— Ты боишься? — тихо спрашивает она.

— Немного, — я вижу, как темнеет ее взгляд. — Очень, — признаюсь я.

Мы обе молчим, вспоминая как штормовые волны бросали наш корабль из стороны в сторону; как мама кричала, что я должна вытащить ребенка из нее; ужас, который я ощутила, нащупав внутри нее крошечное тельце. Это ощущение настолько явственное, что я цепляюсь за стену, чтобы устоять на ногах, словно под новым ударом волны. Она берет мои руки в свои, как тогда, когда мы только-только вышли на берег, и я рассказала ей о маленьком гробе, который наша мать опустила в море.

— Энни, нет ни малейшего основания думать, что с тобой что-то может случиться, — горячо шепчет она. — Ни одной причины, чтобы с тобой случилось то же, что и со мной. Тогда мы были в море, среди опасности и шторма. А ты будешь у себя дома, и твой муж…

— Конечно, он любит меня, — говорю я. — Он обещал отвезти меня в Миддлхэм и нанять лучших акушерок и врачей. — Я замолкаю, не решаясь спросить. — Ты могла бы… Я думаю, может быть, ты…

Она ждет. Она хочет услышать, о чем я собираюсь попросить ее.

— У меня больше никого нет, — просто говорю я. — Никого, кроме тебя. Что бы ни произошло между нами, Иззи, у нас нет никого, кроме друг друга.

Ни одна из нас не упоминает нашу мать, которая все еще находится в заключении в аббатстве Болье, пока наши мужья, сговорившиеся ограбить ее, делят ее земли, а потом ссорятся друг с другом. Она шлет нам обеим письма, наполненные угрозами и жалобами, клянясь, что не напишет больше ни строчки, если мы не пообещаем повиноваться ей и добиться для нее свободы. Она знает, что мы бессильны что-либо сделать против наших мужей.

— Мы сироты, — мрачно говорю я. — Мы позволили сделать нас сиротами. У нас нет никого, кроме друг друга.

— Я приеду, — говорит она.

Глава 3

Замок Миддлхэм, Йоркшир, весна 1473


Запертые вместе с Изабель на целых шесть недель в женской башне замка Миддлхэм, мы словно заново переживаем дни нашего детства. Мужчинам не разрешается входить в женские покои, поэтому дрова для очага, блюда с кухни и все, что нам требуется, приносят к подножию башни и передают в руки моих служанок. Священник переходит через деревянной мост от главной крепости замка и стоит за дверью, чтобы прочитать мессу; он передает святые дары через железную решетку, не глядя на меня. Мы почти не слышим новостей. Изабель иногда выходит в большой зал пообедать вместе с Ричардом, и по возвращении рассказывает нам новости, например, что маленький принц Уэльский занял свой дворец в Ладлоу. На мгновение я вспоминаю своего первого мужа: титул принца Уэльского принадлежал ему, так же как и красивый замок Ладлоу; Маргарита Анжуйская предполагала, что мы будем жить там в течение нескольких месяцев после победы, чтобы привести к покорности народ Уэльса — но потом я с облегчением понимаю, что прошлое развеяно по ветру; я принадлежу Дому Йорков и буду рада, что их принц вырос достаточно большим, чтобы самостоятельно жить в Уэльсе. Хотя, на самом деле, он находится под опекой своего дяди Энтони Вудвилла, вдовца, который сейчас возвысился не благодаря знатности рода, а унаследовав титул умершей жены — баронессы Весы.

— Надо ожидать, что теперь все реки потекут в Уэльс, — шепчет мне Изабель. — Король отдал под их опеку своего единственного наследника, Энтони Вудвилл стал главой Совета при принце, а королева управляет ими всеми. Это уже не Дом Йорков, а Дом Риверсов. Думаешь, Уэльс будет стоять за него? Они всегда держали сторону Ланкастеров и Тюдоров.

Я пожимаю плечами. В последние недели беременности я плыву в теплых водах безделья и спокойствия. Я смотрю на зеленые поля за окном, на пастбища вдали и слушаю плач чибисов на болотах. Лондон кажется таким далеким, а Ладлоу вообще не существует.

— А кто же должен управлять своим сыном, если не королева? — спрашиваю я. — Нельзя найти для него лучшего управляющего, чем его дядя Энтони. Что бы мы ни думали о королеве, Энтони Вудвилл один из самых прекрасных мужчин Европы. И они близкие родственники. Энтони Вудвилл будет охранять своего племянника ценой собственной жизни.

