Феофано послушно приступила к рассказу, но что-то с ней было не так. Аспасия наблюдала за ней: та сидела прямо, глаза были опущены, голос звучал ровно. Но Аспасия чувствовала в ней какое-то напряжение, казалось, она боится проговориться.

— Ты ничего не говоришь о матери. С ней все в порядке?

Феофано чуть заметно помедлила.

— Да. Все в порядке. Нечего рассказывать.

— Правда?

— Да. То есть нет. Нечего рассказать.

Аспасия молча смотрела на нее.

Феофано резко вскинула голову, глаза смотрели мрачно.

— Тебя же запрещено волновать.

— Конечно, — согласилась Аспасия, — но я буду волноваться еще больше, если ты станешь скрывать что-то от меня. В чем же дело?

— В матери. И в братце Иоанне. «Он» и «она», — сказала Феофано. — У него красивое лицо и эти светлые волосы, хотя он лысеет со лба. И он полон сил, как жеребец. Думаю, по сравнению с императором он ей кажется солнцем среди тьмы. Это измена, Аспасия! Ты знаешь, что делается? Каждый день после полудня он приходит к ней, и они лежат в ее постели, и он именует ее всеми ее титулами: «Слава пурпура, Радость мира, Благочестивейшая и счастливейшая Августа, Христолюбивая Василевса». А потом, — Феофано сглотнула, как будто ее тошнило, — этот уходит. А она ночью идет к императору. И он ничего не подозревает. Они хотят убить его, Аспасия! Они убьют его, и Иоанн станет императором.

Феофано всхлипнула, и Аспасия обняла ее.

— Тише, — говорила она, успокаивая девушку, — тише. — Но сердце ее похолодело от ужаса. При императоре Никифоре Фоке она жила в безопасности. Никифор — человек суровый, но честный, он любит Деметрия, своего двоюродного брата. Он прислал недавно в подарок шитый шелк на крестильную рубашку для ребенка. Иоанн не суров, но он коварен. И он честолюбив и тщеславен. В нем столько честолюбия! Как раз столько, чтобы не вспомнить о тех, кого он затопчет по пути к трону. Деметрий для него соперник, угроза. Ведь его жена — она, Аспасия Багрянородная, родившаяся в Пурпурной комнате дочь правившего императора, — его жена, рожденная быть императрицей, дает Деметрию бесспорное право на трон. Если он захочет! А кто поверит, что не захочет?

— Ты пыталась предупредить императора? — спросила Аспасия так спокойно, что сама удивилась.

Феофано легким движением освободилась, выпрямилась, и ее лицо стало безмятежно и непроницаемо. Аспасия узнала это царственное самообладание, и ей стало страшно.

— Я не могу сказать ему. Что бы она ни делала, она моя мать.

— Но ведь другие тоже должны знать…

— Все знают, — отвечала Феофано. — Император предпочитает быть слепым и глухим. Он не понимает намеков. А если понимает, то смеется в ответ. Или произносит проповеди о грехах ревности и клеветы. Он слеп и глух.

— Как все стареющие мужчины, у которых молодые и красивые жены.

— И поэтому он умрет.

Аспасия перекрестилась:

— Господь спасет его. — Всей душой она надеялась на это.

Феофано ушла. Аспасия снова легла в постель, которую уже стала ненавидеть. Сейчас ей было не до этого.

Она все еще была погружена в тяжелые размышления, когда пришел Деметрий. Он принес с собой дыхание свежего воздуха и медовые сладости для нее. Он не мог остаться надолго.

— Я должен сегодня обедать у императора, — сказал он. Наверное, он был единственным в мире человеком, который мог сказать это так — без раболепства и хвастовства. — Но как мне хотелось бы побыть с тобой! Я постараюсь скоро вернуться. Видит Бог, мне необходимо идти, хотя и не хочется.

Она засмеялась и привлекла его к себе. Он всегда был худым: весь из костей и углов и только в последнее время стал немного полнеть. «За компанию со мной», — шутила она.

Еще недавно он схватил бы ее в объятия и целовал до умопомрачения, но сейчас он ограничился осторожным объятием и пылким взглядом:

— Разве можно так безжалостно дразнить отца своего ребенка?

— Мать твоего ребенка рада хоть какому развлечению, — прежде чем он успел ответить, она приложила пальчик к его губам. — Ты должен идти на обед, Деметрий. И ты должен там сделать что-то важное.

