— Он пошел к Каре! После того, что она сделала? И вы позволили ему?

— Конечно, позволила. Я-то не сошла с ума.

Да-а, непросто! Агата почувствовала, что такой поворот событий потребует внесения серьезных изменений в сценарий, иначе не поймет даже искушенная публика, привлеченная именами Агаты Стопак и Горация Дюка.

— Ну хорошо, вы позволили ему пойти к Каре. Что случилось потом?

— Меня там не было. Откуда мне знать, что случилось? Я знаю одно: еще до зари он снова ушел из деревни. Когда он прошел мимо моего дома, я подождала немного, а потом пошла за ним, прихватив свои скромные сбережения и узелок с одеждой. Он ждал меня на перекрестке, глядя на дорогу, по которой я пришла. «Возьми меня с собой», — попросила я, и он ответил: «Хорошо». Вот и все.

— Вот и все? Вот и все? Не может быть! Как вы узнали, что он снова уйдет из деревни? Почему он должен был уйти? Что могло его заставить? Он вернулся с войны к девушке, которую любил, — зачем снова ее покидать? Так не бывает.

Мама Чезаре покачала головой.

— Я знала, что он не останется. Разве мог он остаться после того, как прочитал надпись, которую я сделала краской на развалинах его дома: «Это сделала Кара»? Большие белые буквы. Они, должно быть, блестели в лунном свете.

У Агаты отвисла челюсть. Она не знала, что делать: восхищаться женщиной, столь решительно добивающейся, чтобы мужчина, которого она любит, достался ей, — или ужасаться этой решительности.

— Значит, Кара вышла замуж за одного из других парней? — прошептала она.

— Каких других парней? Больше никто не вернулся. Деревня умерла, и я не собиралась оставаться на поминки. Мы с Чезаре решили уехать в Америку.

— И осели в конце концов в Доте.

— Это долгая история, а я вдруг что-то устала. Я хотела показать тебе кое-что, но с этим придется обождать. Ты придешь ко мне снова?

Агата сказала, что она, разумеется, придет, а сейчас Маме Чезаре нужно отдохнуть, и поблагодарила ее за чай, за рассказ и, конечно же, за гадание.

— Да, я совсем забыла, — сказала Мама Чезаре, когда они вместе вышли на улицу. — Скажи, кто такой Ахилл?

— Я не знаю никакого Ахилла. Я знакома с Гектором, и он мне не очень нравится.

— Чаинки сказали, что ты познакомилась с Ахиллом. Может быть, даже сегодня. Я никогда не ошибаюсь. Я потомственная ведунья. Ты знакома с Ахиллом. Он твой друг.

— Хорошо, я запомню, — сказала Агата. — Спокойной ночи!

Она шла по Замковой улице. Высоко на холме часы на соборе пробили полночь. Несколькими мгновениями позже — ибо даже тихой летней ночью звуку требуется некоторое время, чтобы преодолеть соответствующее расстояние, — водитель и кондуктор последнего трамвая встали с сидений на задней площадке, зашвырнули свои сигареты яркими метеорами в темноту, закрутили термосы с кофе и вывели трамвай из депо. Он проехал мимо погруженного в темноту здания оперы, где недавно состоялась премьера «Риголетто», не произведшая, увы, впечатления ни на критиков, ни на зрителей, через Музейную площадь, по Александровской улице — там в него сел директор «Палаццо Кинема», — потом завернул туда, где Замковая улица пересекается с Соборной, и подъехал к остановке, на которой в желтом круге фонарного света ждала Агата. Она села в конец салона. Когда директор «Палаццо Кинема» сошел на остановку раньше нее, она его не узнала, потому что скромно разглядывала пол, пока он проходил мимо. Почти сразу после того, как трамвай тронулся, она встала у двери, и стояла там, держась за поручень, пока трамвай пересекал реку.

Выйдя из трамвая по другую сторону Зеленого моста, Агата немного постояла, наслаждаясь ночным спокойствием. Под арками моста шумела вода, между фонарями, хлопая крыльями, пролетели две утки. В «Трех Коронах» было успокаивающе темно. Вдалеке затихал механический рокот трамвая, невидимого, но все еще сообщающего о своем существовании жалобным дрожанием проводов и вибрацией рельсов.

Агата взошла по лестнице, открыла дверь, пробралась на цыпочках в спальню, сбросила одежду, словно дриада, собирающаяся искупаться в залитом лунным светом озере, и грустно улеглась рядом с похрапывающим Стопаком.

Она еще не успела заснуть, когда маленький котенок вскарабкался на кровать по краю простыни, свернулся клубочком, приткнувшись к ее руке, и замурлыкал.

