Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны

– Вечно ты ездишь без карты.

Упрек Норы вполне можно было отнести ко всей жизни Бри. А с другой стороны – какая разница? Они с Дэвидом в начале пути обложились всевозможными картами – и куда в результате пришли?

Бри остановилась у двух скромных деревенских домиков с плотно затворенными дверями. Вокруг ни души; на дальних холмах виднелись открытые табачные сараи, выбеленные до серебристого цвета. Наступил посевной сезон. По полям ползли тракторы, оставляя за собой полосы черной вспаханной земли, а следом тянулись люди – сажали ярко-зеленые семена табака. Вниз по дороге, на другом конце поля, в тени старых платанов стояла белоснежная церковка, окруженная цветочным бордюром из фиолетовых анютиных глазок. Рядом – кладбище со старыми покосившимися надгробиями, обнесенное чугунной решеткой. Все это настолько напоминало место, где была похоронена ее дочь, что у Норы перехватило дыхание. В памяти всплыл давний мартовский день: мокрая трава под ногами, низкие давящие облака, молчаливый, отстраненный Дэвид. Прах к праху, земля к земле – и привычный мир пошатнулся под их ногами.

– Давайте зайдем в церковь, – предложила она. – Там наверняка знают.

– Они проехали до конца дороги. Нора и Бри вышли из машины, в своих деловых костюмах чувствуя себя нелепыми горожанками. День был безветренный, почти жаркий. Под желтыми туфлями Бри сочно зеленела трава. Нора положила ладонь на тонкую руку сестры, ощутив мягкую и одновременно хрусткую прохладу льна.

– Испортишь туфли, – предупредила она. Бри посмотрела вниз, кивнула и сбросила туфли.

– Я спрошу в доме пастора, – сказала она. – Дверь открыта.

– Давай, – согласилась Нора. – А мы подождем здесь.

Бри пошла по густой траве прямо в чулках. Желтые туфельки в руке, бледные худые ноги, розовые пятки – она казалась ребенком, беззащитным и трогательным. Норе вспомнилось, как Бри бежала по полю за домом, где прошло их детство, и будто услышала ее смех – звенящий, беззаботный. Выздоравливай, подумала она, глядя вслед Бри. Выздоравливай, сестричка, выздоравливай.

– Пойду погуляю.

Оставив в машине нахохленного сына, Нора по гравиевой дорожке направилась к кладбищу. Чугунная калитка легко открылась, и Нора медленно двинулась между старых, покосившихся надгробий. Как давно она не навещала могилу на ферме Бентли… Нора оглянулась на Пола. Он как раз вышел из машины и стоял, потягиваясь; глаза были скрыты темными очками.

Дверь церкви, выкрашенная в красный цвет, бесшумно отворилась от толчка. Внутри, в прохладном сумраке, алмазным блеском светились оконные витражи: библейские сцены, голуби, огонь. Нора подумала, что по сравнению с тревожным цветовым буйством спальни Сэма здесь, напротив, очень спокойно от ровных, чистых красок, напитавших воздух. Гостевая книга лежала открытой, и Нора расписалась в ней своим текучим почерком, вспомнив бывшую монахиню, которая учила ее каллиграфии. Нора медлила, не уходила. Должно быть, тишина поманила ее по безлюдному центральному проходу, – тишина, удивительное ощущение покоя и пустоты и лучи света из витражных окон, искрившиеся пылью. Нора пошла сквозь этот свет: красный, темно-синий, золотой.

Она скользнула между скамьями, пахнувшими средством для мебели, и села. Внизу лежали синие бархатные подушечки для коленей, немного запылившиеся. Нора подумала о старом диване Бри и неожиданно вспомнила женщин из вечернего кружка, который когда-то посещала, и тот день, когда они пришли к ней с подарками для Пола. Однажды она помогала им убирать в церкви, и они полировали скамьи: садились на тряпки и ездили по длинным гладким сиденьям. «Тут у нас основная тяжесть», – шутили они; веселый смех терялся под сводами. В своем горе Нора отвернулась от них, бросила кружок, но сейчас ей пришло в голову, что ведь и они тоже страдали, теряли любимых, болели, предавали себя и других. Нора не захотела стоять с ними в одном ряду, принимать их сочувствие – и ушла. При этой мысли у нее на глазах выступили слезы. Как глупо, ее горю почти уже двадцать лет. Оно не может вечно бурлить, как вода весной.

