— Мне нужно сходить в ванную.

— Сейчас? Тебе прямо сейчас нужно в ванную?

— Да, сейчас. Именно в ванную.

— Ну хорошо, я подожду. Подожду. Но не задерживайся, шалунишка. На мне так мало одежды, что я просто заледенею без моего большого, сильного Стопака!

Но он не вернулся. Спустя некоторое время Агата сняла туфли и забралась под одеяло. Когда она проснулась, мужа по-прежнему не было в постели, а из глубины квартиры доносились странные звуки. Агата встала, завернулась в халат и на ощупь прошла в темноте в коридор, ощущая босыми ногами едва выпирающие спиленные сучки на досках под линолеумом. Звуки — как будто кто-то что-то рвет — раздавались из ванной. Встревоженная Агата попыталась открыть дверь, но та была закрыта изнутри.

— Стопак! С тобой все в порядке? Что ты там делаешь?

— Да, все в порядке. Я работаю.

— Что значит «работаю»? Послушай, сейчас, должно быть, часа три ночи. Что подумают соседи?

Стопак подошел к двери. Агата слышала его дыхание по другую сторону тонкой фанеры.

— Просто работаю, вот и все. Мне пришло в голову, что здесь кое-что надо подновить. Мы сто лет этого не делали.

— Боже мой, Стопак! — Агата почти кричала. — Мы очень многого с тобой сто лет не делали. Возвращайся в спальню и давай, наконец, займемся кое-чем другим! К черту твои подновления! Пошли в спальню! В Доте найдется немало мужчин, которые счастливы были бы услышать такое предложение!

— Ну назови, назови хоть одного! — заорал Стопак. Но дверь не открыл.