— Вот подожди, — предсказывает Изабель. — Очень многие боятся усиления Риверсов. И очень многие предостерегают короля не доверяться во всем одной-единственной семье. Джордж против них, даже твой муж Ричард не хотел бы видеть Уэльс под властью Риверсов. — она делает паузу. — Отец говорил, что они оказались плохими советниками, — напоминает она.

Я киваю.

— Так и есть, — признаю я. — Король был не прав, предпочитая их отца нашему.

— И она по-прежнему ненавидит нас, — категорически заявляет Иззи.

Я киваю снова.

— Да, полагаю, так будет всегда. Но она ничего не сможет нам сделать. Пока Джордж и Ричард рядом с королем, она может только демонстрировать нам свою холодность, как женщина-рыба на гербе ее семьи. Она даже не сможет игнорировать нас, как раньше. И в любом случае я не собираюсь возвращаться ко двору после рождение ребенка. — я с удовлетворением прикасаюсь к мощной стене рядом с застекленным окном. — Здесь никто не сможет причинить мне зла.

— Я тоже уеду от двора, — говорит Изабель. Она улыбается мне лукаво и загадочно. — У меня есть для этого веские основания. Ты заметила что-нибудь во мне?

Я поднимаю голову и смотрю на нее более внимательно.

— Ты стала… — я подбираю фразу повежливее, — …Красивее.

Она хохочет.

— Я стала толще, — радостно говорит она. — Я отлично себя чувствую и толстею. И прошу тебя приехать ко мне в августе. — она искоса смотрит на меня. — Ты у меня в долгу за то, что я сижу с тобой здесь.

— Иззи, — я наконец понимаю, что она имеет ввиду, и беру ее за руки. — Ты ждешь ребенка?

Она сияет.

— Да, наконец-то. Я уже начала бояться…

— Конечно, конечно. Но тогда тебе надо больше отдыхать. — я тащу ее к очагу и усаживаю в кресло, а потом пододвигаю под ноги скамеечку и, улыбаясь, смотрю на нее. — Как замечательно! Ты не должна поднимать ничего тяжелого, и не ездить верхом, только в повозке.

— Со мной все хорошо, — говорит она. — Я чувствую себя намного лучше, чем в прошлый раз. И я не боюсь, то есть не очень боюсь… и еще, о, Энни! Они будут двоюродными братьями, наши дети, двоюродными братьями, родившимися в один год.

В молчании мы думаем о дедушке наших детей, который никогда их не увидит, но который посчитал бы их венцом своих амбиций и сразу начал бы строить для них планы, не считаясь с тем, что его внуки еще лежат в колыбели.

— Отец бы уже планировал их браки и составлял геральдику, — с усмешкой говорит Изабель.

— Он бы добился разрешения и поженил их, чтобы сохранить состояние в семье, — замечаю я. Я делаю паузу. — Ты собираешься написать маме? — спрашиваю я осторожно.

Она пожимает плечами, ее лицо замкнуто и холодно.

— Что толку? — спрашивает она. — Она никогда не увидит внука. Она не сможет выйти на волю, и она написала мне, что если я не смогу добиться свободы для нее, то я ей не дочь. Что толку даже думать о ней?

* * *

Боли начинаются в полночь, когда мы с Изабель спим рядом в большой кровати. Я начинаю тихо стонать, и через несколько мгновений она вскакивает, натягивает платье, зажигает свечи от огня в очаге и отправляет служанку за акушерками.

Я вижу, что она боится за меня, ее резкий голос, которым она требует принести эля и позвать повитух, пугает меня. У нас есть дароносица со святыми дарами, она стоит на маленьком алтаре в углу комнаты. Вокруг моего напряженного живота повязывают пояс, специально благословленный для первых родов Изабель. Акушерки приносят для всех нас пряный эль, на кухню посылают служанку разбудить повара и приготовить нам обед, ночь будет длинная, и нам нужно будет подкрепиться.

Когда мне приносят фрикасе, а затем жареную курицу и вареного карпа, от запаха пищи у меня крутит живот, я отсылаю все прочь из комнаты и хожу, не останавливаясь, от окна к изголовью кровати, пока за дверью женщины жадно едят и пьют эль. Со мной остается только Иззи и пара горничных. У нас совсем нет аппетита.

— Боли сильные? — с тревогой спрашивает она.

Я качаю головой.

— Они приходят и уходят, — говорю я. — Но мне кажется, что они постепенно усиливаются.

