– И… что я должна сделать?

– Да ничего особенного. Просто исчезнуть… Когда из его фантазии выпадет хотя бы один фактор, он очень быстро одумается. Я прошу вас, помогите мне его спасти… Скажите, ведь вы его любите, да?

– Да. Очень люблю.

– А если любите, значит, не желаете ему зла. Я понимаю, конечно, что вы пока не готовы принять решение, но я сейчас уеду… А вы останетесь и серьезно подумаете о моей просьбе. Еще раз прошу, будьте к нему добры… Добры, понимаете? Иногда, чтобы сделать добро, надо просто удержать себя от необдуманного поступка… Надеюсь, вы все правильно восприняли и примете мудрое женское решение. Если и впрямь любите, конечно. Прошу вас, будьте к нему добры…

Она грациозно поднялась со стула и направилась к выходу из комнаты, зацепив по пути каблуком край бабы-Симиного половика. Чуть споткнувшись, оглянулась на возникшее препятствие, переступила брезгливо стройными ножками. Выйдя за дверь, процокала каблуками по сенцам, по крыльцу, и вскоре донесся до уха шум отъезжающей машины.

– Ишь как она тебя под орех разделала… – тихо зашла в комнату баба Сима, села рядом, сочувствующе тронула за плечо. – А ты вот сплоховала чегой-то, на поводу у нее пошла. И зря! Надо было матюкнуть ее пару раз, особенно когда она про тебя этак высказалась… Что, мол, недо… Не-удово…

– Да. Она сказала, что я неудобоваримая.

– Вот-вот! Чего ты проглотила-то?

– Не знаю, баб Сим… Да и вообще – не в этом дело… В принципе, она ведь права, наверное…

– Да ты что, Сань? Неужель поверила этой злючке?

– Ну да… Она злючка, а я, значит, добрая. Только добрая девочка плюнула и попала… Нет, не хочу больше…

– Кто в кого плюнул? Ты чего говоришь, не понимаю?

– Я сейчас уеду, баб Сим. Потому что она – права… Соберусь и уеду. Как раз на вечернюю электричку успею.

– Да как же, Санюшка… Что, даже Ивана не дождешься?

– Нет. Так лучше будет. Она права…

– Так мы ж на могилку к Аннушке не успели сходить! Что ж ты, даже и бабку не навестишь? Останься хоть до утра! Утром на кладбище сходим, а там, что ж… Хотя я бы на твоем месте…

– А дневная электричка есть?

– Есть, в два часа отходит.

– Что ж, уеду завтра, на двухчасовой. Ой, как же мне плохо, баб Сим…

Ткнувшись лицом в мягкое плечо старухи, она расплакалась, вдруг осознав всю горечь принятого решения и чувствуя, как образуется внутри гулкая, слепая, неуютная пустота. Какое ж короткое выпало на ее долю счастье – можно по часам, по минутам пересчитать… Наверное, большего она и не заслужила?

* * *

– Посмотри, Аннушка, какая Санюшка у тебя выросла! Справная девка, добрая, работящая… Вот навестила меня, старуху… И к тебе, стало быть, пришла… Сейчас помянем тебя как полагается!

Присев на скамеечку у могилы, баба Сима отерла слезу концом головного платка, закопошилась, доставая из пакета захваченную из дома снедь, граненые стаканчики и пластиковую бутылку с домашней наливкой.

– Смотри, Сань, а рябинка-то прижилась, эвон какая вымахала… Эту рябинку вы с твоим отцом из лесу принесли, помнишь? Отец-то твой тещу уважал, молодец…

– Нет, баб Сим, не помню…

Тонкое деревце, словно обидевшись на ее слова, качнулось под ветром, зашелестело листьями-перышками, касаясь ветками бабушкиного лица на овале памятника. Лицо было молодым, улыбчивым, и глаза у бабушки такие ясные, будто светятся живой радостью.

– Да, мудрая она была женщина, сестрица моя… – разливая наливку по стаканам, вздохнула баба Сима. – И тебя шибко любила и жалела… Ну, давай поминать, что ли?

Чинно приложив к губам стаканчик, старуха опрокинула в себя его содержимое, крякнула, трижды торопливо перекрестилась, пробормотав себе под нос нужные для обряда поминовения слова. Потом подняла на нее мутные от набежавшей старческой слезы глаза:

– А помнишь, как она тебя маленькую каждое воскресенье в церковь водила?