Агата несколько секунд молча постояла перед запертой дверью. Потом, когда из ванной снова послышался звук отдираемых обоев, она вернулась в спальню, стащила с себя сотканное феями нижнее белье, швырнула его на пол, голая забралась под одеяло и заплакала.

~~~

Утром, когда Агата проснулась, дом снова был погружен в тишину. Встав с постели, она побрела в ванную. Стены были голы, пахло сыростью. Стопак перекрасил все деревянные части, заделал множество маленьких дырочек в штукатурке и навел после этого чистоту, если не считать нескольких крошечных клочков бумаги, которые Агата нашла под ванной. Она подошла к раковине и застонала, увидев свое отражение в зеркале. Ну и ну! Просто какая-то Медуза Горгона. Не удивительно, что он не захотел. Она пустила воду и тщательно умылась. Глаза по-прежнему красные, но с этим ничего не поделаешь. Агата чувствовала себя разбитой, словно спала на куче камней. Горло горело от ночных слез, нос был забит и распух так, что напоминал свеклу, каждая косточка ныла.

— Вот, значит, что такое старость, — сказала она себе.

Но зеркало сказало в ответ:

— Вовсе ты не старая. Не позволяй ему превратить тебя в старуху!

На табурете по-прежнему лежала аккуратно свернутая комбинация из универмага. Агата взяла ее и надела, не заметив, как на пол упало несколько лепестков лаванды.

— Старуха!

Но это была неправда.

Отражающаяся в зеркале печальная женщина с красными глазами была куда привлекательней и эротичней той обольстительницы и развратницы, которую она пыталась изображать накануне.

Теплая комбинация облегла изгибы ее тела, остановившись на самой грани приличия. Агата побрела на кухню. Вчера она замышляла, что утром здесь будет пахнуть беконом, кофе и корицей — но сейчас на кухне стоял запах известки и скипидара от кистей, которые Стопак мыл в раковине, да там и оставил. Агата испустила глухой стон, вытащила кисти из раковины, положила их в старую чашку и стала оттирать остатки краски металлической губкой.

— И зачем я это делаю? — вдруг пробормотала она. — Какой в этом смысл, черт возьми?

Агата швырнула металлическую губку в раковину, поставила кофейник на плиту и, раздраженно топая, вышла из кухни. Затем, раздраженно топая, вернулась и сняла кофейник с плиты.

Снова выйдя из кухни, она вошла в спальню и села на табурет у туалетного столика.

— Какой, черт возьми, в этом смысл? — Мысль эта не давала ей покоя, и она снова и снова повторяла: — Какой, черт возьми, смысл? — Схватив гребень, Агата стала яростно расчесывать волосы, и черные пряди, упав, завитками окружили ее лицо. — Какой смысл, черт возьми? — Она встала, подошла к шкафу и достала из ящика чистые трусы — очень даже заметные трусы, огромные трусы, накрахмаленные, теплые, удобные трусы, и надела их.

— Комбинашка и трусы. Старушечья комбинация и чертовы старушечьи панталоны. Черт! Черт! Черт!

Агата снова уселась перед зеркалом и стала краситься, ни на секунду не прекращая ругаться — разве только когда дело дошло до помады, ей пришлось замолчать; но и тогда она продолжала ругаться про себя. И едва с помадой было покончено, как она снова выплюнула в зеркало накопившуюся за эти мгновения ярость.

И тогда она почувствовала себя лучше. Да, намного лучше.

В зеркале отражалась измятая постель, напоминающая рельефную карту Кордильер.

— К черту проклятую постель — пусть Стопак сам ее убирает!

Агата достала из гардероба голубое платье с белым кантом, надела туфли и вышла из квартиры.

На лестнице было темно. Она спускалась осторожно, держась одной рукой за старые деревянные перила, а другой — за каменную стойку, разделявшую лестницу посредине. Ступив с последней, ненадежной ступеньки, Агата облегченно вздохнула и готова была уже поспешить на работу, как вдруг…

— Доброе утро, Агата!

Рука Агаты непроизвольно дернулась к сердцу. Гектор. Она терпеть не могла Гектора. Дело в том, что он был вульгарно великолепен — темный, высокий и опасный. Всегда, летом и зимой, в черном плаще, полы которого метут тротуар; длинные, гладкие, прямые волосы, бледное лицо и горящие глаза, как у святого или у дьявола. Женщины, завидев его, начинали шушукаться — женщины, которых Агата хорошо знала, почтенные замужние дамы, которым следовало бы знать цену добропорядочным мужчинам с хорошей работой, а не болтать бог знает что о таком никчемном человеке, как Гектор. Поэтому Агата предпочитала испытывать к нему отвращение — будь он хоть трижды ее родственником.

Отвращение вызывало у Агаты буквально все в нем, от нечищеных ботинок до нелепых крысиных усиков. И пахло от него выпивкой и дешевыми сигаретами. Ему не помешало бы хорошенько вымыться. Агата кинула на него быстрый взгляд и возненавидела его еще больше.

— Доброе утро, Гектор. К сожалению, не могу предложить Тебе зайти — я ухожу на работу.

— Ну, это не беда, — Гектор заправил за ухо выбившуюся прядь волос, — все равно пришел-то я к Стопаку.

— Его тоже нет дома. Да и что тебе от него может быть нужно?

— Агата, ты меня удивляешь. Что за тон? Не найдется у тебя сигаретки? Хотя что это я — конечно, нет. Только не у Агаты! Ну а почему мне нужно искать какие-то предлоги и поводы, чтобы навестить моего родного кузена? Моего самого любимого во всем мире кузена? Моего драгоценного двоюродного братика?

— Так или иначе, его нет дома. Не знаю, где он сейчас, но точно знаю одно: денег у него нет, так что можешь с чистой совестью оставить своего драгоценного братика в покое!

Выпалив это, Агата пошла своей дорогой — только для этого ей пришлось протиснуться мимо Гектора, который и не подумал отойти в сторону, а остался стоять на месте, улыбаясь ей с высоты своего роста.