И она рассказала ему все, что узнала у Феофано. Вначале он пытался перебить ее, но потом умолк, сжав губы. Когда она закончила свой рассказ, брови сошлись над его обычно ласковыми карими глазами. Они не были сейчас ласковыми:

— Черт бы побрал эту девчонку!

— Так ты знал?!

— Да, знал, — он еще сильнее нахмурился. — Но я надеялся, что ты ничего не узнаешь. Теперь ты понимаешь, зачем этот обед. Попытка открыть ему глаза.

— Тогда иди! — сказала Аспасия. — Поспеши. — Она приподнялась и легонько оттолкнула его.

Он встал, не отпуская ее рук, сжимая эти маленькие нежные ладони в своих, больших и жестких.

— Ты не должна волноваться, — попросил он. — Конечно, император — это важно. Но ты, моя обожаемая жена, ты и наш ребенок для меня дороже всего в мире. Ты должна успокоиться.

— Со мной все в порядке, — заверила она.

Он хотел верить в это. Он поцеловал ее — пожалуй, слишком страстно для ее шестого месяца беременности — и пошел к императору.


Аспасия пробуждалась от тяжелой дремоты. Было тихо, только ветер завывал за окнами. Эта тишина была невыносима для ее напряженных нервов. Она с трудом удержалась, чтобы не встать. В этом безмолвии было что-то зловещее.

Она едва не вскрикнула, когда бесшумно отворилась дверь. Деметрий в придворных одеждах, сверкавших в свете ночника, показался ей чужим и далеким, как образ святого в храме. Он улыбнулся ей, и впечатление исчезло. Святые не улыбаются, а его улыбка была улыбкой счастливого мужчины, который, наконец, вернулся домой, к своей женщине, беременной его ребенком. Борясь со слабостью своего тела, она приподнялась на подушках.

— Говори, — сказала она.

Его улыбка погасла. Он подошел, опустился рядом и сжал голову в ладонях, машинально теребя остатки волос. Она готова была ударить его, чтобы прервать невыносимое молчание.

— Говори, — повторила она. — Что там случилось?

— Ничего, — ответил он. — Ничего не случилось, хотя казалось, вот-вот что-то произойдет. Император получил письмо, видимо, от одного из священников. В нем сообщалось, что сегодня ночью его собираются убить, что императрица участвует в заговоре и скрывает убийц в своих покоях. Император вынужден был что-то делать. И он послал Михаила, своего управляющего, на половину императрицы, чтобы все проверить, но Михаил не обнаружил ничего подозрительного. Тогда император засмеялся. «Кто-то любит дурацкие шутки», — сказал он. Мы еще немного посидели, и император отпустил нас. Правда, обещал удвоить караул в своих покоях. Ну что было делать?

— Ничего, — сказала Аспасия с горечью. Она крепко сжала его руку. — Останься со мной, — попросила она.

Он колебался.

— Но врачи… — начал он, — и слуги… — И вдруг решительно тряхнул головой. — Какое им дело!

Он сбросил одежду и лег рядом. Она прильнула к нему всем своим располневшим, неуклюжим телом, наслаждаясь знакомым теплом и покоем. От него пахло вином и миром. Прижавшись к нему, она страстно желала, чтобы эта ночь прошла и унесла с собой охвативший ее страх.


Такой ночи с сотворения мира не бывало, и Бог не допустит, чтобы такое повторилось. На глазах всех, кто хотел видеть, пустой флирт и бездумное кокетство, которые можно было порицать лишь за легкомыслие, превратились в адские, чудовищные страсти. Зловеще и неотвратимо надвигались страшные деяния.

Царица поднялась в покои императора, как она это делала каждую ночь. С ней не было никакого оружия, кроме ее красоты. Она сказала своему повелителю, что отпустит гостей и вернется. Она попросила его не запирать дверей.

Он доверял ей беззаветно, и она это знала. Он забыл или не захотел помнить, что приказал удвоить стражу. Разве он мог подумать, что она способна предать его? Возможно, она и не любила его со всем пылом молодости, но любовь — не роскошь для императоров. Она была его супругой и госпожой, и она уверяла его, что он привлекателен, хоть и не молод.

Он был невысок, но широкоплеч, силен, закален в сражениях и походах. У него были густые темные волосы, а борода, только немного начавшая седеть, была мягкой и шелковистой. Она любила гладить ее, моля в порыве страсти своего господина завоевать ее, как он завоевал всех врагов Византии. В этом он был силен, как и прежде.

Император подошел к киоту, который занимал почетное место в его спальне, преклонил колени и, как обычно перед сном, стал молиться. Потом, не слыша шагов императрицы, опустился на леопардовую шкуру, лежавшую на полу, и спокойно заснул.