– Помню, баб Сим…

– Ага, ага. Все имечко твое нечаянное у Бога отмолить хотела. Просила, чтобы он простого счастья тебе послал. Чтоб вразумлялась ты на простое счастье-то… Помнишь, как она тебе все приговаривала? Живи, мол, просто, сердце слушай, себя и Бога помни, на плохое дело не искушайся…

– …И на большие радости тоже не искушайся, малыми радостями живи – ветерок подул, солнышко взошло, первая травка из земли выползла, ягодка в саду созрела… Помню, баб Сим, помню… Я ведь так и хотела, да не получилось, видно… Поманило счастье, и нет его…

Вяло махнув рукой, она отвернулась в сторонку, быстро отерла слезу со щеки. Да и незачем тут о своем плакать, нехорошо это. И без того всю ночь в подушку проплакала. Да и бабушка Анна увидит ее слезы, огорчится…

Они посидели еще немного, съели по пирогу, слушая, как перекликается стая ворон в кронах огромных берез – извечных сторожах тихого деревенского погоста. Баба Сима первая поднялась со скамеечки:

– Ну что ж, пойдем, нето… Сейчас еще в церкву зайдем, свечку за упокой поставим… Прощевай, Аннушка, спи спокойно. Не обойдет твою внучку счастье, не бойся. Раз ты, святая душа, Бога просила, то и не обойдет…

Ей опять захотелось плакать, но сдержалась. Уходя, оглянулась, поймала на себе улыбающийся взгляд бабушки. Будто она ее подбодрила: и правильно, и не плачь, живи себе дальше как получится. Большими радостями не искушайся, малыми радостями живи…

Где ж теперь их найдешь-то, большие да малые радости, милая бабушка? Все радости одним разом и кончились, и белый свет не мил.

В церкви было в этот час пусто, прохладно и тихо. Поставила поминальную свечу, долго глядела, как ровно горит хрупкое пламя. Потом вздохнула, будто немного отпустило внутри – надо жить дальше, что ж поделаешь. Жить как получится.

– Пойдемте, баб Сим… Мне еще на электричку успеть надо…

Вышли из церкви, споро пошагали домой. Когда свернули в свой проулок, баба Сима остановилась, испуганно схватилась рукой за грудь:

– Смотри-ка, Санюшка, у нашей калитки чья-то машина стоит! Это кто ж к нам опять пожаловал, интересно? Уж не Иван ли заторопился?

– Нет, баб Сим. Это мамина машина. Я ж вчера вечером не приехала, как она велела, вот и решила… Сама меня забрать, наверное…

– Так изба-то на ключ закрыта! Ох, сейчас осерчает на нас!

Мать сидела на крылечке с лицом и впрямь «осерчавшим». Увидев их, поднялась, бросила сердито:

– Ну и где вы так долго ходите? Еду в такую даль, потом сижу тут, жду… Что я, девочка, туда-сюда мотаться?

– Так мы, Тань, на могилку ходили… К матушке твоей, стало быть… – виновато засуетилась баба Сима, доставая ключ из кармана кофты.

– Уж не собрались ли вы меня беспамятью корить, тетя Сима? – на волне раздражения от долгого ожидания взвилась мать, уперев руки в бока.

– Да бог с тобой, Татьяна, чего ты взъярилась! Хотя и в самом деле – и тебе бы не грех было, к родной-то матери…

– А я сама знаю, чего мне грех, а чего не грех! Я, между прочим, работаю с утра до вечера, света белого не вижу, чтобы лишнюю копейку на жизнь заработать! Да если б вы знали, какими нервами мне эта копейка достается! И не вам меня судить, сама знаю, как жить!

Она видела, как жалко присунулась ключом к двери баба Сима, как испуганно втянула голову в плечи, отгораживаясь от летящих в ее спину злых слов. Шагнула к матери, проговорила со свистом, задыхаясь:

– Не смей… Не смей так с ней разговаривать, мама! Не смей…

И вдруг – разрыдалась в голос. Мать стояла, таращилась на нее во все глаза, дрожала губами в сердитой изумленной обиженности. Потом вдруг обмякла, махнула рукой, произнесла испуганно:

– Ну все, все, доча… Чего ты так… Я ж не со зла, ты ж меня знаешь… Привыкла в магазине на всех орать, вот и сорвалось. Не люблю, когда меня жизни учат!

– Эх, Танька, Танька… – скорбно обернулась уже из открытой двери баба Сима. – Вот вся ты в этом… Как в девках тугой на душу была, такой и бабой образовалась… – Вздохнула, помолчала немного, добавила уже ласковее: – А ты не плачь, Санюшка! Чего теперь плакать-то? Какую уж мать Бог послал, такую и любить надобно…

Мать дернулась было что-то ответить, но глянула на нее и смолчала, крепко сжав зубы. Направляясь к машине, бросила на ходу:

– Давай, поехали… Некогда мне тут… Да, чуть не забыла! Я там под нижней ступенькой крыльца пакетик с деньгами оставила, скажи тетке, пусть найдет… Она ж тебя тут кормила-поила все-таки…

– Не надо, мам. Она обидится.

– Да чего ты понимаешь, обидится! Кто ж нынче обижается, когда деньги дают? Или ты тоже меня учить станешь? Тебе ли меня учить, какими способами у матери деньги забирать?

– Да. Ты права. Я виновата перед тобой, конечно. Я помню, мама.

