Впрочем, Дэвид подозревал, что для Пола это способ держать дистанцию, навещать отца, но не говорить на личные темы. Дэвид время от времени пытался, но Пол сразу же «уставал», зевал и, резко отодвинув стул от стола, собирался уходить.

Сейчас Розмари подняла голову, запястьем отбросила со щеки прядь волос и помахала Дэвиду. Он сохранил свои файлы, вышел в узкий коридор и почему-то остановился у двери в комнату Джека. Казалось бы, ее должны были заделать при перестройке дома, но однажды вечером, когда Дэвид вдруг повернул ручку, выяснилось, что это не так. Он тихо толкнул дверь. Розмари выкрасила стены в голубой цвет, а кровать и комод, найденные на обочине дороги, – в чисто-белый. На дальней стене, в рамках, висела целая серия scherenschnitte, резных картинок из бумаги, – матери с детьми, ребятишки под деревьями; изящные работы, полные движения. Год назад Розмари отдала их на художественную выставку и, к собственному удивлению, стала получать заказы, один за другим. По вечерам она часто сидела за кухонным столом, под яркой лампой, и вырезала. Картины никогда не повторялись. Розмари не обещала людям ничего определенного, отказывалась ограничиваться какой-либо темой. Потому что все уже там, объясняла она, в бумаге и движениях ее рук; повторить картину невозможно.

Дэвид постоял на. пороге, прислушиваясь к звукам их дома: где-то подтекал кран, натужно гудел старый холодильник. В комнате пахло духами и почему-то детской присыпкой, со спинки стула в углу свисала комбинация. Дэвид вдохнул их запахи, ее и Джека, решительно закрыл дверь и направился дальше по узкому коридору. Он не говорил Розмари, что дверь не заделана, но и никогда не входил в нее. Для него это был вопрос чести – то, что он ни разу не злоупотребил ее доверием и не вмешивался в ее личную жизнь.

В то же время, ему нравилось знать, что дверь есть.

Надо было бы еще поработать, но Дэвид спустился вниз. Его кроссовки стояли на заднем крыльце. Он надел их, плотно завязал шнурки и вышел к фасаду дома. Джек стоял у шпалеры, обрывая цветки розы. Дэвид сел на корточки и притянул мальчика к себе, ощутив его нежную тяжесть, ровное дыхание. Джек родился в сентябре, рано вечером, когда только начали спускаться сумерки. Первые шесть часов схваток Дэвид сидел с Розмари, играл с ней в шахматы, ходил за кубиками льда. В отличие от Норы, Розмари не прельщала идея естественных родов: при первой возможности ей сделали анестезию, а когда схватки замедлились, она потребовала что-нибудь стимулирующее. Во время очень сильных схваток – перед самыми родами – Дэвид держал ее за руку, но в родильное отделение не пошел: не хотел смущать Розмари. Зато он первым после юной матери взял Джека на руки – и полюбил мальчика как своего собственного.

– Ты плохо пахнешь, – сказал сейчас Джек, отталкивая Дэвида.

– На мне старая грязная рубашка, – объяснил Дэвид.

– Идешь бегать? – спросила Розмари.

Она сидела на корточках и стряхивала землю с рук, – очень худая, просто тростинка. Дэвида беспокоило, что она живет в таком сумасшедшем ритме, полностью выкладывается и в школе, и на работе. Розмари вытерла испарину со лба, оставив на нем грязный след.

– Да, побегаю. Видеть уже больше не могу эти страховки.

– Я думала, ты кого-то взял на эту работу.

– Взять-то взял, и, думаю, она с успехом справится, только ей не удастся начать раньше следующей недели.

Розмари понимающе кивнула. Она была еще очень молода, всего двадцать два года, но на редкость тверда и решительна и держалась с уверенностью гораздо более взрослой женщины.

– Сегодня экзамен? – спросил Дэвид.

– Последний. Двенадцатое июля.

– Точно. Я и забыл.

– Ты был занят.

Он кивнул с чувством неясной вины, странно встревоженный названной датой. Двенадцатое июля. Время бежит так быстро.

