Вера Колочкова - Добрая, злая

Мука мученическая – эти новые туфли на каблуках. И ладно бы еще каблук, но зачем к туфлям платформу-копыто присобачивать? Колодка совсем не гнется, и стопа поутру, когда пришлось их надеть, замерла в недоумении, а к обеду так воспротивилась истязанию, что пришлось мысленно ее уговаривать: потерпи, миленькая, что ж делать, если мода такая… Знать бы имя того женоненавистника, который такую моду придумал, да заказать бы ему анафему! Нет, сам по себе каблук не страшен, с ним все, в общем, понятно: классика, Коко Шанель и тому подобное покушение на идентификацию. Но это копыто, простите! Для чего, зачем? Чтобы модная жизнь слишком сладкой не казалась? Да видала она ее в гробу, эту модную жизнь! Если бы после лекций не надо было к маме за деньгами ехать, лежали бы эти копыта в коробке радостно невостребованными, и все дела…

Да, странная картина получается, если проследить всю цепочку событий. К примеру, начать с того, как мама эти туфли покупала. Сама, без нее.

Так ясно эта процедура в голове всплывает… Вот мама зашла в магазин, вот медленно обтекла взглядом полки с обувью. Конечно же эти, с копытами, ей сразу в глаза бросились. Да еще и продавщица наверняка подсуетилась с рекомендациями «самого что ни на есть авангардно-продвинутого», в смысле «последнего писка». Наверняка мама еще и на себе этот «писк» опробовала. И коварная продавщица тоже наверняка зашлась восторгами, профессионально упрятав наплывшую на лицо ухмылку – уж больно неказисто этот «писк» смотрелся на маминых полных, коротковатых, а с возрастом еще и слегка отечных ногах. Зато как она потом ей эти туфли дарила! Как у нее глаза блестели в ожидании восторженных ахов! Тут уж хочешь не хочешь, а впрямь ахнешь и все желаемое-ожидаемое изобразишь по полной программе. Потом, конечно, ругнешь себя за потворство насилию, и упадет слабенькое ругательство на дно души, маминым удовольствием придавленное…

А впрочем, бог с ним, с упавшим ругательством. Заботу материнскую ценить надо. Она же хорошая дочь, а не эгоистка какая-нибудь. К тому же еще и полная мамина иждивенка, и за мамин счет обучаемая студентка, хоть и проживающая отдельно-самостоятельно. Кстати, на этой отдельности-самостоятельности мама сама и настояла, когда в ее беззаботном иждивенчестве вдруг возник бойфренд Кирюша, и очень уж как-то их сожительство с легкой маминой руки быстро организовалось, она и опомниться не успела. И даже тот факт, что Кирюша с трудоустройством не спешил и удачно в это совместное иждивенчество вписался, маму отнюдь не смутил. Так и заявила: а что, мол, такого, ищет себя парень! Пусть ищет, прокормим! Просто взяла и удвоила сумму еженедельного пособия, аккуратно выдаваемого по вторникам. Щедрого, надо сказать, пособия. Еще и посмеивалась потом с удовольствием, пересказывая старый анекдот: «Передайте Ильичу, нам и это по плечу…»

Ну как в этот очередной вторник она могла новые туфли не надеть, чтобы маме приятное сделать, чтобы хоть как-то уменьшить неловкость за это двойное денежное пособие, пусть и физическими страданиями? Обязана просто была, если уж в модное сожительство с бойфрендом Кириллом так опрометчиво вляпалась. Нет, что ни говори, а странные нынче веяния молодой жизни пошли – чтоб у каждой уважающей себя девицы бойфренд-сожитель имелся… А мама – что? Она для дочери старается, чтоб от веяний, не дай бог, не отстала.

О-о-о… Вот, наконец, и родной подъезд. Еще немного, еще чуть-чуть, лишь подняться на шестой этаж, вдавить палец в кнопку звонка…

– Ты чего так долго? Хоть бы предупредила, что ли… – недовольно пробурчал Кирюша, поворачиваясь к ней голой, невообразимо красивой мускулистой спиной и уходя в глубь квартиры.

– А сам догадаться не мог? Ты же знаешь, я к маме ездила! Сегодня вторник, между прочим! – невольно огрызнулась она, падая на мягкий пуфик в прихожей и стаскивая с ног ненавистные оковы. – Еще и туфли новые пришлось надеть…

– А чего, классные туфли! – полуобернулся он от двери. – У тебя в них ноги длинными кажутся!

– Вот сам бы и попробовал… Кажутся, не кажутся… Я чуть не умерла, целый день в них проковыляла!

– Ладно, не ворчи. Лучше пожрать сообрази чего-нибудь. Я голодный.

Ах, пожра-а-ть… Вот так, значит! Голодный, надо же! Путь к сердцу мужчины лежит через желудок! А к ее сердцу, значит, и путей пролагать не обязательно? Хоть бы для приличия поцелуем к щеке приложился…

– Кир, там же в холодильнике борщ есть…

– Уже нет. Я его съел.

– Всю кастрюлю?!

– Нет! Кастрюлю оставил! Или с голодухи кастрюлю тоже надо было разгрызть?

Ох, многовато получилось сарказма. Не в пропорцию. Не в тему. Наверное, и сам на фоне ее молчания свой косяк почуял, спросил уже более миролюбиво, с доброй телячьей интонацией в голосе:

– Как там Татьяна Семеновна? Она, кстати, звонила днем, спрашивала, почему твой мобильник отключен…

– А то мама не знает, почему он отключен! Я ж на лекции сидела!

– Ну, я так ей и сказал… Классная у тебя все-таки мать, Санька. Повезло тебе. Ты даже и сама, по-моему, толком не представляешь, как тебе с матерью повезло!

Кирюша длинно вздохнул, на выдохе по-сиротски опустил плечи, глянул на нее преданно, расслабленно, с завистливой тоской. Вот бы мама такой искренней уважухе порадовалась! Хотя… Было что-то неприятное в этой его искренности. Ладно бы парень и впрямь сиротой был, а так… При живых и здравствующих родителях, проживающих свою трудную малозарплатную жизнь в забытом богом поселке Сергеевка, что находится в трех часах езды на электричке…

А с другой стороны – жалко его. И впрямь, чего ему в этой Сергеевке делать? Работы нет, занять себя нечем. А здесь он – в поиске. Здесь, в городе, возможностей больше. Опять же – какая-никакая, а ячейка общества у них образуется, хоть и в зародыше. И вообще… Борща ей жалко, что ли?

– Я сейчас, Кирюш… Посижу немного и ужин сотворю. Отбивные будешь?

– Буду.

– Тогда достань пакет из холодильника, сунь в микроволновку, чтоб разморозились. А на гарнир что? Гречку или макароны?

– Не, я гречку не люблю. Макароны давай.

– Отлично. Будут тебе макароны. А который час, Кирюш?

– Так десять уже вроде… Слышишь, по телевизору «Стройка любви» начинается? Ладно, я смотреть пошел…

Она в который уже раз тихо изумилась этому странному, образовавшемуся в последнее время пристрастию. Откуда у двадцатипятилетнего парня, в общем неглупого, взялся почти маниакальный интерес к пресловутому, всем уже набившему оскомину реалити-шоу? Вон даже звук погромче сделал, упал в кресло перед телевизором, теперь его полтора часа от него за уши не оттянешь… Чудны дела твои, Господи… Хотя, как мама говорит, пусть лучше «Стройку любви» смотрит, чем пьет, курит и с чужими бабами шарахается. Одна маленькая глупая страсть трех больших и пагубных стоит. Что ж, пусть…

Поднявшись с пуфика, она тяжело прошлепала босыми, еще не отошедшими от тяжких оков ступнями на кухню. Так и есть, полна коробушка-раковина грязной посуды! Поскандалить, что ли? А впрочем, бесполезно. Если даже артобстрел в квартире начнется, все равно внимания не обратит. Тем более там, в телевизоре, судя по звукам, свой очередной скандал назревает. Какая-то девица орет потерпевшим голосом, и звон разбитого стекла слышен, и такое частое характерное «пиканье» пошло, что уже и слов той потерпевшей не разобрать…

Ничего, спишем поздний ужин и мытье посуды на тяжкую женскую долю. Как мама говорит: а как ты хотела, с мужиком жить да маникюра не попортить? Не станешь же ей возражать, что ничего такого она, в сущности, так уж сильно и не хотела… Ни мужика, ни маникюра, ни каблуков с копытами… Но кто же в своей жизни только собственными хотениями руководствуется? Все, как надо, так и живут…

Да, так и живут. Как надо. Помнится, в детстве ей это самое «надо» представлялось веревочной лесенкой, спущенной откуда-то сверху. Хочешь не хочешь, а карабкайся. И страшно, и ноги соскальзывают, и руки от напряжения болят. И спуститься вниз – еще страшнее. Лучше уж наверх… А что там, наверху, непонятно. Хотя – чего непонятно-то? Там, как говорила мама, все жизненные достижения в красивых коробочках штабелями сложены. Там – хороший школьный аттестат, поступление в престижный институт, потом – приличная денежная работа, а еще там – устройство личной жизни по самой высокой шкале семейно-женского благополучия. То есть – чтобы муж не абы какой плюгавенький достался, а чтобы всем на зависть, молодец-красавец, семейным уютом да любовью жены обихоженный. Достижение при ее внешности, прямо скажем, очень сомнительное… Но опять же слышится снизу, с земли мамино твердо-оптимистическое: прочь сомнения на этот счет, доча! Лезь вперед и вверх! Подумаешь, внешностью не удалась! Не страшно! Передайте Ильичу – нам и это по плечу!

