— Дев, он выглядел, как будто спит, — сказал Фостер после долгого молчания. — Сэм Уэллс. Он выглядел, как будто просто спит. Там было столько людей, что они заполнили три огромных помещения.

— Полагаю, он был важен для многих людей.

— Если бы ты умерла, что бы ты хотела чтобы о тебе говорили?

Я поняла, что это один из тех вопросов Фостера, на которые не требуется ответа, поэтому позволила ему продолжать.

— В смысле, тебе бы хотелось, чтобы люди говорили о тебе всю эту вежливую фигню или чтобы они говорили правду?

— Правду?

— Настоящее. Иногда ты слишком громко разговариваешь. И бесишься без причины. И иногда ты слишком критична к людям, которые этого не заслуживают.

Я не рассердилась, отчасти потому, что Фостер размышлял о чем-то своем, отчасти потому, что это правда.

— И если ты вдруг умрешь, то это не будет значить, что эти черты не были частью тебя. Но люди не будут говорить о настоящем.

— Они хотят сосредоточиться на хорошем, — сказала я.

— Его убило не хорошее. — Он помолчал. — Он поступил очень глупо, Дев. Но люди не могут этого сказать. Такое не принято говорить.

Я не ответила.

— Если бы Эзра умер, ты бы продолжала называть его придурком?

— Не говори так.

— Вечно ты так говоришь. Ты всегда говоришь мне, чего не говорить, но я всего лишь говорю правду, и я не понимаю, что в этом плохого. Если бы Эзра умер, мне бы хотелось, чтобы ты продолжала звать его придурком, если действительно так считаешь. Если человек умер, это еще не значит, что его смерть должна изменить твое отношение к нему или то, каким он был на самом деле. То, что его не стало, не значит, что он не был плохим человеком или никогда не терпел неудач.

До меня дошло. Как будто лампочка загорелась, или что-нибудь менее шаблонное.

— Фостер...

— Не говори про мою маму. Ни единого слова.

— Что, если я просто хочу сказать правду?

Настала его очередь молчать. Его губы сердито кривились, а глаза не отрывались от внутренней стороны столешницы.

— Если бы она умерла, мы бы не забыли, как она поступила с тобой. Никогда. Мы бы могли даже немного ненавидеть ее, даже если бы она умерла.

Фостер сглотнул, но не посмотрел на меня.

Молчание длилось довольно долго, а потом он сказал:

— Он мог бы ей помочь.

Посудомоечная машина выключилась, и тишина давила на нас.

— Что?

— Твой папа мог ей помочь. Прежде чем она зашла так далеко. То, что мой папа умер, не значит, что он не мог ей помочь.

— Не думаю, что они знали... В смысле, не думаю, что кто-либо знал, насколько далеко все зашло.

— Если бы ему было не все равно, он бы знал.

Я не могла говорить за своего папу. Но я знала, что тут замешано горе. Может, ему следовало чаще звонить. А может, к тому времени, как они поняли, что что-то не так, было уже поздно.

Но кто я такая, чтобы говорить Фостеру о горе? Что я о нем знаю?

Мне потребовалась минута, чтобы собрать достаточно слов для предложения.

— Не думаю, что ты должен винить его за все это. — Я сглотнула, горло внезапно сжалось. — Не думаю... Это поможет?

Голос Фостера был хриплым.

— Так легче. Чем винить ее.

Я кивнула, и мы продолжили сидеть в молчании.

26

Неприятная девица на уроке физкультуры оказалась права: игра с Лейк-Фолс была назначена на пятницу после церемонии прощания с Сэмом Уэллсом. Не думаю, что кто-либо на самом деле знал, как быть. Можно ли проводить ее как обычно? Могут ли группы поддержки поддерживать? Может ли толпа так же гудеть, есть хот-доги, так же кричать и сходить с ума?

Похоже, они могли, потому что так и делали. Перед игрой объявили минуту молчания в память о Сэме Уэллсе. Но когда она закончилась, все, кажется, вернулось к обычному состоянию.

Наша команда вышла на поле с обычным решительным видом, но что-то в сегодняшней игре пошло не так. Они играли халтурно.

И каким-то образом чем халтурнее играла команда, тем лучше играл Эзра, тем быстрее он обходил защитников, тем дальше гнал себя. Он играл поразительно, и к концу первой половины Темпл-Стерлинг опережал соперников на четыре тачдауна. Лейк-Фолс, несмотря на небрежную игру Темпл-Стерлинга, не подошел к нашей очковой зоне даже на двадцать ярдов.