Розмари пошла учиться после рождения Джека, тем же мрачным январем, когда Дэвид бросил работу в знак протеста против того, что человеку, который более двадцати лет был его пациентом, отказали в приеме из-за отсутствия страховки. Дэвид открыл собственную практику и принимал абсолютно всех, со страховкой и без, даже если приходилось работать даром. Пол закончил колледж, Дэвид давно рассчитался со всеми долгами и мог делать что хочет. Ему, как в прошлом веке, платили кто чем, иной раз натурой или работой по хозяйству. Он рассчитывал еще лет десять принимать пациентов каждый день, а потом начать постепенно снижать нагрузку, пока его физическая активность не ограничится домом, садом, походами в магазин и парикмахерскую. Пусть Нора продолжает носиться по всему земному шару, как стрекоза, – это не для него. Он пустил корни, прирос к месту.

– Сегодня экзамен по химии, – сказала Розмари, снимая перчатки. В зарослях хмеля гудели пчелы. – А еще я хотела сообщить одну новость…

Она одернула шорты и села рядом с Дэвидом на теплые бетонные ступени.

– Звучит серьезно.

– Так и есть. Мне вчера предложили работу. Хорошую.

– Здесь?

Она помотала головой, улыбаясь Джеку, – тот решил пройтись колесом и упал, растянулся на земле.

– В том-то и дело. В Харрисбурге.

– Рядом с матерью, – с упавшим сердцем проговорил Дэвид.

Он знал, что Розмари ищет работу, надеялся, что она останется в Лексингтоне, но понимал, что вполне реален и переезд. Два года назад, после внезапной смерти отца, Розмари помирилась с матерью и старшей сестрой, и те мечтали, чтобы она вместе с Джеком вернулась в родной город.

– Именно. Работа для меня идеальная: по десять часов четыре раза в неделю. Плюс будут платить за мое обучение. Я смогу стать физиотерапевтом. Но главное, у меня будет больше времени на Джека.

– И помощь, – сказал Дэвид. – Мать будет помогать. И сестра.

– Да. Здорово, правда? А потом, я, конечно, люблю Кентукки, но все же я здесь не дома.

Дэвид был рад за нее, но не решился заговорить – боялся расчувствоваться. Конечно, иногда он размышлял о том, как поступит с жилищем, если получит его в свое полное распоряжение. Наверное, снесет стены, откроет пространство, шаг за шагом превратит дуплекс в респектабельный дом, каким тот когда-то и был. Но все мечты о воздухе и пространстве легко забывались ради удовольствия слышать за стеной ее шаги, просыпаться ночью от далекого плача Джека.

В глазах Дэвида стояли слезы. Он засмеялся, снял очки.

– Что же, – пробормотал он, – полагаю, рано или поздно это должно было случиться. Поздравляю, разумеется.

– Мы будем приезжать в гости, – пообещала она. – И ты к нам.

– Конечно. Уверен, мы будем часто видеться.

– Обязательно. – Она положила руку на его колено. – Слушай, мы никогда об этом не говорили, и, если по правде, я даже не знаю, как начать. Но… ты мне так помог… для меня это так много значило… и я тебе очень благодарна. И вечно буду.

– Меня и раньше обвиняли в том, что я слишком рьяно спасаю людей, – улыбнулся он.

Она помотала головой:

– Во многих смыслах, ты спас мне жизнь.

– Если это на самом деле так, я рад. Потому что, бог свидетель, я сделал много плохого. Например, Норе.

Они замолчали. Где-то вдалеке жужжала газонокосилка.

– Ты должен ей рассказать, – тихо произнесла Розмари. – И Полу тоже. Обязательно. – Она глянула на сына – сидя на корточках, тот горстями набирал гравий с дорожки и ручейком выпускал сквозь пальцы. – Я знаю, не мое дело советовать. Только Нора должна узнать про Фебу. Неправильно, что она не знает. Ей и так нелегко пришлось. Она думала про нас бог знает что.

– Я сказал правду. Что мы друзья.

– Так и есть. Думаешь, она поверила?

Дэвид пожал плечами:

– Это правда.

– Не вся. Видишь ли, Дэвид, нас с тобой каким-то очень странным образом связывает Феба. То, что я знаю твою тайну. И раньше мне это нравилось: чувство своей избранности, причастности к тому, что больше никому не известно. Согласись, чужой секрет – своего рода власть. Только в последнее время мне это как-то неприятно. Ведь тайна-то на самом деле не моя.

– Не твоя. – Дэвид взял в руки комочек земли и раскрошил его в пальцах. Он подумал о письмах Каролины, которые предусмотрительно сжег при переезде сюда. – Не твоя.

– То есть ты сделаешь? Расскажешь, я имею в виду?

– Не знаю, Розмари. Не могу обещать.