После двух часов ночи становится хуже. Акушерки, раскрасневшиеся и веселые от еды и питья входит в спальню и заставляют меня ходить вместе с ними. Когда я хочу лечь и отдохнуть, они кудахчут и толкают меня. Боли начинают приходить все чаще, и только тогда они позволяют мне опереться на одну из них и стонать.

Примерно через час я слышу шаги на мосту, в дверь стучат, и раздается голос Ричарда:

— Я герцог! Как себя чувствует моя жена?

— Весело, — грубовато отвечает акушерка. — Ей весело, милорд.

— Как долго это продлится?

— Несколько часов, — она бодро игнорирует мои протестующие стоны. — Идите спать, милорд. Мы сообщим вам, когда она ляжет в постель.

— Почему она сейчас не в постели? Что она делает? — недоуменно спрашивает он у двери, ничего не зная о науке родов.

— Мы ходим с ней, — отвечает старшая. — Водим ее туда-сюда, чтобы облегчить боль.

Бессмысленно объяснять им, что это «туда-сюда» совсем не облегчает боли, потому что они будут делать то, что привыкли, а я буду слушаться их, ибо вообще с трудом понимаю, что со мной происходит.

— Вы ходите с ней? — мой муж не собирается так просто отступить. — Это помогает?

— Если ребенок не поторопится, мы будем подбрасывать ее на одеяле, — с жестким смехом отвечает младшая. — Она довольна, что мы ходим с ней. Это женская работа, Ваша светлость. Мы знаем, что делаем.

Я слышу приглушенную ругань и удаляющиеся шаги, мы с Иззи мрачно смотрим друг на друга, в то время как женщины берут меня за руки и ведут от камина к дверям и обратно.

Наконец они оставляют меня, чтобы позавтракать в большом зале, я снова понимаю, что не могу есть, а Иззи сидит рядом со мной на кровати и гладит по лбу, как в детстве в дни болезни. Боли такие частые и сильные, что мне кажется, я уже не выдержу. В этот момент дверь открывается, обе акушерки возвращаются на этот раз с кормилицей, которая ставит около кровати колыбель и расстилает подо мной чистые простыни.

— Осталось недолго, — бодро заявляет одна из повитух. — Вот, — она подает мне деревянную палочку со следами зубов. — Прикусите ее, — говорит она. — Видите эти отметки? Многие добрые женщины кусали ее, чтобы спасти свой язык. Вы будете прикусывать ее, когда станет больно, а потом хорошенько потянете вот за это.

Они привязывают веревку к нижним перекладинам моей большой кровати, и когда я упираюсь ногами в спинку, я могу тянуть веревку, словно вожжи.

— Вы будете тянуть на себя, а мы в другую сторону. Вы прикусите палочку, когда придет сильная боль, а мы будем кричать вместе с вами.

— Можете дать ей что-нибудь для облегчения боли? — требует Изабель.

Молодая женщина открывает глиняную бутылочку.

— Вы можете выпить капельку вот этого, — предлагает она, выливая жидкость в мой серебряный кубок. — Нам всем не помешает глотнуть по чуть-чуть.

Напиток обжигает горло и наполняет глаза слезами, но заставляет почувствовать себя смелее и сильней. Я вижу, как Иззи кашляет после глотка и улыбается мне. Она наклоняется вперед, чтобы прошептать на ухо:

— Это просто две жадные пьяные старухи. Бог знает, где Ричард откопал их.

— Они лучшие в Англии, — отвечаю я. — Помоги, Боже, тем, кто рожает с худшими.

Она смеется, я вторю ей, но мой смех пронзает живот острой болью, и я издаю громкий крик. Обе женщины сразу преображаются, они деловито встают у меня в ногах, вкладывают веревочную петлю мне в руки и приказывают горничной принести кувшин горячей воды. Потом долгое время я настолько поглощена болью, что не помню ничего, кроме бликов огня на стенке кувшина, жары в комнате и прохладной руки Изабель, обтирающей мое лицо. Я борюсь с болью в моем теле, и от этой боли у меня перехватывает дыхание. Я думаю о моей матери, которая должна быть здесь, но находится так далеко, о своем отце, который воевал всю жизнь и познал последний ужас поражения и смерти. Как ни странно, я думаю о Миднайте, подбрасывающем свою большую голову, когда меч входит ему в сердце. При мысли о моем отце, поклявшемся не отступить с поля при Барнете, чтобы я могла стать королевой Англии, я сильно тужусь, и потом слышу плач и быстрые слова: