В дороге…

Куда она пойдет, Зиндра еще толком не решила, хотя уже догадывалась.

Еще нашла туес с сухими кореньями: на них, как и на тыквы, храбрые багатары не польстились. А в доме Аспаруга Зиндра обнаружила подлинное сокровище – валявшийся на глинобитном полу пустой кожаный бурдюк из-под кумыса без горловинной затычки. Должно быть, мародеры вылакали напиток на месте, а потом отшвырнули бурдюк и тут же о нем забыли.

Затычку она вырезала из подходящей деревяшки: вода в степи – первое дело.

Уже уходя, вдруг увидела сорванный со стены шитый войлочный ковер с пасущимися ланями, запачканный свежей кровью. Старейшина так гордился им: мол, пусть старый и вытертый, все равно такие только у ксаев в их беловойлочных юртах есть! А теперь даже и могилы у Аспаруга нет, чтоб положить его вместе с прочими любимыми при жизни вещами…

Так, обойдя уцелевшие дома, она набрала не очень увесистую торбу разных нужных мелочей, всякий раз прося прощения у хозяев. Здесь – медную иглу с мотком нити из конского волоса, там – пару сушеных рыбешек, сбереженных кем-то к ужину; заветренный, как камень, кусок копченой баранины и пару луковиц, репку и мешочек проса… В доме тетки Мирты – да будет ей в Йерее благо! – уцелел маленький изящный горшочек из красной глины. В нем делали терновый взвар, а Зиндре пригодится для похлебки: горячая еда придает сил в дороге.

С этой горькой добычей, наследством соседей да родичей, девушка вернулась в дом. Как бы то ни было, эту последнюю ночь она проведет под родным кровом.

Живот уже подводило, но хуже голода мучило осознание случившейся беды. А еще не оставляли воспоминания.

* * *

Это произошло всего через несколько дней после того, как Яр в первый и последний раз заключил ее в объятия…

Когда они вернулись из рыбачьего становища в Конскую Гриву, она была пуста и непривычно тиха. На единственной длинной улице, вытянувшейся вдоль реки, не было никакой суеты. Зато из каждого дома доносились пьяные возгласы, перемежающиеся женским визгом… На околице еще горел костер, попыхивая синеватыми углями, а большой медный котел лежал рядом, опрокинутый. Вокруг костра валялись до донышка вылаканные бурдюки кумыса, коровья требуха и обглоданные кости; вокруг них грызлись собаки селения.

Она не сразу поняла, что происходит. У амбаров стояли запряженные волами телеги, и незнакомые мужчины, потрясая плетьми, а то и пуская их в ход, заставляли женщин выгребать все дочиста. Женщины с плачем бросались им в ноги, но чужаки были неумолимы и с какой-то странной, прежде ни от кого не виданной злостью отпихивали несчастных. Зиндре было известно, что в амбарах, расположенных в самой деревне, хранился не весь припас: женщины, зная, что по весне неизбежно будут выскребать все сусеки, бóльшую часть урожая обычно прятали в зерновых ямах, что на дальнем склоне крутого красноглинистого холма за Конской Гривой. Но сейчас там тоже стояли повозки, и кипела такая же злая суета.

– А оттуда почему вывозят? – с ужасом спросила Зиндра у подружки, с заплаканными глазами пробегавшей мимо.

– Ой, нашего старейшину застращали – на кол посадить сулились! – ответила та. – Он и сказал им, куда деваться!

– Но почему? Мы же заплатили дань!

– Война у них какая-то… С меотами[20] какими-то… Потому воля царская вышла!.. И еще что-то орали, я не поняла.

– А как же мы?

– Вот и старый Руй тоже спрашивал, а они смеются: мол, в Дан-Абре рыбы много – прокормитесь…

Зиндра ужаснулась. С их вершами, с их давно не обновляемыми сетями на зиму едва хватало наловленного за все лето, и это еще с прочим припасом. Хорошо, если того, что они добудут за остающиеся месяцы, хватит до середины зимы. А что потом? Смерть всему селению?

– А как же мы?.. – повторила она. Но ей никто не ответил.

Теперь, чтобы просто остаться в живых, придется ловить рыбу и под моросящим из сизых туч дождем, и, пожалуй, под первым снегом… Многие женщины и юнцы слягут, простудившись в ледяной реке, а кто-то наверняка умрет от удушающего жара и лихорадки… Но гораздо больше народу умрет весной, когда кончится пропитание.

А скотина? Всю придется зарезать… И чем тогда жить на будущий год?

Тем временем полюдье закончилось: не так уж много было зерна в амбарах и потайных ямах. Но это было еще не все. Воины поехали по селению, стуча в двери рукоятями плетей и мечей, вытаскивая упиравшихся женщин из их обиталищ, сгоняя на майдан. Предводитель чужаков, судя по всему, намеревался произнести речь.

На площади собралась вся деревня. Община бурлила. Гомон шел отовсюду, люди спорили, кричали, плакали. Посреди селища, на площадке для собраний, красовалась груда добра: полутуши копченого мяса, сушеная и соленая рыба, вьюки с зерном и пара тюков войлока…

Пришельцы обступили толпу женщин со всех сторон, то отпуская блудливые шутки, то чуть ли не наезжая конями. Порой вытягивали кого-нибудь плетью по спине – не злобно, в четверть силы.

А вот и вожак, громадный аорс с изуродованным глубоким шрамом лицом, – словно кто-то разбил ему башку и криво склеил, как треснувший горшок. Зиндра про себя сразу же прозвала его «шрамоносцем».

Конь его был украшен богатой сбруей. На роскошной пекторали-нагруднике изображено нападение барса на зубра. Глаза барса – небольшие золотые кружки, такие же – на лапах. Конская голова была прикрыта кованым налобником, а венчающие его рога, целиком выкроенные из плотной кожи, делали скакуна похожим на чудище из сказок. Отростки рогов оканчивались кисточками конского волоса, окрашенными в багряный цвет… Любил воин своего коня и не жалел на его украшение ничего. Настоящий багатар!

А если у кого и возникло бы сомнение, то при взгляде на его шлем исчезло бы вмиг. Потому что купол этого шлема покрывала лицевая половина человеческого черепа без нижней челюсти.

Уж какого врага почтил таким образом страшный аорс – одни боги знают!

– Внимание и повиновение! – Стоявший рядом с ним бородатый сармат взмахнул плетью в воздухе. – Благородный Сайтаферн будет говорить!

Гул голосов быстро смолк. Только тогда шрамоносец начал речь:

– Давно уже живете вы все в мире… Не помня прошлых обид, цари земли аорсов взяли не чужой им народ сколотов под свою руку. Давно нет войн и смут, хотя в былые годы воины вражеских племен и разбойники – и даже чужинцы йованы – врывались в ваши селения, грабили их, жгли, убивали, глумились над женщинами и девами. Так было. Но этого больше нет! Вот уже двадцать лет как на ваши селения не осмеливается напасть ни один враг, ибо вы под рукой великого Гатая.

Голос воина звенел над становищем, вгоняя в оторопь людей своей мрачной силой. Аорс явно привык отдавать команды, перекрывая шум сражений…

– У вас вдоволь скота – и не жалких овец, а добрых коров! В половине домов – бронзовый котел. Прежде этого не было!

Селяне робко поддакивали. Да, действительно, жить было можно: даже у самых бедных имелась если не корова, то хоть коза и пара хороших расписных глиняных горшков, слепленных не руками, а на кругу. У старейшины в доме есть даже ковер. Да, прежде этого не было. Да, прежде враги жгли селения, уводили рабов, угоняли стада, глумились над женщинами – и не было спасения от них… Так что пусть аорсы берут все, что им надо, добром!

