— Стол на двоих? Сюда, пожалуйста.

И маленькая смуглая Мама Чезаре повела их за собой, переваливаясь с ноги на ногу, словно волшебный гриб из сказки, показывающий дорогу заблудившимся детям.

— Это хороший стол, — заявила Мама Чезаре тоном, не допускающим возражений. — Дать вам меню или доверите выбор мне?

Тибо сел и улыбнулся через столик Агате.

— Мы вам доверяем.

— Это хорошо. Вы пока говорите.

И Мама Чезаре удалилась.

— Так о чем же мы будем говорить? — спросил Тибо.

— О лотерейных билетах. Давайте поговорим о лотерейных билетах. Вы собирались рассказать, почему купили мне их.

Тибо смущенно потер лоб.

— Но вы же не против, правда? Я не хотел вас обидеть.

— Что за глупости. Разумеется, вы меня не обидели. Все в порядке. Извините. Это замечательный подарок. И не имеет никакого значения, почему вы его сделали.

Агата опустила глаза на скатерть и принялась водить ногтем по узору ткани, пока Тибо не остановил ее, накрыв ее руку своей.

Они снова прикоснулись друг к другу — второй раз за два дня, второй раз в жизни.

— Я купил вам эти лотерейные билеты, потому что хочу, чтобы вы были счастливы. Все, что я хочу — это чтобы вы были счастливы. Я обнаружил некоторое время назад, что хочу, чтобы вы были счастливы, с того самого момента, как познакомился с вами. Если бы я мог купить вам домик в Далмации, я сделал бы это, но я не могу — и поэтому купил лотерейные билеты. Вы этого заслуживаете. И не только этого — всего на свете.

Наступила пауза. Момент тишины, когда ничего не происходило, только его большой палец медленно и мягко поглаживал тыльную сторону ее ладони, чуть задерживаясь на бугорке между большим пальцем и указательным, поглаживал так нежно, что Агате казалось, будто ее кожа вот-вот растает. Ей вспомнилось, как в детстве она ездила к кузинам в деревню и заболела. Тогда, как раз перед тем, как у нее начался жар, она испытывала такие же ощущения: кожа стала необыкновенно чувствительной и словно бы даже исчезла, не оставив ей никакой защиты от окружающего мира, и каждое прикосновение обжигало, будто горячие угли.

— Нам снова дали столик у окна, — сказал, наконец, Тибо.

— Да. Наверное, скоро это будет «наш столик», — откликнулась Агата и, тут же подумав, не зашла ли слишком далеко, быстро прибавила: — Извините.

— За что? — спросил Тибо. — Хватит извиняться. Просить прощения вам совершенно не за что. Кто вас этому научил?

— Я просто подумала, что мои слова прозвучали немного самонадеянно. Словно я жду, что вы будете водить меня сюда каждый день. Словно это будет происходить регулярно.

— Я бы не возражал, — сказал мэр. — Мне бы даже хотелось, чтобы это происходило регулярно. Если вы не против.

— Думаю, я совсем не против. Было бы славно, — сказала Агата и через мгновение, которого ей хватило, чтобы сглотнуть, прибавила: — Если не возражаете вы, Тибо.

Мэр не оставил это незамеченным.

— Вы назвали меня по имени, — сказал он. — Никогда прежде вы этого не делали.

Агата сжала его руку и улыбнулась.

— Вы были первый. Вы обратились ко мне по имени сегодня утром.

— Я не посмел бы!

— А вот и посмели. В той записке, что была в конверте с лотерейными билетами, было написано «Дорогая Агата». Я заметила. Вы впервые обратились ко мне иначе — не как к «госпоже Стопак».

Тибо прокашлялся и кивнул.

— Да, — сказал он медленно, — и представьте себе, что для того, чтобы составить эту записку, мне потребовалось извести всего полторы стопки писчей бумаги. Целую рощу вырубили, чтобы я смог написать дюжину слов и пригласить вас пообедать.

Они немножко помолчали, глядя друг на друга, и тут в глубине кофейни распахнулась дверь и показалась Мама Чезаре с дымящимися тарелками в руках. Пока она пробиралась среди столиков, Тибо и Агата отпустили руки и разжали никак не желавшие разжиматься пальцы. Когда Мама подобралась к ним, они уже приняли строго-официальные позы и соприкасались лишь взглядами.

— Спагетти, — объявила Мама Чезаре. — Придете завтра, будут ньокки.

— Спагетти — тоже замечательно, — сказал Тибо, но глаз от лица Агаты так и не оторвал.

— Очень хорошо, — улыбнулась Мама Чезаре. Она поставила на стол корзинку с хлебом с хрустящей корочкой, не забыв при этом пояснить: — Хлеб, хороший хлеб, — предложила вино, воду, салаты, масло и уксус и выполнила все священные ритуалы итальянского кафе, посыпав тарелки тертым пармезаном и помахав в воздухе перечницей, в которой было что-то неуловимо фаллическое.

Когда она снова удалилась, Тибо попросил:

— Расскажите мне побольше о себе.

— Я и так рассказала вам вчера слишком много. Лучше вы расскажите о себе.

Тибо помолчал, пытаясь справиться с отправленными в рот спагетти, и, когда почувствовал, что может говорить как следует, сказал:

— Мне нечего рассказывать. Вы и так все знаете. Весь город знает обо мне решительно все. Это моя личная трагедия — в моей жизни нет ничего, о чем не было бы всем известно.

— Да я о вас почти ничего не знаю.

— Трудно поверить. Насколько я могу понять, вам известно все практически обо всем, что только ни происходит в Доте.

— Да ну, всякие глупости. Средство от вшей, проделки гипнотизера и прочие пустяки. Я знаю, что вы, Тибо Крович, хороший человек, добрый и красивый…

— Красивый!

— Да. По-своему вы очень красивы. Вы человек спокойный, честный, надежный и добрый, но больше я о вас ничего не знаю.

Тибо посмотрел на Агату, подносящую ко рту вилку со спагетти, и заметил в ней нечто такое, чего никогда прежде не замечал в женщинах. Было время (десять лет назад, двадцать лет назад, раньше?), когда дни, подобные сегодняшнему, должны были быть в порядке вещей, когда многообещающий молодой человек Тибо Крович должен был частенько заглядывать в «Золотого ангела» и даже в «Зеленую мартышку», громко смеяться в компании друзей и пить чуть больше, чем следует; он должен был сидеть в укромной нише у окна, держа за руку какую-нибудь симпатичную девушку, притворяться, что не замечает, как она рисует в воображении картины свадьбы, и думать о том, что утром надо будет послать ей цветы, а на следующей неделе неплохо бы пригласить на свидание ее сестру. Это нужно было делать тогда. Десятки молодых женщин должны были сменять друг друга в его жизни, ежегодно уступая друг другу место на рождественском благотворительном балу — целая вереница добровольных жертв, попавшихся в силки его простыней; и еще — одна, та, которая пришла и осталась бы навсегда и никогда не надоела бы. Только одна. Единственная. Та, которая потихоньку полнела бы в бедрах и раздавалась в талии, та, которая пролежала бы в матрасе ямки и ложбинки, та, которая снова и снова производила бы на свет пухлых, румяных и умных детей — целый дом детей. Это было бы правильно и естественно тогда, но не сейчас. Он упустил свой шанс. Даже самые преданные своему делу садовники из управления городских парков не могут заставить нарциссы цвести в октябре.

То, что он сидит сейчас здесь с такой женщиной, как Агата Стопак, — поразительное чудо, чудо из чудес. И все же это правда. Сейчас, в преддверии первых морозов, после долгого пустого лета, когда у него так и не нашлось времени для десятков женщин, разве что — да и то мимоходом — для двух или трех, что гораздо, гораздо меньше, чем одна, — сейчас он сидит вместе с Агатой. Если в твоей жизни было множество женщин, тут, наверное, есть чем хвалиться, сидя в баре, попыхивая сигарой и покручивая усы; и если была всего одна, одна-единственная, в этом есть что-то прямо-таки героическое; но если их было всего три — и ни одна не задержалась, не осталась, не стала Единственной — это жалко, уныло и скучно. Тибо подумал о них, и ему стало стыдно, потому что сейчас он понял — нет, он понимал это уже двадцать четыре часа, — то была не любовь. Он любил Агату. Он был влюблен в Агату. То была болезнь. А теперь он обрел лекарство.

Агата немножко подалась вперед, склонила голову над тарелкой, открыла рот и положила в него мягкие нити спагетти. Сердце Тибо заколотилось.

— Извините, — сказала она и приложила к губам платок.

— Нет-нет, это вы извините. Я так смотрел… Виноват. — Он так и не смог отвести глаза.

— Только одно, — сказала Агата, чтобы нарушить молчание.

— Простите?

— Скажите мне о себе только одно. Скажите свое второе имя.

— У меня его нет. Я просто Тибо Крович.

— Нет-нет, — решительно сказала Агата, — вы «Добрый» Тибо Крович. Так вас называют. Вы знаете?

— Да, кто-то когда-то мне об этом говорил. Это непросто — жить с таким прозвищем.

— Мими.

— Это ваше второе имя? Мими — ваше второе имя?

— Представьте себе, так звали мою бабушку. Я знаю, имя смешное.

— А по-моему, очень милое.

— Добрый Тибо Крович — никудышный лжец. Теперь ваша очередь. Спрашивайте.

Тибо немного подумал, кроша в руках корку хлеба и внимательно разглядывая потолок.

— Хорошо, — заговорил он наконец, — скажите мне, что нужно для того, чтобы вы были счастливы.

— Это нечестно! Я прошу, чтобы вы сказали свое второе имя, а вы спрашиваете, что нужно, чтобы я была счастлива.

— Извините. Это действительно слишком… Не стоило задавать этот вопрос. Извините.

Агата опустила вилку.

— Я не обиделась. Это хороший вопрос. Я задаю его сама себе и знаете, Тибо, я не нахожу ответа. Понятия не имею, что может сделать меня счастливой. Но ведь должно же быть что-то. Или кто-то.

— Но у вас есть Стопак, — сказал Тибо. Прозвучала его фраза скорее как вопрос.

— Нет, — ответила Агата. И больше ничего.

Они снова посмотрели друг на друга — сколько всего было в этом взгляде! Желание, предостережение, просьба, ободрение — невысказанные, но понятые, рожденные отчасти верой, отчасти же воображением.

— Нет, — сказал Тибо.

— Нет. — Агата снова взяла в руку вилку. — Впрочем, правила игры просты: сейчас моя очередь спрашивать. Скажите, что нужно для того, чтобы вы были счастливы?

— Я? Я и так счастлив. Я абсолютно счастлив.

— О, это хорошо. Это здорово. Только я вам не верю. И не смотрите на меня так оскорбленно. Когда вы последний раз смеялись?

— Да только что. Минуту назад. Вместе с вами.

— А до этого?

Тибо не смог сразу вспомнить.

— Сложно, знаете ли, когда вот так вдруг спрашивают. Но я все время смеюсь. Я смеюсь, честно!

— Ладно, верю. А как насчет друзей?

— У меня множество друзей.

— Это не очень хорошо — иметь множество друзей. Качество здесь важнее, чем количество. К тому же я имею в виду не тех людей, которые знакомы с мэром Дота, а тех, которые знают Тибо Кровича — тех, которым известно, сколько кусочков сахара он кладет в кофе.

— Я пью кофе без сахара.

— Я знаю. Я уже столько лет готовлю вам кофе! А кто еще знает?

Тибо обиженно ткнул вилкой в последний клубок спагетти.

— Что-то мне перестала нравиться эта игра. У вас слишком хорошо получается в нее играть.

Агата прикоснулась к его руке и прошептала:

— Простите меня. Простите. — Затем, когда их пальцы снова сплелись, она спросила: — А сколько сахара кладу я?

— Извините, я не знаю, — пристыженно проговорил Тибо. — Кофе всегда готовите вы…

— Вот видите? — рассмеялась Агата. — Тут вы меня опередили. У вас на одного больше.

Тибо промолчал.

— Теперь спрашивайте вы. Я разрешаю.

Тибо хотелось узнать так много всего, но пока он решил немного притормозить.

— Очень хорошо, госпожа Стопак, тогда скажите мне, сколько кусочков сахара вы кладете в кофе?

— Один. Всего один. Ну что, теперь нас официально можно считать друзьями?

— Думаю, да, — сказал Тибо и наклонился, чтобы поцеловать кончики ее пальцев, но в этот же момент заметил, что к ним направляется Мама Чезаре, и, раздраженно вздохнув, отпустил ее руку.

— Все хорошо? — спросила Мама.

— Замечательно, — сдержанным хором ответили они.

— Хорошо, замечательно, прекрасно. Сейчас я принесу вам кофе. Очень хорошо.

— Думаю, мы уже пойдем, — Тибо быстро взглянул на Агату — не возражает ли она. — Принесите, пожалуйста, счет. Нам пора возвращаться на работу. Кофе мы сможем выпить и там.

Мама Чезаре возмущенно фыркнула.

— Может быть, вы и выпьете там кофе, но не такой хороший, как у меня. Я принесу счет. Завтра будут ньокки. — И она вперевалку удалилась.

Когда они уже вышли на улицу, Тибо спросил:

— Вы любите ньокки?

— Я не совсем уверена, что знаю, что это такое, — ответила Агата. — К тому же завтра суббота.

Сначала Тибо не понял, что означают эти слова. Ньокки, маленькие картофельные клецки, можно есть в любой день недели, когда захочешь. И тут слово «суббота» обрушилось на него всем своим весом. Суббота. Выходные. Целых два дня не нужно приходить на работу. Целых два дня не будет никакого предлога увидеть Агату.