Кэтрин Коултер - Дочь дьявола

— Вы совершенно правы, — сухо согласился граф. Рейна с облегчением услышала, что музыка смолкла, и низко присела перед графом.

— Я должна вернуться к матери, месье. Она уже машет мне.

Эрве поклонился и предложил ей руку.

— Как долго ваш прославленный батюшка останется в Неаполе, мадемуазель?

Неужели от нее укрылся легкий сарказм, звучавший в его в голосе?

— Отец не говорит со мной на эти темы. Вероятно, многое зависит от переговоров короля с французами.

— Мне не хотелось бы, чтобы вы оказались в Неаполе в тот момент, когда Амьенский договор будет расторгнут. Говорят, Наполеон недоволен Актоном. Боюсь, пороховой погреб вот-вот взорвется.

— Искренне надеюсь, что до этого не дойдет, месье. Мне жаль покоренные страны и порабощенных людей.

— Но в Неаполе найдется немало жителей, мадемуазель, считающих Наполеона освободителем и готовых открыть ему городские ворота.

— Они заблуждаются. Наполеон ограбил все завоеванные им страны и пытался уничтожить традиции, связывающие людей.

— А некоторые считают, что он — само олицетворение свободы и неподкупности.

— Для ярого роялиста, месье, вы человек весьма широких взглядов.

Эрве улыбнулся в серьезное юное личико.

— Я прожил на свете дольше, чем вы, мадемуазель, и, вероятно, стал циником.

— Благодарю за танец, месье.

И прежде чем Эрве успел попросить еще об одном танце, Рейна снова сделала реверанс и повернулась к матери.

— До скорого свидания, мадемуазель, — тихо произнес он.

Сардиния

Антонио Дженни, почесывая седую бороду, следил за медленно идущим по берегу человеком, которого полгода назад вытащил из бушующих волн. Спасенный был немолод, но лицо, осунувшееся от жара и боли, казалось совсем старым. То, что он, тяжело раненный, несколько часов провел в бурлящем штормовом море, вцепившись в обломок мачты, свидетельствовало о необычайной силе. Недаром Риа, жена Антонио, твердила, что уж этот храбрец не позволит дьяволу прийти за ним раньше назначенного срока!

Риа почти не отходила от незнакомца и ухаживала за ним, как за сыном. Антонио не упрекал жену. Скорбь по потерянному в море сыну состарила и ее тоже. Она назвала раненого Доно, поскольку он казался ей даром морского царя. Теперь ее слезящиеся глаза вновь светились бодростью и решимостью. В бреду незнакомец бормотал странные непонятные вещи, вспоминал такие далекие страны, что Риа и Антонио немало изумлялись.

— Он не простой матрос, наш Доно, — твердила Риа мужу.

Доно неспешно повернул назад, к хижине под черепичной кровлей. Даже издалека Антонио видел, как сверкают его угольно-черные глаза. Подняв костыль, Доно помахал старику.

— Кто ты? — прошептал Антонио и, махнув в ответ, направился по кривой тропинке к берегу.

Хамил впервые за эти шесть месяцев увидел свое отражение в небольшой лужице. Большая прядь снежно-белых волос разрезала смоляные завитки. В бороде тоже проглядывали серебряные нити, а вокруг глаз прибавилось глубоких морщин. Из воды на него смотрел чужак.

Когда-то сильное тело сейчас тряслось от слабости, а ведь он сделал всего несколько десятков шагов. Только ярость, ярость на предателя помогла ему не выпустить бревна, не сдаться и продолжить ежедневные прогулки. Он по-прежнему задавал себе единственный вопрос: кто заплатил Рамиду за измену?

С улыбкой он наблюдал, как старик осторожно бредет по тропинке. Антонио ничего не скажет, но если Хамил пошатнется, сразу подставит свое плечо. Однако вскоре костыль не понадобится — силы постепенно возвратятся к Хамилу.

— Доно, — скрипучим голосом произнес Антонио — я следил за тобой! Ты сегодня ни разу не останавливался! Скоро, сын мой, ты станешь таким, как прежде.

Сын мой.

Хамил улыбнулся седому старику, который едва доставал ему до подбородка.

Антонио заметил гримасу боли на лице Доно и закинул его руку себе на плечо.

— Риа, должно быть, уже приготовила обед, — сообщил он, желая избавить Доно от смущения. — Уха, как всегда, но ведь это не так уж плохо, Доно.

— Да, — кивнул Хамил, принимая помощь старика, и, когда они приблизились к хижине, резко сказал: — Я хочу ловить рыбу вместе с тобой, Антонио. До сих пор я только брал, но теперь должен отплатить тебе, чем смогу, за твою доброту.