— Спокойной ночи, Ахилл! — сказала Агата и уснула.

~~~

Первая полоса утреннего выпуска «Ежедневного Дота» снова аршинными буквами сообщала о размолвке двух мэров. На стене киоска, в котором Тибо купил газету, был укреплен большой желтый щит с надписью:

Крович и Запф: война

В углу был свежий потек, оставленный пробегавшей мимо собакой. На остановке три человека читали одну газету: один держал, а двое заглядывали ему через плечо. Утренняя статья отличалась от вечерней только присовокуплением слов мэра Кровича, который решительно отказывался что-либо подтверждать. Посередине последней колонки, прямо под словом «благородный», употребленным ни к селу ни к городу, мэр Крович заявлял:

«Я не имею ни малейшего представления о том, каким образом частная переписка между мной и мэром Запфом могла стать достоянием общественности. Остается лишь заподозрить, что мы имеем дело с тщательно спланированной попыткой внести разлад в отношения между нашими городами. Вследствие этого я отказываюсь давать комментарии относительно этого вопроса и, таким образом, способствовать разжиганию нездоровых настроений среди граждан Умляута».

Пассажиры трамвая поприветствовали Тибо одобрительными кивками.

— Покажите им, господин мэр! — сказала полная дама в фетровой шляпе, ткнула пухлым пальчиком в газету и рассмеялась.

— Наглецы из Умляута опять за свое, — сказал кондуктор и позвонил в колокольчик.

Добрый Тибо Крович обнаружил, что борется с желанием поддаться чувству вины. Но почему он должен чувствовать себя виноватым? В чем он виноват? Обманывал ли он граждан Дота? Вряд ли. Он написал Запфу сердитое письмо. Это письмо существует. Он отказался говорить об этом письме с журналистами. Какой же это обман? Так или иначе, неприязнь к Умляуту — полезная штука для граждан Дота. Она заставляет городскую футбольную команду лучше играть, школьников — прилежнее готовиться к провинциальной контрольной работе по родному языку, садовников из управления городских парков — тщательнее пропалывать клумбы, а музыкантов из оркестра пожарной бригады — ярче начищать свои медные шлемы. «И это ты называешь „начищенный шлем“? — спросит, бывало, старшина оркестра. — Ты не в Умляуте, парень!» И тот, прежде чем отправиться в воскресенье со своими товарищами играть в парк имени Коперника, наводит на амуницию такой блеск, что ослепнуть можно. Нет, полезная штука, полезная! И Тибо велел совести замолкнуть.

Придя на работу, он обнаружил, что его стол пуст. Ни папок с документами Городского Совета, ни писем от разъяренных налогоплательщиков, ни проектов строительства новых водопроводных станций, ни запросов из управления транспорта относительно покупки новых трамваев. Ничего.

— Что сегодня значится у меня в расписании? — спросил Тибо у Агаты.

— В пять часов — бракосочетание. Та рыжая девушка с паромной пристани. Это, похоже, много времени не займет. А больше — ничего. — Она захлопнула тетрадь и улыбнулась Тибо.

— Ничего?

— Ничегошеньки.

— И никаких писем?

— Было одно. Школьница просила кое-какую информацию для своей самостоятельной работы о повседневной жизни Ратуши и спрашивала, можно ли ей прийти сюда и самой на все посмотреть.

— Что ж, нужно ей ответить и написать, что можно.

— Уже написала. За все время, что я здесь, вы еще никому не отказали в такой просьбе.

Тибо вздохнул.

— Значит, все. И больше ничего?

— Ничегошеньки. Я приготовлю вам кофе.

Тибо вытащил из кармана ручку и забарабанил ей по краю стола. Потом прекратил, вспомнив, сколько ручек уже сломал таким образом. Откинулся на спинку кресла, надул щеки и взлохматил волосы. Потом снова их пригладил. Ему уже стало скучно. Он пододвинул к себе блокнот и принялся чертить на нем округлые линии, которые, соединяясь между собой, превращались в набросок улыбающейся женщины, которая, по случайности, очень походила на Агату и, так уж получилось, была совершенно раздета. Когда Агата принесла кофе, он тщательно замарывал свой рисунок.

— Скучаете? — спросила она.

— Не то слово. Я же мэр. Предполагается, что у меня очень важная работа.

Она рассмеялась.

— Скоро праздники, люди уже начинают потихоньку расслабляться. Вы не виноваты.

— И все же я не могу просто так сидеть здесь весь день. Такое чувство, будто вытягиваешь из кого-то деньги мошенническим путем.

— Тогда сходите, прогуляйтесь, — предложила Агата. — Посмотрите на жизнь города. Кто-нибудь обязательно обратится к вам с каким-нибудь вопросом — что-нибудь насчет разбитого тротуара или протекающего водостока.

Тибо это предложение не особо воодушевило.

— А вы что будете делать?

— У меня всегда есть, чем заняться, — твердо сказала Агата.

— Может быть, вам помочь?

— Нет, не надо. Идите, прогуляйтесь.

И она вышла из кабинета, покачивая бедрами.

Тибо посмотрел в блокнот. Рисунок, сделанный им недавно, почти невозможно было различить. Он снова провел ручкой по замаранным линиям, возвращая их к жизни, но потом чертыхнулся и снова принялся яростно их уничтожать.

Затем добрый мэр Крович вышел из кабинета, оставив кофе стыть на столе.

— Я собираюсь предпринять инспекционный обход, — сообщил он Агате.

И Агата сказала ему вслед:

— Если кто-нибудь будет вас спрашивать, я скажу, что вы решили прогуляться.

Тибо спустился по прохладной мраморной лестнице и вышел на залитую светом площадь. Сначала он подумал, не зайти ли в книжную лавку на углу, но отказался от этой мысли. Глупо — у него и так весь дом забит книгами. А если ему захочется еще, директор городской библиотеки госпожа Хандке закажет для него все, что бы он ни попросил. Значит, книжная лавка отпадает. Он вышел с площади к реке и свернул налево, кивнув двум старикам, которые покуривали трубки, сидя на скамейке в прохладной тени:

— Хороший нынче денек!

— Да, неплохой, господин мэр, — согласились они. На этом беседа была окончена.

Навстречу шла женщина с детской коляской, доверху нагруженной покупками, а ее надутый малыш катил на бампере. За ними брел слепой в синих очках с собакой-поводырем. Слепой остановился, сунул свою трость под мышку, вытащил из кармана плаща бутылку с водой и стал лить воду туда, где, как он думал, была пасть собаки. Кое-что действительно попадало по назначению.

Свернув на Георгиевскую улицу, Тибо отметил себе, что надо бы поговорить с главным инженером относительно оборудования поилок для животных у фонтанчиков с питьевой водой. Неплохая идея. Так, Георгиевская улица. Свернуть направо к «Палаццо Кинема»? Нет, это было бы неправильно — все-таки инспекционный обход. Лучше свернуть налево, к музею. Да, здесь же как раз новая выставка. Замечательно. Самое подходящее место для мэра, слоняющегося без дела.

Между колоннами висела растяжка с изображением крылатого льва и надписью:

Краса Венеции

Растяжка хлопала на ветру, словно парус галеона. Тибо прошел под ней к наполовину застекленным дверям, у которых посетителей встречали два молодцеватых служителя в форменных куртках с медными пуговицами.

— Доброе утро, господин мэр, — сказали они, распахивая перед ним двери.

— Доброе утро, — откликнулся он. — Дай-ка, думаю, зайду, посмотрю.

Служители кивнули, заискивающе улыбнулись, но каким-то чудом удержались от того, чтобы довольно потереть руки.

«Вот же ведь работа! — удивленно подумал Тибо. — Два взрослых человека весь день стоят, открывая и закрывая двери. Разве это правильно? Господи, да ведь здесь же, наверняка, и другие такие же есть, чтобы подменять этих на выходных или когда они болеют. Целая армия людей в форменных куртках, открывающих двери и получающих за это зарплату. Надо будет обдумать эту ситуацию».

Двери закрылись тише, чем крышка гроба, и Тибо окружило музейное спокойствие. Он любил этот музей, любил с детства, с тех самых пор, как его впервые привела сюда мама. Тибо помнил, как он был поражен, увидев за стеклом высохшую голову амазонского индейца, темную, в кожаных складках, с мирно опущенными веками. Вся она была размером с кулак, и только свисающие пряди черных волос доказывали, что когда-то это был взрослый мужчина, несчастливый воин, неудачливый игрок — но все-таки игрок, все-таки воин. И еще чучело льва — ну ладно, передней половины льва — выпрыгивающего из зарослей сухой травы с кровожадно распахнутой зубастой пастью. Тибо помнил, как впервые встретился с этим львом: свернул за угол и, неожиданно увидев его, испытал мгновенный приступ паники. Он мог представить тогдашнего себя: маленький безволосый примат, замерший в ужасе посреди линолеумной саванны при виде смерти, выпрыгивающей из застекленного стенда; его лимонный леденец, похожий на пронзенную палочкой сверкающе-зеленую планету, со стуком падает и катится по полу.