На бровке мистер Харпер фотографировал и наших игроков, и чужих — уверена, что на этой неделе спортивный раздел будет организован немного по-другому. Дань уважения Сэму или что-нибудь такое. Стойкость команды, оставшейся без капитана.

Что в буквальном смысле случилось с Темпл-Стерлингом. Когда команда вернулась на вторую половину, Эзру на поле не выпустили.

— Выпустите меня.

Я стояла достаточно близко, чтобы слышать, как Эзра спорит с мистером Макбрайдом.

— Ты пока не играешь.

— Почему?

— Не нравится — можешь просидеть всю вторую половину, ясно?

— Вы издеваетесь?

Эзра бросил шлем на землю. Я никогда не видела его в такой ярости. На самом деле, я вообще никогда не видела, чтобы он был в ярости. По эмоциональной шкале от одного до десяти, где один — кататонический ступор, а десять — полномасштабная дневная мыльная опера, Эзра обычно находился где-то около трех.

— Слушай. — Мистер Макбрайд подошел к Эзре вплотную и угрожающе понизил голос. — Если не хочешь сотрудничать, можешь просидеть и следующую игру. Что бы ты там ни думал, тебя можно посадить на скамейку запасных, как любого другого.

— Дело не в этом. — Эзра с трудом контролировал голос.

— Можешь идти, Линли. — Мистер Макбрайд был непреклонен. — У нас тут игра.

— И я играл! — взорвался Эзра. — Я единственный, кто играл там! Вы что, не видите, что они делают?

Мистер Макбрайд поднял шлем Эзры и пихнул ему в грудь.

— Возьми себя в руки, — только и сказал он, после чего унесся советоваться с тренером защитников.

К Эзре подошел тренер нападающих, мистер Эванс. Я слышала, как он тихо говорил о том, как важно в таких ситуациях вести себя «благородно» и как он беспокоится, что это может выглядеть так, будто наша команда воспользовалась положением Лейк-Фолс, чтобы поднять показатели.

Как и говорила Рэйчел. Политика.

— Сбавь обороты, — сказал мистер Эванс. — Сегодня поиграют все, понятно? Это только честно.

Эзра не ответил. Он просто вцепился в свой шлем, отказываясь встречаться глазами с мистером Эвансом.

Пока Эзра дулся на боковой линии, Лейк-Фолс дважды забили в третьей четверти и еще дважды в четвертой. Реализация двух очков сделала счет 29:28 в пользу Лейк-Фолс. Когда Лейк-Фолс начали забивать, наши тренеры отозвали с поля зеленых игроков, но Эзра в игру так и не вернулся.

На часах оставались считанные секунды, и стало ясно, что единственной возможностью выиграть для Темпл-Стерлинга остался филд-гол. Расстояние было немаленьким, но Фостер забивал и с большего. Тренер хлопнул его по спине, и Фостер, бросив быстрый взгляд на Эзру, выбежал на поле.

Игра возобновилась. Игроки нападения рванули вперед и столкнулись с защитниками Лейк-Фолс. Розыгрыш, линия нападения снова рванула вперед и снова столкнулась с защтниками Лейк-Фолс. Фостер выбежал вперед и ударил по мячу. Удар выглядел хорошим, мяч, вращаясь вертикально, летел по дуге прямиком к воротам.

Но не долетел.

Время истекло. Команды пожали друг другу руки. Все, кроме Эзры, который стоял, повернувшись спиной к полю.

Когда мы уходили с поля, я несла сумку Фостера. Он, как обычно, семенил рядом, но сегодня не слышалось его постоянных комментариев: «Эзра поймал тот пас, ты видела этот пас, ты видела его тачдаун?» Фостер молчал.

По крайней мере до тех пор, пока мы не дошли до машины, тогда он посмотрел на меня и сказал:

— Сэм был как любой из нас. Как Джордан, или Маркус, или Реджи, и тогда на их месте были бы мы.

Я кивнула, «да» застряло у меня в горле.

Наша машина стояла рядом с пикапом Эзры. Я не осознавала, что он идет следом, пока не услышала, как его сумка стукнула о днище кузова.

— Хорошая игра, — сказал Фостер.

— Мы проиграли.

— Они нас побили, — пожал плечами Фостер.

Эзра фыркнул.

— Что-то не так? — спросила я.

— Да. Он специально промахнулся. — Глаза Эзры сверкали. — Мы бы выиграли, но ты специально все запорол.

— Нет, — сказал Фостер.

— Да. Не гони мне. Специально.

Фостер просто стоял, глядя на Эзру, как на незнакомца.