— Да, конечно, я возьму тебя в море, возможно, уже ; на следующей неделе, — согласился Антонио. — Но ты не рыбак. Не хочу снова вытаскивать тебя из воды.

— Нет, я не рыбак, но моряк неплохой и быстро научусь. В дверях появилась Риа, размахивая выцветшим передником.

— Доно! Посмотри на себя, мальчик! Ты совсем себя не жалеешь! Слишком много ходишь! Пойдем, тебе нужно поесть и отдохнуть. Я сварила густую похлебку… взяла 1 картофель у той старой ведьмы, которая живет за холмом.

Хамил, привыкший к ворчанию Рии, позволил отвести себя в единственную комнату и усадить за грубо сколоченный стол. Говоря по правде, он устал и сейчас набросился на похлебку с такой жадностью, словно от нее зависела сама жизнь.

Положив наконец ложку рядом с пустой деревянной миской, он откинулся на спинку стула. Перед глазами снова встала Лелла. Неужели ее тоже приговорили к смерти шесть месяцев назад?

Хамил опустил голову и впервые в жизни ощутил, как из горла рвутся беззвучные рыдания. По щекам потекли жгучие слезы. Риа обняла его за плечи, и он спрятал лицо на высохшей груди старухи.

— Доно, сын мой, — тихо прошептала она, гладя его по голове. — Все хорошо. Никто больше тебя не тронет.

— Лелла, — прошептал он.

— Твоя милая, Доно?

— Жена. Возможно, ее, как и меня, пытались убить. Глаза Рии и мужа встретились. Продолжая гладить его волосы, она осторожно спросила:

— Кто ты, Доно?

Хамил пристыженно улыбнулся. Не дело мужчине плакать, подобно женщине, даже если от этого мужчины остался один скелет!

Подняв голову, он взглянул в морщинистое лицо.

— Риа, — печально вздохнул он, — я опозорил себя.

— Ох уж эти мужчины, — фыркнула Риа, — не будь дураком.

Посторонние никогда раньше не называли Хамила дураком, а уж тем более женщины; единственным, кто отваживался на такое, был его отец. Однако он не рассердился, наоборот, успокоился и утешился.

— Меня зовут Хамил, — тихо начал он. — И, заметив недоуменные взгляды стариков, горько усмехнулся: — Еще полгода назад я был беем оранским.

Риа затаила дыхание и возмущенно уставилась на Хамила:

— Пират?! Один из тех разбойников, что нападает на суда и уводит людей в рабство?

— Я их правитель. Вернее, был правителем. Теперь меня считают мертвым.

Антонио воззрился на него, как на трехглавого змея.

— Ты… король?!

— Что-то вроде этого. Бей оранский подвластен алжирскому дею, который, в свою очередь, принес клятву верности турецкому султану.

— Ты язычник, — покачала головой Риа.

— Нет, мусульманин.

Заметив, что Риа медленно повторила одними губами незнакомое слово, Хамил негромко спросил:

— Хотите, чтобы я ушел? Мне так или иначе скоро придется отправиться в Кальяри. Там у меня друзья, влиятельные люди, которые помогут вернуть все, что у меня отняли.

— Нет! — воскликнула Риа, крепче сжимая его плечи. — Мне все равно, пусть ты даже один из них! Не позволю тебе уйти, пока не оправишься! Потом поговорим обо всем. Ешь похлебку, Доно.

— Антонио? — пробормотал Хамил.

— Ешь похлебку, мальчик.

Неаполь

Эдвард Линдхерст улыбнулся дочери, входившей в гостиную вместе с матерью.

— Этот мерзкий климат, кажется, идет тебе на пользу, — заметил он. — Ты становишься настоящей красавицей.

— Спасибо, папа, — кивнула Рейна, искоса, с некоторой настороженностью посматривая на отца. Пить чай было еще рано, а девушка прекрасно знала отца, чтобы уловить решительный блеск в его глазах.

— Садись, дорогая, — предложил Эдвард Линдхерст. — Мы с мамой хотим с тобой поговорить.

Рейна послушно уселась в обитое голубой парчой кресло и улыбнулась отцу.

— Я всегда рада немного побыть с вами, сэр.

— Да… но… — начал отец и остановился, нервно теребя цепочку часов. — Ты всегда была хорошей дочерью, Рейна, и доставляла нам много радости.

«О Господи», — подумала Рейна, выпрямляясь. Голос отца неизменно мягкий всякий раз, когда он обращался к дочери, сейчас звучал напряженно.

— Благодарю, отец.

— Мы не в Англии, дорогая.

— Это чувствуется, папа. У меня на носу выступили веснушки, хотя еще не настало лето. Такого никогда не произошло бы в лондонском тумане.