Они сидели на солнышке, наблюдая за попытками Джека пройтись колесом по траве. Он был светловолосый и шустрый, от природы спортивный мальчик, любил бегать, лазать. Из Западной Виргинии Дэвид вернулся, освободившись от горя, которое мучило его долгие годы. Когда Джун умерла, он не мог говорить о своей потере и поэтому не мог двигаться дальше. В те годы разговоры о мертвых считались почти неприличными, и они молчали, потому и не отстрадали свое. Поездка в родные края позволила Дэвиду, образно выражаясь, снять траур. Он вернулся в Лексингтон до предела опустошенный, но спокойный. И, после стольких лет, нашел наконец в себе силы отпустить Нору в новую жизнь.


* * *

Когда родился Джек, Дэвид открыл для него счет на имя Розмари и счет для Фебы на имя Каролины. Это оказалось достаточно просто. У него давно был номер социального страхования Каролины и номер абонированного ею почтового ящика, так что частному детективу понадобилось меньше недели, чтобы разыскать Каролину и Фебу в Питтсбурге, в высоком узком доме рядом с автомагистралью. Дэвид поехал туда и припарковался поблизости, глядя на лестницу, которую ему предстояло преодолеть, прежде чем постучать в дверь. Он решился обо всем рассказать Норе, но тогда должен был сообщить, где находится ее дочь. Нора наверняка захочет увидеть Фебу, а эта встреча могла изменить жизнь не только его самого, Норы и Пола. И потому Дэвид сначала приехал сюда – рассказать Каролине о своих намерениях. Правильно ли он поступает? Дэвид, колеблясь, долго сидел в машине. Опускались сумерки, кроны платанов постепенно сливались с небом. Феба выросла здесь и, наверное, так хорошо знает эту улицу, что не замечает ее. Тротуар, взрытый корнями деревьев, предупреждающий знак, колеблемый ветром, мчащиеся автомобили – для его дочери это все символы дома. Мимо прошла пара с ребенком в коляске, затем в гостиной Каролины зажегся свет. Дэвид вышел из машины, встал у автобусной остановки и, стараясь держаться естественно, чтобы его ни в чем не заподозрили, вгляделся в окна за темнеющей лужайкой. В световом прямоугольнике Каролина, в фартуке, была как на ладони – наводила порядок в гостиной, проворно собирала газеты, складывала плед. Потом остановилась, посмотрела через плечо и с кем-то заговорила.

И тогда Дэвид увидел ее – Фебу, свою дочь. Она накрывала на стол в соседней комнате. У нее были темные волосы Пола и его профиль, и какое-то мгновение, пока Феба не повернулась, Дэвиду казалось, что он смотрит на своего сына. Он шагнул вперед. Феба исчезла из поля зрения, но скоро вернулась с тремя тарелками. Несмотря на ее небольшой рост, коренастость, забранные назад тонкие волосы и очки, схожесть с Полом была очевидна: та же улыбка, тот же нос, та же сосредоточенность на лице, когда Феба оглядывала стол, уперев руки в бедра. Вошла Каролина и встала рядом с ней, затем на короткое мгновение прижала к себе Фебу одной рукой, и обе рассмеялись.

К тому времени совершенно стемнело. Дэвид стоял как зачарованный – его счастье, что народу вокруг почти не было. Ветер гнал по тротуару листья. Дэвид плотнее запахнул пиджак. В ночь, когда родились его дети, ему казалось, что он наблюдает за самим собой откуда-то извне собственной жизни. Теперь он понял, что не владеет и этой ситуацией, исключен из нее совершенно. Долгие годы Феба оставалась для него невидимой: не девочка, абстракция. Между тем вот она, ставит на стол стаканы для воды. Она подняла голову навстречу вошедшему мужчине с жесткими темными волосами. Он сказал что-то, Феба улыбнулась, и вся семья принялась за ужин.

Дэвид вернулся в машину. Он представил, как Нора стояла бы рядом в темноте и наблюдала за собственной дочерью, живущей, не подозревая об их существовании. Своим обманом он причинил Норе чудовищные страдания, непреднамеренно и никак не предполагая их глубины. Но хотя бы от этого, сейчас, он может ее избавить. Он не станет тревожить прошлое. Так он в конечном итоге и поступил и всю ночь ехал по равнинным просторам Огайо.


* * *

– Не понимаю. – Розмари смотрела на него в упор. – Почему ты не можешь обещать? Это же правильный поступок.

– Он причинит слишком много горя.

– Откуда тебе знать?

– Иначе и быть не может.

– Но, Дэвид… обещай хоть подумать.

– Я думаю. Каждый божий день.