Императрица оставила его ведающим об опасности не больше, чем новорожденный ребенок. Что она думала и чувствовала? Кто решился бы спросить? Может быть, ее сердце билось сильнее обычного; может быть, на мгновение она заколебалась. Может быть, она собрала все силы, чтобы совершить то, на что решилась. Кто об этом узнает! Для нее он был лишь тем, кто дал ей империю. Смуглый, приземистый, волосатый человечек, равнодушный к удобствам, как святой или солдат, предпочитавший спать на полу, а не на роскошной кровати. Он был одаренным полководцем, и империя в нем нуждалась. Поэтому она скрывала свои истинные чувства и делала вид, что он ей нравится. Искусству притворяться она научилась еще в родной таверне.

Но теперь у нее был Иоанн. И у него было все, что было ценно в Никифоре. Иоанн был красив и моложе. Она даст ему трон и корону. Он будет знать, чем ей обязан, и будет покорен ее воле.

Ее сообщники скрывались в потайной комнате, ключ от которой был только у нее. Управляющий Михаил даже не подозревал о ее существовании.

— Пора, — сказала она им.

Их глаза загорелись — от страха, возбуждения, кровожадности. Она улыбнулась и выпустила их.

Близилась полночь. Поднялся северный ветер. Шел снег.

Лодка, которую Иоанн купил утром за горсть серебра, бесшумно причалила в назначенном месте у самой стены дворца. Вот и каменное изваяние у моря — лев, напавший на быка. Люди императрицы не отрывали глаз от моря, наверху ожидая их сигнала. Они тотчас спустили корзину и в ней по одному подняли наверх людей Иоанна. Теперь поднимали его самого. Они перегибались через парапет, с трудом вытягивая веревку. Корзина раскачивалась. Волны разбивались о камни. Ветер свистел в ушах. Снег ослеплял.

Корзина ударилась о парапет. Иоанн вывалился из нее, выругался и столкнул ее в море. Но тотчас рассмеялся, негромко, но так, что все услышали.

— Ну, вперед! На охоту!

Иоанн высадился как раз под спальней императора. Окна выходили на море. Одно было открыто. Заговорщики крепче сжали рукоятки мечей и ринулись внутрь.

Кровать была пуста, ночник слабо мигал. Шедшие первыми в изумлении уставились друг на друга. Один охнул и бросился назад. Его удержали. Среди колышущихся теней послышалось шипение: это был сигнал безопасности, но все вздрогнули, как испуганные олени. Подавший сигнал вышел на свет, ухмыляясь при виде их испуга, — один из безбородых прислужников императрицы.

— Он никогда не спит на кровати, — сказал евнух. — Вперед, смелые львы. За мной.

Он провел их через сумрачную роскошь огромной спальни к нише, где сияли иконы: Господь Вседержитель, Богоматерь и Иоанн Креститель — темные большеглазые лица под золотыми нимбами. Перед ними на полу лежал тяжелый пурпурный плащ, на нем леопардовая шкура, и на леопардовой шкуре храпел император.

Иоанн медлил, стоя над ним, с мечом в руке. На лице его ничего не отражалось. Он отступил. Остальные толпились позади, окружив спящего, ухмыляясь друг другу. Наступило долгое молчание. Иоанн сел на кровать, держа меч на коленях.

— Ну? — сказал он.

Они задвигались. Кто-то ткнул императора в бок ногой. Храп прекратился. Другой кольнул его мечом. Он вздрогнул, поднял голову:

— Что?

Он не успел увидеть взлетевшего меча.

— Матерь Божия! — закричал он. — Помогите! — Кровь лилась ручьем из широкой раны на лбу. Он заметался, ничего не видя. Его схватили.

— Давайте его сюда, — сказал Иоанн.

Его потащили по полу, оставляя кровавый след. Он не мог сопротивляться: его тащили волоком. Иоанн посмотрел на него с отвращением:

— И ты называешь себя императором?

— Матерь Божия, — повторял Никифор, — Пресвятая Мария, смилуйся надо мной!

— Смиловаться? — спросил Иоанн. — Ты хочешь, чтобы тебя помиловали? А сам ты когда-нибудь был милостив? Ты сам был милостивым? Кто поднял тебя на эту высоту? Кто посадил тебя на трон, кто поддерживал тебя и не просил ничего, кроме милости, которую заслужил? А чем ты отплатил? Ты сослал меня. Ты выкинул меня. И после всех унижений ты вернул меня, чтобы я кланялся тебе и служил.