Что за безумие эти ее слезы. Она бежала сломя голову, быстро, долго и далеко, убегала от этого момента, а он все равно ее настиг: на ее диване спит незнакомая девушка, видит сны и несет в себе тайну новой жизни. Дэвид же отвернулся от нее, равнодушно пожав плечами. Нора знала, что уже не застанет его дома; возможно, он соберет чемодан, но больше ничего не возьмет. Она плакала о нем и о Поле с его яростным, потерянным взглядом. О дочери, которой не знала. О худых руках Бри. О том, что любовь многократно предала их всех, а они предали любовь. Казалось, горе было частью ее тела. Нора плакала, не замечая ничего вокруг, и слезы приносили облегчение, как в детстве. Она рыдала до изнеможения, до полной потери сил.

На открытых церковных балках гнездились воробьи. Услышав их негромкое чириканье и шорох крыльев, Нора начала приходить в себя. Она стояла на коленях, уронив руки на спинку передней скамьи. Свет косыми столбами падал в окна, собирался в лужи на полу. Сконфуженная своей истерикой, Нора неуклюже села, вытерла слезы. На выложенных плитками алтарных ступенях лежало несколько серых перьев. За долгие годы здесь побывало множество людей со своими секретами и мечтами, мрачными и светлыми. Наверное, и другие, подобно ей, получили утешение в неизбывном горе. Нора не понимала, почему пребывание в церкви принесло ей такое умиротворение, однако это было так.

Вскоре она вышла на улицу и заморгала от яркого солнца. Пол сидел на камне перед чугунной оградой кладбища.

Вдалеке через луг шла Бри, размахивая туфлями.

Пол кивнул на стоящие в беспорядке надгробия.

– Прости меня, – сказал он. – Прости за те слова. Я не имел этого в виду. Просто хотел отомстить отцу.

– Никогда больше так не говори, – ответила Нора. – Никогда-никогда. Чтобы я этого больше не слышала. Даже думать не смей, что твоя жизнь ничего не стоит.

– Не буду, мам. Мне правда стыдно.

– Я знаю, ты злишься, – проговорила Нора, – и ты имеешь право жить так, как тебе хочется. Но точно такое же право есть у твоего отца. Тебе поставлены определенные условия. И, если ты их нарушишь, пеняй на себя.

Она высказала все это, не глядя на сына, а когда повернулась к нему, то в ужасе поняла, что его лицо сморщилось и по щекам текут слезы. Господи, оказывается, ребенок, каким он был раньше, не так уж и далеко. Нора обняла своего мальчика – в меру возможности. Он был такой высокий: ее голова едва достигала его груди.

– Знаешь, я очень люблю тебя, – сказала она в его дурно пахнущую рубашку. – И страшно рада, что ты нашелся. И от тебя ужасно, просто ужасно пахнет, – добавила она, смеясь, и он тоже засмеялся.

– Монастырь совсем рядом! – крикнула, приблизившись, Бри. – Еще чуть-чуть по дороге. Говорят, мы его не пропустим.

Они вернулись в машину и опять покатили по узкой дороге среди округлых холмов. Очень скоро за кипарисами замелькали белые строения, и неожиданно в зеленом просвете возник Гефсиманский монастырь, суровый и великолепный в своей простоте. Бри въехала на стоянку под шеренгой деревьев. Когда они выходили из автомобиля, зазвонили колокола. Чистый звон растворялся в чистейшем воздухе.

– Как красиво, – сказала Бри, следя за облаками, лениво проплывающими в небе. – Вы знаете, что здесь жил Томас Мертон? Он ездил вТибет, к далай-ламе. Я люблю представлять себе их встречу. А еще – как живут монахи, как они изо дня в день делают одно и то же.

Пол снял солнечные очки, полез в карман и выложил на капот несколько маленьких камешков.

– Помнишь? – спросил он, когда Нора взяла в руки и погладила пальцами гладкий белый диск с дыркой посередине. – Криноидея. Морская лилия. Папа рассказывал мне о них, когда я сломал руку. Я немного погулял, пока ты была в церкви. Их тут полным-полно.

– Я и забыла, – задумчиво произнесла Нора, но события того дня мгновенно всплыли в памяти: и ожерелье Пола, и то, как она беспокоилась, что оно зацепится за что-нибудь и он задохнется.

– Звуки колоколов медленно замирали в прозрачном воздухе. Легкий камешек, размером с пуговицу, приятно грел руку. Она вспомнила, как Дэвид поднял Пола с земли и понес сквозь толпу гостей, как он накладывал гипс. Дэвид столько работал для того, чтобы они жили хорошо, но почему-то все всегда было очень трудно, словно они втроем вплавь пересекали море, что когда-то покрывало эти земли.

Дэвид Генри смотрел в окно своего кабинета, дома, на втором этаже. За стеклом, мутноватым и слегка искажающим вид, волнообразно колыхалась чуть перекошенная улица. Вот белка нашла орех и взбежала вверх по платану, листья которого жались к стеклу. Дэвид отыскал глазами Розмари. Она пропалывала клумбу, то и дело наклоняясь, и длинные волосы всякий раз закрывали ее лицо. Розмари совершенно преобразила сад – у кого-то из друзей попросила лилейник, посеяла возле гаража лен, где он обильно цвел туманным бледно-голубым облаком. Сидевший рядом с ней Джек играл с самосвалом. Он был настоящий крепыш, теперь уже пятилетний, веселый кареглазый упрямец с еле заметной рыжиной в светлых волосах. Вечерами, когда Розмари уходила на работу, а Дэвид оставался за няню, Джек всячески стремился проявлять самостоятельность. «Я большой мальчик», – не уставал повторять он важно и гордо.

Дэвид позволял ему делать все, что он хочет, – в пределах разумного, само собой. По правде говоря, ему нравилось сидеть с мальчиком. Он любил читать Джеку сказки, ощущать его теплую тяжесть и голову на своем плече, когда малыш начинал засыпать. Любил чувствовать в руке его маленькую доверчивую ручку, когда они ходили в магазин. Дэвид искренне страдал, что его воспоминания о Поле в том же возрасте столь разрозненны и мимолетны. Разумеется, он тогда был занят карьерой, клиникой – и еще фотографией, – но в действительности его отделяло от сына сознание собственной вины. Теперь Дэвид с болезненной ясностью видел общий рисунок своей жизни. Он отдал дочь Каролине Джил, и тайна пустила корни, она росла и процветала в самом центре его семьи.

Он не мог рассказать правду Норе, зная, что в этом случае потеряет навсегда ее и, скорее всего, сына. Он посвятил себя работе и добился больших успехов в той сфере, которая была ему подвластна. Но из раннего детства Пола он, к несчастью, помнил лишь несколько отдельных моментов, похожих на фотографии. Взъерошенный темноволосый малыш – спит на диване, свесив руку. Мальчик на серфинговой доске – кричит от страха и восторга, а волны бьются о его колени. Серьезный, красный от сосредоточенности ребенок за маленьким столиком в детской, погруженный в свое занятие и не замечающий Дэвида, который наблюдает за ним от двери. Пол в предрассветных сумерках забрасывает удочку в неподвижную воду и, чуть дыша, замирает в ожидании клева. Короткие, невыносимо прекрасные воспоминания. А дальше – подростковые годы, когда Пол отдалился от него еще больше, чем Нора, и бесконечно сотрясал дом своей музыкой и неизбывным гневом.

Дэвид постучал по стеклу, помахал Джеку и Розмари. Он купил этот дуплекс в немыслимой спешке: взглянул один раз – и бросился домой собирать вещи, пока Нора не вернулась с работы. Старый двухэтажный дом был разделен почти точно пополам тонкими перегородками, разрезавшими прежде просторные комнаты и даже лестницу, некогда широкую и элегантную. Дэвид взял себе большее помещение, а Розмари отдал ключи от меньшего, и последние шесть лет они жили бок о бок. Их разделяла стена, однако виделись они каждый день. Время от времени Розмари пыталась заплатить за квартиру, но Дэвид отказывался, говоря, что она должна вернуться в школу и получить образование, а отдать деньги может и позже. Он понимал, что им движут не вполне альтруистические мотивы, но даже самому себе не умел объяснить, почему Розмари так много для него значит. «Я заняла место дочери, которую ты отдал», – сказала она однажды. Он кивнул, обдумывая ее слова, но дело было не в этом, не совсем в этом. Скорее в том, что Розмари знала его секрет, – так, по крайней мере, ему казалось. Он обрушил на нее свою историю в таком запале, в тот первый и единственный раз, когда вообще ее рассказывал, а она выслушала и не осудила его. Это дарило свободу. Лишь с Розмари, которая не только не отвергла его за то, что он сделал, но и никому не выдала его тайну, Дэвид мог быть самим собой. И, странно, за прошедшие годы между Розмари и Полом установилась своеобразная дружба, сначала довольно натянутая, но потом перешедшая в некий постоянный и очень серьезный диалог о предметах, значимых для обоих, – о политике, музыке, социальной справедливости. Когда Пол изредка приезжал в гости, споры начинались за ужином и продолжались до поздней ночи.