Эдвард Линдхерст вымученно улыбнулся и посмотрел на жену, прежде чем снова перевести взгляд на дочь.

— Я имел в виду, киска, — смущенно пробормотал он, — что мы в чужой стране и окружены людьми, чьи обычаи и образ жизни отличаются от наших… и гораздо свободнее.

— Папа, — возразила Рейна, — конечно, мы не привыкли к такому. Но я пытаюсь выучить итальянский и нахожу, что между нами и этими людьми гораздо больше общего, чем мы предполагаем. Что же до свободы… Мария, наша экономка, на прошлой неделе сказала, что, будь я итальянкой, только сейчас вернулась бы из монастырской школы, где живут все итальянские девушки благородного происхождения.

— Твой отец, дорогая, — резко вмешалась Дженнифер Линдхерст, — не то имел в виду.

— Твоя мать права. Тебя всегда оберегали, Рейна. Ты ничего не знаешь о мужчинах, которые… которые не всегда оказываются джентльменами. Мы тревожимся за тебя. В будущем, дорогая, когда мы станем посещать балы или приемы, я предпочел бы, чтобы ты не слишком любезничала с поклонниками.

Обычно безмятежное лицо Рейны потемнело, и она бросила на мать взгляд, полный такого укора, что леди ДелфорД неловко поежилась.

— Любезничать, отец? — удивилась она, оборачиваясь к виконту. — По-твоему, я настолько наивна и не разбираюсь в людях, что должна цепляться за твой фрак или материнскую юбку? Или ты предпочтешь, чтобы я провела в монастыре все то время, что мы пробудем в Неаполе?

Эдвард Линдхерст изумленно взглянул на Рейну.

— Прошу прощения, мисс? — осведомился он тоном, который до сих пор употреблял исключительно в разговоре с сыновьями.

— Я спросила, отец, — продолжала, нимало не смутясь, Рейна, — не собираетесь ли вы отослать меня в монастырскую школу?

Несмотря на внешнее спокойствие, сердце девушки бешено колотилось. Впервые в жизни она посчитала, что рассуждения ее отца поистине отдают средневековьем!

— Возможно, мне следовало бы объяснить более доступно, — холодно бросил лорд Эдвард. — Я должен был бы без обиняков сказать, что не допущу открытого флирта с молодыми людьми, которых ты встретишь при дворе.

Рейна едва верила своим ушам. Мать выдала ее отцу, и лишь потому, что она протанцевала два танца с маркизом!

Опустив глаза на изящные лайковые туфельки лимонного цвета, она мягко промолвила:

— Не беспокойся, отец, поскольку молодой человек, о котором идет речь, не настолько мне симпатизирует.

— Кто же это, позвольте спросить? — встрепенулся виконт, прекрасно понимая, о ком идет речь. Но его самолюбие было задето тем, что Адам Уэллз посчитал его дочь не — стоящей внимания. Самовлюбленный щенок! Судя по тому, что рассказала жена, он ничем не отличается от своего папаши! Яблочко от яблоньки…

— Маркиз ди Гальвани, — тихо ответила Рейна.

— И что в этом человеке привлекло тебя, позволь спросить?

Рейна смело взглянула в глаза виконту.

— Он самый прекрасный мужчина, которого я когда-либо видела.

— Этого слишком мало, чтобы узнать о его характере.

— И самый добрый.

Видя, что муж, к сожалению, безнадежно отклонил от темы, леди Делфорд сочла за лучшее вмешаться:

— Рейна, любовь моя, мужчины попросту не мо быть прекрасными! Что это взбрело тебе в голову?

— А маркиз прекрасен, — твердо заявила Рейна. Он сицилиец. Наверное, поэтому у него такие невероятно синие глаза.

Эдвард Линдхерст в противоположность дочери прекрасно знал, от кого унаследовал цвет глаз Адам Уэллз Придется быть построже с дочерью. Будь он проклят, е позволит Рейне увлечься этим наглым отродьем!

— Возможно, тебе придется встречаться с маркизом при дворе, но нигде больше, слышишь?

— Да, папа. Хотя он был неизменно вежлив со мной, однако предпочел наслаждаться обществом Арабеллы. — И склонив голову набок, Рейна недоуменно добавила: — Но я вас не понимаю! В конце концов он маркиз, аристократ…

— Вздор! У каждого итальянца есть титул. Он вполне может оказаться сыном козопаса.

— Но от него не пахнет козами.

— Ты не дерзила мне так до того, как леди Арабелла Уэллз почтила нас визитом! — процедил виконт. — Да, она, бесспорно, красива, но ее манеры весьма развязны! И если маркиз предпочитает ее, это к лучшему.

Виконт решительно подавил угрызения совести из-за того, что вынужден лгать дочери.