Рулевой вовремя замечает опасность, поднимающуюся из моря, и кричит капитану. Капитан спрыгивает с юта и ревет на моряков. Отец бросается к штурвалу, вместе с рулевым наваливается на него, чтобы отвернуть корабль от смертельной ловушки. Паруса хлопают, когда мы поворачиваем боком к ветру, и крутая волна бросает корабль в сторону, угрожая опрокинуть нас.

— Бери круче к ветру, поворачивай, зарифить паруса! — кричит отец, и корабль, кряхтя, разворачивается обратно.

Со стороны замка доносится взрыв, и пушечное ядро тяжело шлепается в воду за бортом. Они готовы к бою. Они держат нас в зоне обстрела. Они утопят нас, если мы не уйдем.

Я не могу поверить, что наш собственный дом восстал против нас, но отец разворачивает корабль быстро и без колебаний. Потом моряки убирают паруса и бросают якорь. Я никогда не видела отца в таком гневе. Он посылает офицера в лодке с требованием к своему гарнизону впустить его. Мы ждем. Море не утихает, ветер дует так, что якорная цепь натянута до предела, волны сердито переваливают корабль с одного борта на другой. Я выхожу из каюты и иду к борту корабля, чтобы посмотреть на наш дом. Я все еще не могу поверить, что его закрыли от нас. Я не верю, что не смогу подняться по каменной лестнице в свою спальню и потребовать горячую ванну и чистую одежду. Наконец я вижу, как маленькая лодка выходит из гавани. Я слышу удар о борт, когда она причаливает, потом крики матросов, тянущих канаты. Нам прислали несколько бочонков с вином, печенье и немного сыра для Изабеллы. Вот и все. Они не передают никакого сообщения, им нечего сказать. Лодка отталкивается от борта и плывет обратно в Кале. Это все. Они отлучили нас от нашего дома и прислали вино для Изабель из жалости.

— Анна! — кричит мама против ветра. — Иди сюда.

Я сомневаюсь, идти ли мне обратно, но слышу, как скрипит якорная цепь, затем грохот, с которым якорь падает на палубу и освобождает нас. Корабль стонет, снова отпущенный на милость моря, под удары ветра и волн. Я не знаю, какой курс возьмет отец. Я не знаю, куда мы отправимся теперь, когда нас выгнали из нашего собственного дома. Мы не можем вернуться в Англию, ведь мы предатели. Кале не впустил нас. Куда мы пойдем? Где мы сможем быть в безопасности?

В каюте Изабель стоит посреди кровати на локтях и коленях, мыча, как умирающее животное. Она смотрит на меня сквозь спутанные волосы, ее лицо белее мела, глаза обведены красным. Я с трудом узнаю ее; она уродлива, как раненый зверь. Моя мать поднимает ее окровавленное платье и белье. Мне становится плохо, я отворачиваюсь.

— Ты должна ввести руку внутрь и перевернуть ребенка, говорит мама. Мои руки слишком большие. Я не смогу это сделать.

Я в ужасе смотрю на нее.

— Что?

— У нас не будет повитухи, мы должны перевернуть ребенка сами, — нетерпеливо отвечает мать. — Она очень маленькая, мои руки слишком велики для нее. Это должна сделать ты.

Я смотрю на свои тонкие руки, на длинные пальцы.

— Я не знаю, что делать, — говорю я.

— Я тебе скажу.

— Я не смогу.

— Ты должна.

— Мама, я девушка, я вообще не должна находиться здесь…

Меня прерывает крик Изабеллы, когда она падает лицом на кровать.

— Энни, ради Бога, помоги мне. Вытащи его! Вытащи его из меня!

Мать берет меня за руку и тащит к подножию кровати. Маргарет поднимает юбку Изабель, ее ноги залиты кровью.

— Положи руку в нее, — говорит мама. — Нажимай. Ты что-то чувствуешь?

Изабель кричит, я ввожу руку в ее лоно, протискивая ее в глубину податливой плоти. Ужас и отвращение — вот все, что я чувствую. Потом что-то скользкое: маленькие ноги.

Тело Изабель больно сжимает мою руку, стискивает пальцы. Я кричу:

— Не делай так! Мне больно!

Она задыхается, как умирающая корова.

— Я не могу ничего поделать, Энни. Вытаскивай его.

Я изо всех сил упираюсь ногами в стенку кровати.

— Я держу его. Думаю, это нога или рука.

— Можешь найти вторую?

Я качаю головой.

— Все равно, тяни его, — говорит мама.

Я в ужасе трясу головой.

— Мы сможем достать его. Тяни осторожно.

Я начинаю тянуть. Изабель кричит. Я кусаю губы: это отвратительная, страшная работа; Изабель внушает мне ужас, она похожа на толстую кобылу, стоит на четвереньках, как шлюха, и заставляет меня делать это. Я молюсь про себя, морщусь и отворачиваю голову в сторону, как будто не хочу ничего видеть; я изо всех сил отталкиваюсь от кровати, от нее, моей сестры, этого монстра, касаясь ее без жалости, но не выпуская из пальцев маленькую ручку или ножку, несмотря на все мое отвращение.

— Ты можешь засунуть в нее вторую руку?

Я смотрю на мать, как на сумасшедшую. Это невозможно.

— Смотри, если ты просунешь туда вторую руку, ты сможешь достать ребенка.

Я забыла, что там ребенок, я так потрясена ужасной вонью и ощущением чего-то маленького и скользкого в моей руке. Осторожно и медленно я пытаюсь просунуть вторую руку. Она на что-то натыкается, кончиками пальцев я ощупываю то, что может быть рукой или плечом.

— Рука? — говорю я.

Я стискиваю зубы, чтобы не зарыдать.

— Брось ее, ищи дальше, найди вторую ногу. — мать стискивает руки, отчаянно пытаясь помочь, похлопывает Изабель по спине, как больную собаку.

— Я нашла вторую ногу, — говорю я.

— Когда я скажу, тяни за обе ноги одновременно, — командует она. Она обходит кровать и берет Изабель за голову. Мама говорит ей: — Когда ты почувствуешь боль, ты должна потужиться, — говорит она. — Тужься изо всех сил.

— Я не могу, — рыдает Изабель. — Я не могу, мама. Не могу.

— Ты должна. Скажи, когда будет больно.

Мы все замираем, затем Изабель громко стонет и выкрикивает:

— Сейчас, сейчас.

— Тяни! — говорит мама. Фрейлины тянут Иззи за руки, словно мы рвем ее на части. Маргарет сует в рот Изабель деревянную ложку, и та с криком прикусывает ее. — Тяни ребенка, — кричит мне мать. — Сейчас. Сильно. Тяни.

Я тяну, как приказано, и с ужасом чувствую какой-то щелчок под ладонью.

— Нет! Не получается!

— Тяни его! Тяни, как можешь!

Я тяну, что-то поддается вместе со сгустком крови и вонючей жидкости, и две маленькие ноги высовываются из Изабель, а она воет от боли и падает.

— Еще раз, — говорит мать. Ее голос звучит странно торжественно, но я почти ничего не понимаю от ужаса. — Все почти кончилось, Изабелла. Скажи, когда опять придет боль.

Изабель стонет и поднимается.

— Тяни, Энн! — командует мать, я держу маленькие скользкие ножки и дергаю снова; сначала кажется, что ребенок не двигается, но затем выходит одно плечо, потом другое; Изабель переходит на визг, и выскакивает голова. Перед тем, как плоть смыкается, я ясно вижу внутренности Изабель, ее утроба похожа на багряную парчу, пронизанную синими узорами вен. Вслед за маленьким тельцем тянется толстый шнур, я бросаю ребенка на постель, отворачиваюсь и падаю на пол рядом с кроватью.

Мы ждем в тишине.

Изабель тихо стонет. Я вижу, что она кровоточит, но никто не пытается перевязать ее раны. Моя мать берет ребенка и заворачивает его в белый холст. Одна из женщин смотрит, улыбаясь сквозь заливающие ее лицо слезы. Мы все ждем тонкого крика, мы ждем улыбки моей матери.

Но усталое лицо матери бледнеет.

— Это мальчик, — резко говорит она единственное, что мы все хотим услышать.

Но в ее голосе нет радости, ее губы горестно сжаты.

— Мальчик? — с надеждой повторяю я.

— Да, мальчик. Мертвый мальчик. Он умер.

Глава 11

Река Сена, Франция, май 1470


Матросы сняли паруса и разложили их для починки; они отмыли королевскую каюту, полы которой были залиты кровью Иззи и моей рвотой. Все они говорят, что мы чудом не утонули во время шторма; они вспоминают свой ужас, когда у входа в гавань Кале поднялась цепь. Только вес тела моего отца на штурвале позволила рулевому вовремя развернуть корабль. Они говорят, что ни за что не хотят снова пережить подобное плавание, разве только у штурвала встанет отец. Он спас их, так думают все. Но никогда, никогда больше они не примут на борт женщин. Моряки качают головами. Никаких женщин, особенно тех, кого преследует ведьмин ветер. Они радуются своему второму рождению. Конечно, говорят они, корабль был проклят из-за роженицы и мертвого ребенка на борту. Все они верят, что колдовской ветер вызвала из ада своим свистом королева. По палубе я прохожу в мертвой тишине. Они думают, что ведьмин ветер преследует нас до сих пор, и во всем винят нас.

Наконец, из трюма достают сундуки, и мы можем вымыться и сменить одежду. У Изабель все еще идет кровь, но она встает и одевается, хотя ее платье странно висит на ней. Ее гордый живот исчез, теперь она выглядит просто жирной и больной. Освященный пояс и реликвии паломников распакованы вместе с драгоценностями Иззи. Она без слов кладет их у подножия нашей кровати. Между нами выросла стена неловкости и молчания. Случилось что-то страшное, страшное настолько, что мы не знаем, как заговорить об этом. Она вызывает отвращение у меня, и она противна самой себе, поэтому мы молчим. Мать унесла мертвого ребенка, еще когда мы были в море, кто-то благословил маленького покойника, и его выбросили в море. Нам никто не рассказывает, а мы не спрашиваем. Я знаю, что я неправильно тащила ребенка за ноги из утробы, но я не знаю, я ли убила его. И я не знаю, что об этом думают мать или Иззи. Так или иначе, никто со мной о нем не заговаривает, а сама я никогда не заговорю об этом. От этих мыслей мой живот крутит от ужаса и отвращения, как от морской болезни.

Иззи должна находиться в своих покоях до посещения церкви, мы все должны быть заперты вместе с нею на целых шесть недель, а затем выйти, чтобы очиститься. Но традиции не предусматривают ритуала на случай рождения мертвого ребенка посреди бурного моря; все происходит не так, как принято. Джордж навещает жену, когда в салоне уже прибрано, и постель застелена чистым бельем. Она отдыхает, и он наклоняется над кроватью, чтобы поцеловать ее в бледный лоб, а сам улыбается мне.

— Я сожалею о вашей потере, — говорит он.

Она почти не смотрит на него.

— О нашей потере, — поправляет она. — Это был мальчик.

Его красивое лицо бесстрастно. Наверное, мама уже сказала ему.

— У нас будут и другие, — говорит он. Это больше походит на угрозу, чем на утешение. Он подходит к двери, как будто ему не терпится выйти из каюты. Интересно, есть ли запах у смерти и страха, может быть, он чувствует его здесь?

— Если бы мы не подвергались опасности в море, ребенок сейчас был бы жив, — с внезапной злобой говорит Иззи. — В замке Уорик у меня была бы акушерка и врач. Я бы одела свой пояс, и за меня молился бы священник. Если бы вы с отцом не поехали воевать с королем и не вернулись домой побежденными, я бы со своим ребенком была дома, и он был бы жив. — она делает паузу. Его красивое лицо по-прежнему бесстрастно. — Это ваша вина, — говорит она.

— Я слышал, что королева Елизавета снова беременна, — замечает он, словно в ответ на ее обвинения. — Боже, прошу тебя, пусть она родит еще одну девочку или мертвого мальчика. Мы должны получить сына раньше нее. Это просто неудача, но не конец. — он пытается весело улыбнуться. — Это не конец, — повторяет Джордж и выходит.

Изабель смотрит на меня, ее лицо бледно.

— Это конец для моего ребенка, — тихо произносит она. — Для него больше ничего не будет.

* * *

Никто не понимает, что происходит, но отец, несмотря на то, что мы остались без крова и живем на корабле в устье Сены, странно весел. Его военный флот выходит из Саутгемптона и присоединяется к нам, он снова получает свою армию и принимает под свое командование огромный корабль «Тринити». Он постоянно отправляет сообщения Людовику Французскому,[18] но не рассказывает нам, что он планирует. Отец заказывает себе новую одежду во французском стиле, бархатная шляпа украшает его густые каштановые волосы. Мы переезжаем в Валонь, пока флот в Барфлере готовится ко вторжению в Англию. Изабель в молчании бродит по комнатам. Ей с Джорджем предоставлены красивые покои на верхнем этаже замка, но она избегает его. Большую часть дня она проводит вместе со мной в комнате матери, где мы открываем окна для свежего воздуха и закрываем ставни от солнца, а потом молча сидим в теплом сумраке. Стоит жара, и Изабель совсем раскисла. Она постоянно жалуется на головную боль и усталость, даже по утрам, едва проснувшись. Когда она не может понять моего вопроса, она качает головой, и ее глаза наполняются слезами. Мы сидим рядом на каменном подоконнике в большой комнате, смотрим на реку и зеленые поля за ней, и ни одна из нас не может понять, в каком мире мы очутились. Мы никогда не говорим о ребенке, которого унесла наша мать. Мы не говорим о буре, море и ветре. Мы вообще не разговариваем. Мы проводим все время в молчании, потому что нам нет нужды говорить.