Сухо прошелестела, равнодушно. Даже сама удивилась, как сухо у нее это получилось. Молча повернувшись, прошла к крыльцу, наклонилась, достала из-под ступеньки газетный сверток. Обернулась к матери, произнесла так же равнодушно:

– Я сама ей отдам… Я знаю как. Поблагодарю за все и отдам…

– Только давай побыстрее, доча! У меня дел невпроворот! И не смотри на меня так, я это… Я не буду больше тебе напоминать… Прости, случайно вырвалось. Кто старое помянет, тому глаз вон!

Всю дорогу ехали молча, и лишь на въезде в город, откашлявшись, мать вкрадчиво заговорила:

– Я смотрю, не на пользу тебе деревенские каникулы пошли, доча… Нервная ты какая-то стала, будто большое горе пережила. И лицо вон будто заплаканное. Может, по Кириллу скучаешь?

Что-то почуялось в ее вопросе недоброе, подло-заговорщицкое. И глаза, обращенные к ней, сверкнули хитрой искоркой. Уж не сюрприз ли со счастливым возвращением блудного бойфренда она ей приготовила?

– Я вообще не хочу о нем слышать, мам. А видеть уж точно не хочу. Это я так, на всякий случай, чтобы ты больше о нем никогда не спрашивала.

– Ой, да ладно тебе, Сань! – немного разочарованно пропела мама, по-прежнему хитро улыбаясь. – Так уж и никогда! А я думала, ты обрадуешься…

– Так… И чему я должна обрадоваться? Он что, приехал? Он звонил тебе, да?

– Ну да, и приехал, и позвонил… Он так во всем каялся, Сань! Так хорошо каялся, что и не захочешь, а поверишь! Я даже чуть не всплакнула, представляешь? В общем, он уже дома, ждет тебя с покаянной головушкой.

– Дома? У меня? Это как же?

– А что, Сань… Я сама его и позвала, и ключи дала… Да хороший же парень, что ты! Зачем такому добру пропадать?

– А ты меня спросила, мам, хочу ли я такого добра?

– Да брось, доча! Ты думаешь, других рук для него не найдется? Да он только свистнет…

– Вот и пусть свистит на здоровье!

– Ох, какая ты стала… Будто подменили тебя… Но не прогонять же человека на ночь глядя, сама подумай! Ну, ошибся парень, переоценил свои силы…

Не будь злой, Сань, он такой сейчас… Как собака побитая… Жалко же, ей-богу! Прояви снисхождение…

Лихо подкатив к подъезду дома, она снова обернулась к ней, коснулась ладонью щеки:

– Давай, доча, не кисни… Ты же знаешь, тебя кислое лицо не красит. Пойдем, там Кирюша грозился шикарный обед в честь твоего возвращения приготовить! Все наладится, вот увидишь… Надо уметь свою жизнь по узелочкам связывать. Развязался узелок, а ты прояви ловкость да обратно его завяжи… Из таких узелков она и состоит, наша жизнь, а что делать?

И снова – будто равнодушием накрыло. И мысль предательская в голове завертелась: а какая теперь, собственно, разница – Кирюша, не Кирюша… Если уж не суждено быть счастливой, какая разница, как жить… И где, и с кем…

– Пойдем, мама. Действительно, надо жить, проявлять чудеса адаптации. Куда ж в этой вашей придуманной жизни от них денешься? Не захочешь, да поневоле втянешься. Пойдем…

Вышла, решительно вытянула из багажника чемодан, зашагала, как солдат, к подъезду. Мама торопливо поспешала за ней, на ходу приговаривая:

– Только ты это, Сань… Сделай радостное лицо-то, ей-богу, не куксись! Я ж ему сказала, что ты вроде как ждала, горем убивалась… Ты ж ведь и впрямь убивалась, Сань! А теперь – вон чего! Прямо не узнаю тебя!

– Ладно. Я не буду кукситься.

– Ага, ага… И еще я ему сказала, что поехала это… Как бы тебя в аэропорту встречать, из Англии… Ну, чтобы посолиднее все выглядело, понимаешь? Он же теперь звезда, ядрена матрена…

«Звезда» Кирюша открыл дверь на звонок, засуетился бестолково в прихожей, кося глазом в комнату, откуда слышались телевизионные баталии «Стройки любви».

– Привет, Сань… Я сейчас выключу телевизор, погоди… – глянул в глаза подобострастно, намереваясь метнуться в комнату, – тебе же, наверное, неприятно…

– Мне все равно, Кирилл. Делай что хочешь.

– Ну хватит, чего ты опять куксишься… – тихо проговорила мама, когда Кирилл, пожав плечами, ушел на кухню. – Видишь, как он от неловкости мается… – И уже громко, нараспев, проговорила в сторону кухни: – А чем это у тебя так вкусно пахнет, Кирюшенька?

– Я курицу в духовке зажарил, Татьяна Семеновна! Сейчас обедать будем!