Хмыкнув, она последний раз шмякнула молотком по распластанной на разделочной доске отбивной, подняла голову, глянула на свое отражение в темном от подступивших сумерек окне. Ох-х-х… Если не знать, что это ее собственная хмурая рожа из окна взглядывает, можно и руками взмахнуть от испуга – чур меня, чур… Недаром мама ее всегда остерегает: не забывай лицо делать, доча! Брови низко не опускай, губы до твердости не сжимай, и за взглядом следи – так, мол, иногда на людей смотришь, будто укусить хочешь. Всегда с лицом настороже будь! Никому ж не докажешь, что у тебя природное расположение мышц на лице такое… злобно-непрезентабельное. Будто ты не девушка из приличной семьи, а мексиканская бандитка-рецидивистка. А потом еще и вздыхала сочувственно: и угораздило же меня, доча, тебя при рождении Сантаной назвать…

Да уж, угораздило. С этим не поспоришь. Злую шутку сыграл с мамой сериал «Санта-Барбара» – очень уж сильно увлеклась его сюжетом, когда с пузом ходила. Говорит, отвлекалась… Помогали, говорит, американские страсти собственную семейную неопределенность пережить. А заключалась эта неопределенность в ожидании вестей от папы – студента-историка, присланного в деревню, где жила молоденькая мама, как водится, на осеннюю уборку картошки. Познакомились они в клубе, на деревенских танцульках, мама его сама там и приглядела. Сама подошла, на танец пригласила, обаяла местным говорком да фольклором… Надо полагать, бойкая была девица. А папа – книжный тюфяк в очках. Про таких теперь говорят – ботаник. Но тем не менее ребеночка таки умудрился ей заделать…

В общем, пережила мама свою беременную неопределенность довольно благополучно. За зиму папа от испуга отошел, совестью расчувствовался, по весне приехал, отношения официально оформил. А сериальные страсти все равно мимо родительских отношений не прошли – досталось ей от них в наследство это дурацкое имечко – Сантана. Была такая мексиканка-героиня в сериале – больше всего ей мама сочувствовала. То ли она бедная-разнесчастная была, то ли ребеночка у нее украли… Теперь уж не важно. Да и не в этом, собственно, вся трагедия. Не в мексиканском имени как таковом.

Три года об этой трагедии никто и не догадывался. Жили и жили себе они с мамой в деревне, под крылом у бабушки. Отец приезжал в выходные, пока в институте учился, потом распределение получил, стали они с мамой планы строить… Ему на новом месте, как человеку семейному, комнатку в общежитии посулили. Стали собираться потихоньку. Вот тут она, трагедия, на свет и выползла в образе ее свидетельства о рождении, где нерадивая служительница в сельсовете тогда, три года назад, при регистрации народившегося ребеночка по имени Сантана Семенова взяла да забыла вписать в имя первую букву «н»… По невнимательности, конечно. А получился ужас. Выходит, не Сантаной ребенка назвали, а Сатаной…

Бабушка Анна как ошибку заметила, так и осела на пол. Заголосила, на маму чуть не с кулаками набросилась: не могла ребенку нормального имени придумать! А мама и сама испугалась, подхватила у нее из рук это свидетельство да побежала со всех ног в сельсовет, скандал там от всей души закатила. Свидетельство, конечно, новое выписали, но тут уж бабушка Анна в страхи ударилась: не отпущу, говорит, от себя внучку, пока прощение за нее не вымолю… Вы, говорит, там, в городе, засуетитесь и лоб лишний раз не перекрестите, а я ее каждый день буду в церковь водить. Пусть хоть до школы около меня живет, разнесчастная! Отмолю ее, как смогу…

Так она и провела свое детство в деревне, у бабушки Анны. Мать с отцом приезжали часто, подарками задаривали. Платья, игрушки, обновки всякие валом валили. Только, как бабушка говаривала, все было девчонке не впрок. Неказистой росла, нескладной, и с лица была смуглой, черты резкие, грубоватые, и волосы на голове черные, жесткие, как конская грива. Одно слово – мексиканка. Если похуже не назвать, тем самым нечаянным именем…