меблировщик с домом, в котором ему предстояло прожить семь следующих лет. Если бы этот дом был нанят на неделю, он не мог бы смотреть на него равнодушнее, чем смотрит теперь.