— Фостер, садись в машину, — сказала я через мгновение, стараясь сохранять хладнокровие. — Давай.

Я бросила его сумку на заднее сиденье и стояла, пока Фостер не закрыл переднюю дверь. Потом я потянула Эзру за его пикап, чтобы Фостер нас не видел. Со стадиона выходили последние задержавшиеся зрители, но в общем и целом на стоянке было тихо.

— В чем, черт возьми, твоя проблема?

— Он слил игру.

— Да. Он неудачно ударил. Такое случается. Не каждый может быть лучшим игроком Америки, Эзра.

— Да при чем тут лучший игрок Америки?! — взорвался Эзра. Словно салют М-80 осветил ночное небо. — Он мог попасть, он сто раз это делал!

— Может, он нервничал.

— Он не нервничает!

— Что ж, может, это к лучшему, а?

— К лучшему? Когда это проигрыш был к лучшему?

— Когда другой команде нужна победа! Их капитан погиб, Эзра, но им пришлось выйти на поле и сыграть свою первую игру без него.

— О, так мы должны просто дать им выиграть? От этого им станет легче? Наша команда явно сильнее, но поскольку Сэм напился и въехал в дерево, мы подарим им эту игру. Это ты хочешь сказать?

— Я говорю не об этом...

— Никто не заслуживает победы только потому, что с ними случилось что-то плохое. Вы заслуживаете победу, потому что вы лучше, чем друга команда, а мы лучше них, мы могли бы спокойно их обыграть, я бы мог спокойно их обыграть!

— Я не говорю, что мы должны были сливать игру, — сказала я, с трудом сохраняя вежливость, как поступили бы лучшие героини Джейн.

— Ну так мы слили. Фостер слил этим своим ударом.

— Не смей говорить ни слова про Фостера. — Больше сдерживаться я не могла. — Он не сделал ничего плохого. Это ты вел себя как идиот! Ты все время говоришь, что дело не в выигрыше, дело не в показателях, но как только тебя посадили на скамью запасных, ты психанул. И ты любишь скромность и сдержанность, и тем не менее ты настолько тщеславен, что думаешь, будто можешь в одиночку сделать игру. Но это не так, и они проиграли, и ты проиграл, и тебе придется смириться с этим и оставить Фостера в покое, потому что он не сделал ничего, чтобы заслужить грубость от кого бы то ни было, а тем более от тебя.

Эзра не ответил. Несколько секунд он просто стоял, а потом сел в свой пикап, даже не взглянув в мою сторону. Хлопнул дверью, завел двигатель и уехал.

27

В некоторых из своих романов Джейн пишет о напряжении. Тогда это значило не совсем то же, что сейчас; сейчас вы думаете о теле: о предельных нагрузках на мышцы, о сильной умственной нагрузке. Физическое и умственное напряжение. Но у Джейн в «Чувстве и чувствительности» напряжение носило эмоциональный характер, когда Элинор узнает, что ее возлюбленный помолвлен с другой, она прикладывает огромные усилия в присутствии других людей, чтобы не выдать свои истинные чувства — свою истинную печаль. Ее напряжение означает, что она ведет себя, как будто все прекрасно, чтобы никто не заподозрил в ней тех страданий и сердечной боли, которые считались неподобающими по отношению к чужому нареченному.

Дорога домой этим вечером потребовала напряжения. Я не проронила ни одной слезы. И не произнесла ни одного слова.

Только на подъездной дорожке я посмотрела на Фостера.

— Я считаю, что ты играл очень хорошо, — сказала я идеально ровным голосом.

Он тряхнул головой:

— Я мог бы и лучше. Мы все могли бы лучше.

— А он придурок. Он просто...

— Он не должен был так разговаривать с тобой.

— Он не должен был так разговаривать с тобой, — сказала я и уставилась на гараж, надеясь, что Фостер не заметит, как блестят мои глаза. — Предполагалось, что вы, ребята, друзья. Друзья так не поступают.

— Может, если у них что-то случилось. Может быть, тогда поступают.

— Не защищай его. Я знаю, он для тебя вроде ролевой модели, но просто... не защищай.

— Не он. — Фостер завозился с ремнем безопасности. — Ты.

Я не знала, что сказать. Правильно было бы поблагодарить, но я подумала, что не смогу этого сделать, не разрыдавшись. Так что я просто кивнула и еще усерднее заморгала, глядя на гараж.

В кухне мы разошлись. Фостер пошел в гостиную поздороваться с моими родителями, а я поднялась наверх. Мне не хотелось разговаривать.

В своей комнате не было необходимости сдерживаться, и я расплакалась.