Алана Инош

 

Дочь любимой женщины

 

Аннотация: Ты скажешь: «Живи», – и я выживу. Выберусь из какой угодно пропасти, с того света вернусь – если этого хочешь ты.

Пока варилось яйцо, Надя сушила феном длинную золотисто-русую шевелюру. Она чуть не проворонила какао: коричневатая пенка, бурля, была готова выплеснуться на плиту через край. Успела!.. Кусок хлеба с маслом, яйцо и какао в шесть утра – немудрящий завтрак, на котором ей придётся жить до двух часов. Мама бы сказала, что она испортит себе желудок такими длинными перерывами между едой. Но мамы больше не было на этой земле. Липы в скверике под окном уже давно отцвели, скамейки пустовали в такой ранний час. Только дворник шуршал метлой.

В семь часов Надя, быстро стуча каблучками, спешила на остановку.

– Компания «Кристальная вода», здравствуйте. Да, конечно, на какой адрес? Так. Так. В какое время вам лучше подвезти заказ? Хорошо, ожидайте доставку завтра с восьми до десяти утра. Всего доброго, хорошего вам дня.

Она защитила диплом по англоязычной поэзии Бродского, но с восьми утра до восьми вечера отвечала в офисе на звонки. «Приятный голос, грамотная речь, стрессоустойчивость, опыт не обязателен». По профессии устроиться не получалось, молодого специалиста со свежим дипломом и без стажа никуда не брали. Да ещё вечный кризис в стране, будь он неладен – очередной? Или тот же самый, из которого и не выходили? Шут его знает. Ей, как и всем, нужно было на что-то жить, вот она и схватилась за эту работу: на безрыбье и рак рыба. В свободное время пыталась «фрилансить» переводами, но на этом поприще пока не слишком преуспела.

В два часа – обеденный перерыв, а точнее, её очередь по устоявшемуся графику, пока остальные девушки отвечают на звонки, обеспечивая бесперебойный приём заказов. Условий для принятия пищи – никаких: ни СВЧ-печки, ни холодильника в офисе, только электрочайник. Пара яблок, горстка дешёвого арахиса, шоколадный батончик «Энерджайзер» и кружка коричневой бурды под названием «растворимый кофе» – вот и весь обед.

Монотонную рутину лишь изредка разнообразили недовольные сервисом клиенты, звонившие с претензиями – вот тут и требовалась заявленная в описании вакансии стрессоустойчивость. Впрочем, претензий было немного, фирма работала чётко. Но Надя чувствовала себя увязшей в болоте: работа выхолащивала мозг, извилины деревенели, лишь язык попугаем тараторил заученные фразы, а пальцы бойко отстукивали по клавиатуре, заполняя заказ.

Дома – большая кружка душистого чёрного чая с бергамотом, на скорую руку собранный ужин и чтение до полуночи. В уютном уголке на лоджии стояло кресло, в котором Надя, устроившись с ногами, переворачивала страницу за страницей, а за балконным ограждением мерцали огни вечернего города. Она любила бумажные книги, хотя приходилось пользоваться и электронной «читалкой», в память которой помещалась целая библиотека. Чтение спасало от размягчения мозга, неизбежного на такой работе. Спасали стихи – Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама. Поэзия на немецком, английском и французском, проза – девятнадцатый и двадцатый век, а современных авторов Надя почему-то не переваривала – за редкими исключениями.

«Где уж тебе, рафинированной барышне, выжить в этом мире», – насмешливо тикали часы. Она вроде бы держалась на плаву, как-то барахталась, но налёт утончённости, отличавший её в студенческие годы, сошёл с неё уже давно. Жизнь – суровая штука, и неженкам в ней не место, она это усвоила. «Интеллигентный лоск, оттопыренный палец, кофе в турке – это внешнее, наносное, тонкая плёнка цивилизованности, которая слетает, стоит человеку попасть между жерновами жизни. Лишь внутреннее достоинство не подвержено коррозии», – эту мысль она даже записала изящным почерком в блокноте. И сама усмехнулась над этой своей наивной привычкой, от которой за версту веяло институтом благородных девиц.

Город подмигивал огнями, уютный свет бра падал на желтоватые страницы старого томика Ахматовой. И вдруг бумажный квадратик выпорхнул из книги, описал полукруг и лёг к её ногам.

Элвис Пресли – «Испанские глаза»

Сердце мягко сжала ласковая боль: Надя узнала мамин почерк.

*

– Кошмар...

Отец провёл ладонью по лицу, и щетина на подбородке отозвалась наждачным треском. Разговор происходил на лестничной площадке, а за дверью квартиры звенели беззаботные детские голоса. Надя оторвала отца от воскресных игрищ скорбной вестью: у мамы рак четвёртой стадии, неоперабельная опухоль и множественные метастазы.

– Погоди, постой! – И отец нырнул в квартиру, из которой на мгновение опять донеслась волна детских криков.

Вернувшись, он дрожащими руками протянул Наде несколько тысячных купюр.

– Всё, что есть... Лекарства-то дорогие...

Надя не притронулась к деньгам, отступив на шаг.

– Я не за этим пришла. Нам ничего не нужно, ты уже всё выплатил. Просто хотелось, чтоб ты знал. Маме уже не помочь. Убери... Лучше купи детям игрушки.

– Да понятно, вечная гордость ваша, – поморщился отец, но деньги убрал.

От Нади не укрылось облегчение, с которым он это сделал. В семье работал он один, жена сидела с детьми, и каждый рубль был на счету.

С похоронами помогли бабушка с дедом: у Нади с мамой совсем не осталось сбережений, всё ушло на лечение, оказавшееся безрезультатным.

– Переезжай к нам, живи, пока замуж не выйдешь, – предложила бабушка. – А вашу с матерью квартиру можно сдавать – хоть какой-то доход.

Но Надя осталась дома. Нашла работу – нелюбимую, быстро опостылевшую, но дающую средства к существованию. Бабушка совала ей деньги и банки с вареньем. Зная размер стариковских пенсий, Надя брала только варенье да в сезон ела свежие ягоды на бабушкиной даче.

*

Сняв наушники и смахнув слёзы, Надя заварила ещё чаю и вернулась на балкон. This is just adios and not goodbye. Блокнот с «мыслями» лежал у неё на коленях, томик Ахматовой – на узенькой полочке рядом с креслом.

В августе звезда с небес упала.

Опустело, поседело небо

В ночь единую. Лишь плоский ковшик

Мне полярным бриллиантом хвастал

На конце у ручки кривоватой...

Затупившийся карандаш мягко скользил по бумаге. Блокнот лежал на коленях криво, но строчки ложились ровно. Бергамотовый аромат коснулся губ, кружка встала на полочку, а город мерцал морем огней.

И ослепшая душа хрипела,

На могиле ёлочку сажая,

И ещё не чувствовала поступь

Ласковую новых, тёплых вёсен.

Не до вёсен было, не до радуг.

 

Вёсны были. Гостьями честны́ми

Всемером за стол они садились,

Горьковатый хлеб мой разделили

И вино хвалили молодое,

Светом мудрости мне улыбаясь.

Снова бесслёзный, бергамотовый перерыв на чай. И дальше, уже не отрываясь, она дописала:

На столе оставили подарок –

Старый томик с грустными стихами.

Поэтессы нет уже, но в строчках

Дух её живёт неугасимо.

Вдруг из книги выпала записка...

 

– Это не «прощай», а «до свиданья».

Я вернусь, мы встретимся, родная.

Об одном прошу: в лампадке сердца

Свет любви ты сохрани навеки.

 

Перечитав, она поморщилась: какой наивный, выспренний бред... Да ещё и белый стих дышал старомодным пафосом классической драмы. Но что-то не позволило ей вырвать и скомкать листок.

На ночь она позволила себе бутерброд с маслом и бабушкиным черносмородиновым вареньем. В полумраке комнаты мерцал монитор компьютера, с которого на неё смотрели пристальные светло-голубые глаза с тёмными ресницами. Аккуратная короткая стрижка, лёгкая изморозь серебра на висках, мужская рубашка с подвёрнутыми рукавами, жилетка, джинсы. Жёстко, сурово сжатый рот, а глаза – голубые льдинки, пронзительные и неласковые. Точёная и гибкая, как хлыст, фигура, от которой исходила сдержанная тигриная энергетика и уверенная в себе сила. Такая сила, наверно, была у первопроходцев, пересекавших на собачьих упряжках девственные снега Аляски... Пожалуй, слишком много Джека Лондона в последнее время, да. Женское естество трепетало и сдавалось под этим натиском. Вот только эти хлёсткие глаза и эта сногсшибательная харизма принадлежали не мужчине.

Разбирая мамины вещи после похорон, Надя нашла пароль от её закрытого от всех сетевого дневника. Бумаге мама, видно, не доверяла.

Они познакомились и полюбили друг друга давно, ещё будучи студентками, но мама вышла замуж в попытке жить «как все». Второй раз они нашли друг друга в интернете восемь лет назад. Мир был тесен для них: жили в одном городе, ходили по одним улицам, дышали одним воздухом, но... не видели друг друга. Пока маму что-то не привело на тот сайт. «Судьба, наверно», – писала она в дневнике.

Мама была замужем и растила Надю, Полина никогда не знала уз брака. Их снова бросило в объятия друг к другу.

«Она настаивала на моём разводе. Требовала, чтоб я ушла от Алексея. Надя уже большая девочка, вроде бы должна понять. Но я не смогла. Полина считала, что я дважды предала её: в первый раз, когда вышла замуж, а второй – когда не решилась разрушить свою семью. Она сказала, что я из трусости предала свою любовь. Наверно, она права. Горькая ирония в том, что вскоре после нашего расставания Лёша сам подал на развод: у него к тому времени уже два года была другая женщина. Казалось бы, для воссоединения не осталось препятствий, но Полина не приняла меня назад. Сказала, что больше не уважает меня, а жить с человеком, к которому нет уважения, невозможно.

У меня больше ничего не осталось».

В первый раз читая эти страшные слова – «у меня ничего не осталось» – Надя плакала. Тряслась, свернувшись калачиком на кровати, а потом швыряла подушки, колотила кулаками по стенам. Кого винить в том, что всё так сложилось?

– Мама, почему ты всё скрыла? Боялась, что я не пойму, не поддержу?

Подбородок бессильно трясся, слёзы тёплыми ручейками катились по щекам. А что бы она сделала? За руки притащила бы их друг к другу и посадила за стол переговоров? Что толку теперь думать о том, что она предприняла бы? Мамы нет, она угасла, так и не пробив стену оскорблённой гордости, которой отгородилась Полина.

На сороковой день Надя позвонила Полине.

– Почему вы не выслушали её? – рыдала она в трубку. – Почему отвернулись? Если вы так её любили, почему оттолкнули?

– Надя... Погоди, успокойся, – сказал звучный и сильный, низкий голос в трубке.

– «Успокойся»? – бегая от стены к стене, как тигр в клетке, кричала Надя. – И это всё, что вы можете ответить? Нет, слушайте! Слушайте, что она написала! «У меня больше ничего не осталось». Дуры вы! Обе вы грёбаные дуры, просрали всё! И теперь её нет! И ничего нельзя исправить!

Размазывая едкие слёзы по лицу, она то бросалась ругательствами, то зачитывала отрывки из маминого дневника, пока странная гулкая тишина на том конце линии не заставила её взглянуть на дисплей. Полина положила трубку, а Надя уже несколько минут распиналась в пустоту.

Она не стала перезванивать. Её трясло, и телефон выпал из ослабевшей руки. Схватив оставшуюся после поминок бутылку водки, она плеснула в стакан резко пахнущую спиртом жидкость. Горлышко вызванивало о край стакана, водка булькала – ещё не выпитая, она уже вызывала в горле спазм тошноты. Но Надя вылила её в себя. Её чуть не вывернуло наизнанку, но она запихала в рот остывший блинчик и ложку сладкой поминальной кутьи. Текло и из глаз, и из носа, и она долго плескала себе в лицо холодную воду из-под крана. В ушах шелестел белый шум.

После, немного успокоившись, она жалела о своей несдержанности. Она не имела права ни судить, ни обвинять. У неё был только мамин дневник, только её версия событий. Вторую сторону она не слышала. Но, чёрт возьми, когда родной человек умирает у тебя на руках – целый год мучений! – и каждый адский день из этого года умоляет, кричит и зовёт, но в ответ – тишина, упрямая и чёрствая, чью сторону ты примешь?! Чьим адвокатом станешь невольно?

Сейчас страничка Полины в социальной сети мерцала в полуночном полумраке комнаты. У маминой возлюбленной был небольшой бизнес – магазин альпинистского, туристического и прочего спортивного снаряжения, у магазина – свой сайт с каталогом. Фотографии из отпуска: палатки, горы, красивые закаты, река, полевые цветы. Полина обнимала «изгиб гитары жёлтой». Её жизнь продолжалась без мамы. Снимки совсем свежие – уже после похорон и после звонка Нади. Снова бессильная и горькая злость всколыхнулась со дна души.