– У тебя еще есть эта фигня? – спросил он у друга.

– Ага. Только она дорогая.

Пол кивнул, продолжая играть, а Дюк пошел к телефону.

Совсем еще ребенком, должно быть в детском саду, Пол нарисовал сестру. Мама рассказала ему про Фебу, и он включил ее в картину под названием «Моя семья»: коричневый контур отца, мать с темно-желтыми волосами, сам Пол – за ручку с зеркально отраженной фигуркой. Рисунок, перевязанный ленточкой, он радостно преподнес за завтраком родителям – и при виде их лиц внутри у него мгновенно возникла темная пустота. Папино лицо отразило нечто, чего Пол в свои пять лет не умел объяснить, но все равно знал, что отцу грустно. Мама тоже помрачнела, но быстро спряталась за маской, той самой, фальшиво оживленной, которую носила теперь постоянно, общаясь с клиентами. Пол не забыл, как ее рука задержалась на его щеке. Она до сих пор иногда так делала и глядела пристально, словно опасаясь, что он исчезнет. «Замечательный рисунок, Пол», – сказала она в тот день.

Когда он подрос, лет в девять или десять, она отвезла его на загородное кладбище, где похоронили его сестру. Был прохладный весенний день, мать сажала вдоль чугунной ограды семена ипомеи. Пол смотрел на имя – Феба Грейс Генри – и собственную дату рождения, чувствуя беспокойство, необъяснимую тяжесть в душе. «Почему она умерла?» – спросил он, когда мать подошла к нему, снимая садовые перчатки. «Неизвестно, – ответила она, а увидев лицо сына, порывисто обняла. – Ты не виноват, – с нажимом почти крикнула она. – Ты ни при чем!»

Пол тогда ей не поверил и не верил сейчас. Если отец просиживает вечера в своей чертовой фотолаборатории, а мать допоздна задерживается на работе, а в отпуске швыряет одежду на песок и скрывается в коттеджах черт знает у кого – кто в этом виноват? Не его же сестра, которая умерла при рождении, оставив лишь звенящую тишину. От всего этого в животе Пола завязывался узел. По утрам крохотный, в течение дня он рос и рос, вызывая боль. Ведь он, Пол, в конце концов, живой! Он здесь. И потому обязан защищать их.

Вернулся Дюк, и Пол оборвал мелодию.

– Сейчас придет! В смысле – Джо придет, – сообщил Дюк. – Деньжата, говоришь, найдутся?

– Пойдем со мной, – сказал Пол.

Они вышли через заднюю дверь, спустились по мокрым бетонным ступенькам во двор, а затем поднялись по боковой лестнице в галерею над гаражом, с высокими окнами вдоль стен. В течение дня это помещение отовсюду заливал свет. Темная комната, без единого окна, как кладовка, находилась рядом со входом. Галерею отец построил несколько лет назад, когда на его работы стали обращать внимание. Теперь он проводил здесь почти все свободное время, проявляя пленки, экспериментируя с освещением. Кроме него, сюда почти никто не ходил. Мать – никогда. Изредка отец звал Пола, и тот ждал этих моментов с тоской, смущавшей его самого.

– Эге! Во класс! – воскликнул Дюк, вышагивая вдоль внешней стены и рассматривая фотографии в рамках.

– Внутрь заходить запрещено, – предупредил Пол. – Так что торчать здесь не будем.

– Глянь-ка, а я это видел.

Дюк остановился перед изображением дымящихся руин призывного пункта, с бледными бутонами кизила на фоне почерневших стен. Этот снимок стал прорывом в творчестве отца. Много лет назад именно его отобрало известное телеграфное агентство, и фотография прогремела на всю страну. «С нее все пошло, – любил говорить отец. – Она принесла мне известность».

– Отец снял, – кивнул Пол. – Не трогай ничего, лады?

Дюк хохотнул:

– Расслабься, парень. Все под контролем.

Пол зашел в темную комнату. Там было душно, в неподвижном воздухе сохли новые снимки. Пол открыл маленький холодильник, где отец хранил пленку, и достал засунутый вглубь, к задней стенке, холодный конверт из манильской бумаги. Внутри лежал другой конверт, с пачкой двадцатидолларовых купюр. Пол взял одну, подумав, добавил еще одну и сунул остальные деньги обратно.

Он бывал здесь не только с отцом, но и тайком, один. Так он и обнаружил деньги, однажды днем, когда играл тут на гитаре и злился, потому что отец обещал научить его обращаться с увеличителем, а в последнюю минуту смылся на работу. Пол в бешенстве терзал струны гитары, а когда проголодался, заглянул в холодильник – и обнаружил конверт с банкнотами, холодными, новенькими, неизвестно откуда взявшимися. В первый раз Пол взял двадцатку, потом больше. Отец вроде ничего не заметил, и Пол продолжал периодически таскать хрустящие бумажки.

Деньги и безнаказанность краж внушали Полу тревогу. То же чувство он испытывал, когда стоял рядом с отцом в темноте и снимки у них на глазах обретали жизнь. В негативе не одно фото, говорил отец, их множество. Бесконечное число вариантов, зависящих от того, кто, что и как видит. Пол впитывал каждое слово, ему становилось страшно: если все так, то ему не дано по-настоящему узнать своего отца. И все же он любил находиться здесь, в красноватом полумраке, пропитанном запахами химикалий. Любил точную последовательность действий: листы фотобумаги, выскальзывающие из-под увеличителя в проявитель, возникающие словно бы ниоткуда изображения, сигнал таймера – и почти готовая фотография, ныряющая в фиксаж. Сохнущие на прищепках, все новые и новые таинственные снимки.

Пол задержался, чтобы посмотреть на недавние работы отца. Странные извилистые формы – вроде гниющих цветов. Коралл, догадался Пол. Коралл с Арубы, усохший до причудливого скелета. На других снимках было что-то похожее: пористые, с белыми венчиками, отверстия, напоминающие лунный пейзаж с кратерами. «Мозговой коралл/кости», – гласила подпись на аккуратной табличке рядом с увеличителем.

В тот день в коттедже, за миг до того, как отец почувствовал присутствие Пола и поднял глаза, его лицо было совершенно открыто, залито эмоциями, как дождем: давней любовью, горечью утраты. Пол увидел – и очень хотел что-нибудь сказать, сделать, что угодно, лишь бы помочь. И в то же время ему хотелось убежать, забыть обо всех несчастьях. Пол отвел глаза, а уже в следующую секунду лицо отца вновь стало бесстрастным: он вполне мог думать о какой-нибудь неудаче с пленкой, о сложном переломе у пациента или о планах на обед.

В одном мгновении – бесчисленное множество вариантов.

– Эй! – Дюк распахнул дверь. – Ты когда-нибудь оттуда выползешь?

Пол сунул в карман купюры и вышел. Снаружи уже ждали два парня постарше, на переменках они часто курили на пустыре против школы. Один из них протянул Полу бутылку пива из упаковки в шесть штук, и тот чуть было не сказал: «Пойдемте в сад, давайте лучше не дома», но на дворе шел сильный дождь, а мальчики были старше, явно сильнее, так что ничего не оставалось, кроме как присоединиться к ним, сесть рядом. Он отдал Дюку деньги, и вскоре янтарный огонек двинулся по кругу. Пола совершенно заворожили кончики пальцев Дюка, деликатно державшие самокрутку; он вспомнил, с какой невероятной точностью они касаются клавиш. Отец тоже виртуоз в своем деле.

– Чувствуешь? – немного погодя спросил Дюк.

Его голос доносился издалека, как сквозь воду. На этот раз не было ни безумной смешливости, ни головокружения, только глубокая яма в душе, куда он проваливался. Яма внутри слилась с темнотой снаружи, он больше не видел Дюка и очень испугался.

– Чего это с ним? – удивился кто-то из парней.

– Кажись, заглючил, – сказал Дюк, и гигантские слова заняли все окружающее пространство, придавили Пола к стене.

Бесконечно длинные ленты хохота, разматываясь, наполняли комнату, лица Дюка и двух других ребят разъезжались, искореженные весельем. Пол не смеялся, он будто окостенел. Горло пересохло, руки стали большими, неуклюжими. Он неотрывно следил за дверью, опасаясь отца, который может ворваться и смести их волной своего гнева. Затем хохот прекратился, ребята один за другим поднимались, начали рыться в ящиках, разыскивая еду, но нашли только аккуратно сложенные папки. Не трогай, хотел сказать Пол, когда самый старший, с бородкой, принялся вынимать и открывать папки. Не трогай! Этот вопль звенел внутри его головы, но с губ не слетало ни звука. Остальные тоже поднялись и, хватая папку за папкой, стали вываливать на пол тщательно подобранные снимки и негативы.

– Эй, Пол! – Дюк обернулся к нему и показал небольшой глянцевый снимок: – Ни как это ты?

Пол сидел неподвижно, обхватив руками колени, и прислушивался к свисту воздуха в легких. Дюк равнодушно выпустил снимок из пальцев и вместе с остальными принялся как безумный расшвыривать по полу фотографии.

Пол затаил дыхание, мечтая исчезнуть. От страха он не смел шелохнуться, а когда все же решился – неведомым образом оказался в темной комнате, в углу у шкафа с папками, который отец всегда держал на замке. Съежившись, он прислушивался к звукам снаружи: грохот, взрывы смеха, звон стекла. Наконец шум чуть стих, дверь открылась и раздался голос Дюка:

– Эй, старик, ты тут живой?

Пол не ответил. Ребята за стенкой перебросились парой слов и ушли, протопав по лестнице. Пол медленно встал и во мраке выбрался в галерею, сплошь в грудах изуродованных снимков. Выглянув в окно, он увидел Дюка – тот катил по дорожке велосипед, затем вскочил в седло, нажал на педали и свернул на шоссе.

Смертельно уставший, Пол обвел взглядом галерею: всюду шелестящие на сквозняке фотографии, гирлянды пленок свисают со столов и ламп. На крашеных досках пола блестят зеленые бутылочные осколки, все, что можно, залито пивом, стены – в непристойных надписях и рисунках. Пол бессильно прислонился к двери, съехал вниз и сел прямо в грязь. Скоро придется подняться, по возможности убрать, разложить фотографии.

Под рукой у него оказалось довольно старое фото. Место неизвестное: ветхий домик, прилепившийся к горе. Перед ним четыре человека: женщина в старомодном длинном платье и фартуке сцепила на животе руки; прядь волос, выбившаяся от ветра, легла на лицо. Рядом – худой, согнутый, как запятая, мужчина с прижатой к груди шляпой. Женщина чуть повернулась к нему, оба явно сдерживали улыбки, словно кто-то из них только что пошутил и они готовы были разразиться смехом. К женщине прислонилась светловолосая девочка, а между родителями стоял мальчик примерно того же возраста, что и Пол, и очень серьезно смотрел прямо в объектив. Семейство казалось странно знакомым. Пол, изнуренный марихуаной, чуть не плача от изнеможения, закрыл глаза.

Когда он проснулся, в восточных окнах полыхал рассвет и в центре этого сияния темнел силуэт. Отец…

– Какого черта, Пол? – рявкнул он.

Тот приподнялся, пытаясь сообразить, где он и что с ним произошло. Вокруг – изувеченные, в следах от грязных ботинок фотографии и серпантин пленок. На крашеном полу – отметины от битого стекла. Сейчас стошнит, подумал Пол, заслоняясь рукой от света.

– Боже милостивый, Пол! Что тут произошло? – Отец опустился на корточки, поднял фотографию неизвестной семьи и, не выпуская из рук снимка, обвел расширенным взглядом разгром.

– Что случилось? – спросил он уже тише.

– Друзья приходили. Похоже, ситуация вышла из-под контроля.

– Похоже, – согласился отец, прижимая руку ко лбу. – Дюк был?

Пол замялся, но все-таки кивнул. Он еле сдерживал слезы, а от хаоса вокруг его сердце, казалось, сдавливал безжалостный кулак.

– Это все… ты сделал, Пол? – спросил отец на удивление мягким тоном.

Пол замотал головой:

– Нет. Но я их не остановил.

Отец помолчал.

– Чтобы привести тут все в божеский вид, понадобится не одна неделя, – сказал он наконец. – Этим займешься ты. Поможешь мне восстановить папки. Работа большая. Долгая. Тебе придется отказаться от репетиций.

Пол кивнул, но не смог удержаться:

– Ты пользуешься предлогом, чтобы запретить мне играть.

– Неправда. Черт возьми, Пол, ты знаешь, что это не так!

Отец покачал головой, и Пол испугался, что он сейчас встанет и уйдет, но тот почему-то смотрел на фотографию семьи перед маленьким домиком. Она была черно-белой, с резным краем.

– Ты знаешь, кто это? – спросил отец.

– Нет, – сказал Пол – и тут же понял, что знает. – А-а! – протянул он, указывая на мальчик на крылечке, – это ведь ты.

– Точно. В твоем возрасте. С мамой, папой и сестрой. У меня была сестра, слышал об этом? Джун. У нее был прекрасный слух, как у тебя. Это последняя фотография, где мы все вместе. Следующей осенью Джун умерла от порока сердца. Ее смерть едва не убила мою мать.

Пол посмотрел на фотографию другими глазами. Оказывается, это близкие родственники. Можно сказать, семья. Бабушка Дюка жила с ним, пекла пироги и каждый день смотрела мыльные оперы. Пол рассматривал женщину, еле сдерживавшую смех, – бабушку, которой он не знал.