Она могла бы сесть на углу Александровской улицы на трамвай, идущий вдоль реки, но было еще слишком рано, так что она решила зайти в «Золотого ангела» и выпить чашечку кофе. Перейдя дорогу, она остановилась на углу у Зеленого моста и стала ждать трамвай до Замковой, нервно поглядывая в сторону своей улицы. Конечно, вот и Гектор. Он увидел ее. Смотрит прямо на нее и кривит губы. Она видела, как его ус немного поднимается с одной стороны. Какая идиотская ухмылка! Что, спрашивается, она должна означать? Смотрит на добропорядочную женщину так, будто что-то знает. А он не может ничего знать. Да и знать-то нечего!

Показался трамвай, и Агата подняла руку, чтобы он остановился. Кондуктор позвенел в свой железный звонок, и Агата осторожно поднялась по ступенькам на заднюю площадку. Когда трамвай тронулся с места, она посмотрела в заднее стекло и увидела Гектора рядом с «Тремя коронами». Это было заведение с сомнительной репутацией, где собирались любители азартных игр и драк. Субботними вечерами они проливали на тротуар вино, плевались и бранились между собой. Гектор подошел к человеку в рваном свитере. Они о чем-то заговорили, человек протянул Гектору сигарету. А тот по-прежнему смотрел на нее, пока трамвай не переехал через мост и не повернул.

Трамвай тряхнуло, Агата посмотрела вперед. Над Дотом светило солнце, люди шли на работу, и она смотрела на них, пока трамвай ехал по улицам города. Вот пара, целующаяся на прощание на трамвайной остановке, — забравшись на заднюю площадку, женщина оборачивается и машет рукой. Вот маленький мальчик в шортах, пинающий перед собой красный мяч и несущий домой утреннюю газету; за ним вприпрыжку бежит собака. Ее тявканье затихло позади, когда трамвай припустился по длинной прямой улице, ведущей к моему собору. Когда на него упала тень от купола, Агата холодно посмотрела вверх. Здесь могли бы прозвучать драматичные органные аккорды или ангельский хор — но нет. Она не почувствовала ровным счетом ничего. Ни благоговения, ни тепла. Может быть, чуть-чуть раздражения и разочарования, а так — ничего.

Лучи майского солнца просачивались сквозь юную листву и играли на известняковых плитах, которыми была вымощена улица, а среди ветвей метались силуэты птичек. Они с такой скоростью махали своими крылышками, что сложно было уловить взглядом, — и, казалось, выбивались из сил, ибо то одна, то другая вдруг складывала крылья и падала, словно крошечная бомба, вниз-вниз-вниз, а потом снова взмывала вверх. Сколько их было!

«Вот, скажем, эти птицы, — думала Агата под стук трамвайных колес. — Зачем они это делают? Какой в этом может быть смысл?» Тут она вдруг почувствовала себя очень глупой и уставилась на сумочку, аккуратно поставленную на колени. Нет никакого смысла. Просто они так устроены. Одним птицам суждено парить над океаном, раскинув широкие крылья, а другим приходится порхать с ветки на ветку и хлопать крыльями, как заводные игрушки. Какой в этом может быть смысл? Да никакого! И какой смысл взрослой женщине искать в этом смысл? Одни птицы летают так, другие этак, на деревьях распускаются листья, потом листья опадают, вот ты нужна мужчине, а вот уже и не нужна, вот рождается ребенок, а вот умирает. И все. Нет в этом никакого смысла. Никакого.

Агата почувствовала, что ее глаза наполняются слезами, поспешно вытащила из сумочки крошечный платочек и краем его вытерла влагу, прежде чем та успела повредить макияж.

Кондуктор позвонил в звонок.

— Следующая остановка — Замковая улица!

Агата сошла с трамвая. «Золотой ангел» был прямо напротив. Она подождала, пока пройдут машины, и перешла дорогу. Едва тяжелые застекленные двери кафе закрылись за ней, уличный шум смолк, словно его вежливо, но решительно остановил на пороге заботливый швейцар. Внутри все дышало покоем и радушием, пахло кофе, корицей и миндалем. Это был храм кофе, и в самом сердце его, подобно органу, мерцала отполированными до блеска боками и испускала токкаты аромата огромная, пышущая жаром кофейная машина.

Агата глубоко вздохнула и сняла перчатки. Все столики были заняты, но вдоль стойки стояли высокие табуреты, и все они были свободны. Агата очень не любила сидеть на таких табуретах. Это не подобало женщине ее положения. Она чувствовала, что если она залезет на такой табурет, на нее будут смотреть. И она не ошибалась, будут: мужчины — потому что не смогут не смотреть, а женщины — потому что будут знать, что не могут не смотреть мужчины.

Агата забралась на табурет у самого дальнего края стойки. Ей было неудобно и неловко. Пришлось подобрать юбку немного выше, чем хотелось бы; мало того, она и на бедрах натянулась немного сильнее, чем следовало. На нее смотрели. Мужчины заметили, что ее чулки на пятках немного сморщились. Женщины заметили, что это заметили мужчины.

Владелец кафе, господин Чезаре, пребывал у другого конца стойки, неподвижный, словно статуя. Все у него было черное-пречерное, кроме белоснежной рубашки. Волосы — бриллиантиново-черные, тонкие усы — угольно-черные; глаза, костюм, галстук, начищенные до блеска ботинки со слегка загнутыми вверх носками — все черное, и черноту эту только подчеркивала безупречная белизна перекинутой через руку салфетки.

Чезаре двинулся с места, чтобы принять у Агаты заказ, но тут откуда-то из глубин кофейной машины послышался резкий окрик:

— Чезаре, я сама!

— Да, мама, — сказал Чезаре и снова замер на месте. Он замечательно умел стоять неподвижно — долго, очень долго.

И тогда из-за кофейной машины появилась Мама Чезаре. Она была совсем крошечной, еле разглядишь за стойкой, но в то же время чрезвычайно внушительной — просто не женщина, а миниатюрный линкор. Если Чезаре предпочитал черный, то у его мамы все было серо-стального цвета: стянутые в тугой пучок волосы, шерстяные чулки на искривленных дугой ногах, туфли, которые когда-то были черными, но стерлись от многих миль, которые их владелица проковыляла вразвалку между столиками, и платье, которое тоже было черным, когда она впервые надела его, овдовев, — но то было несколько десятилетий и бесчисленное количество стирок тому назад.