Все равно ведь возьмут…

– И сейчас мы бережем вас от злобных меотов, которые мечтают превратить всю степь в пастбище для своих коней, а вас – в жалких рабов! – Сайтаферн, казалось, надулся от собственной важности, точно петух перед робкими курочками. – Но с чем вы отправляете нас на битву? С сушеной рыбой и плесневелым ячменем? Вы же выставили нас на посмешище перед всем войском!

Женщины заголосили:

– Да нет же у нас ничего больше, хоть чем поклянемся, ардар! Да на смерть же голодную вы нас… Да без крохи малой вы же нас оставляете!

– Опять война! – прозвучал одинокий женский голос, бесстрашнее прочих. – Три лета тому на север ходили, на будинов[21], – и сколько наших тогда полегло! Умирать – нам, а добыча – царю?!

Сайтаферн угрюмо поискал взглядом наглую бабу и, не найдя, сделал вид, что не слышал.

– У меня тебе дар имеется, великий вождь, – целая бочка отменной соли. – Аспаруг торопливо выбрался вперед. – У йованов и то такой нет. У северных людей выменянная, из глубины добытая….

– На что мне твоя соль? – рявкнул Сайтаферн. – Мы сами ее продаем! Яйца твои высохшие солить? Имейте в виду: не заплатите сколь надо, ксай Гатай заберет в уплату ваших детей. А уж сколько и каких, решу я!

Женщины застонали.

Из толпы выскочила седая уже вдова гуртовщика Смуна, что гонял табуны в самую Тану, пока не подхватил злую горячку.

– Вот! – На ее скрюченной ревматизмом ладони тускло блеснуло золото. Зиндра различила изящную заколку для плаща – фибулу, сделанную в виде дракона, кусающего свой хвост.

– Возьми, сынок, – родовое добро! От деда досталась, что с Савмаком ходил на даков… Прими за йер наш…

– Скажешь тоже, «от деда»… – сказал, как хрюкнул, шрамоносец, – небось, могилу царя древнего разрыли… Ну да ладно, вещица золотая, за такую можно доброго коня взять…

– Сынок, – пробормотала Алга, – за такую трех коней взять можно…

– Молчи! – Сайтаферн свирепо вытянул ее плетью по спине, так что лопнуло ветхое сукно. – Какой я тебе «сынок», овца старая? Но так и быть, спустим вам на этот раз! Но это мы, царевы слуги. Пусть ксай Гатай решает: помилует – живите, а нет – как Папай[22] положит…

Ноги старухи подкосились, она упала лицом вниз. Сквозь разорванное одеяние был виден кроваво-синюшный рубец, рассекший старческую кожу.

– Да будет это вам на память! Чтобы не забывали, как нас надо встречать!

Аорс сплюнул сквозь зубы, развернул коня и поскакал прочь. Воины потянулись за ним; заскрипели груженные добром арбы…


Зиндра всхлипнула. Видать, даже та воинская добыча, которую мужчины сберегали в степных ухоронках, оказалась чересчур бедной. Или, может быть, мужчины слишком медлили с ней расстаться, до последнего надеясь, что «черный день» еще не наступил. Или аорсы сами не дали им времени и возможности ее из этих ухоронок достать.

Так или иначе, но неведомый царь аорсов решил, что мало заплатил их род и что спускать этого не полагается. За это и убили их всех. Кроме нее. Да и ее тоже.

Потому что одиночке не жить в этом страшном мире.

Одиночке просто не выжить в степи, даже если удалось запастись чем-то на первое время.

Порой они появлялись, такие одиночки. Беглые рабы и пленники, изгои, нарушившие законы рода, убийцы и злодеи или чудом выжившие обитатели разгромленных селений и кочевий… Всем им судьба уготовила одно: те, кто спасся от погони, от стрел и копий встречных воинов, от голода и зверья, умирали в зимние холода, и обмерзшие тела их находили у прогоревших костров.

Была робкая надежда, даже не надежда, а тень ее: выйдя к людскому обиталищу, попросить приюта и милости. Иногда ответом становится меткая стрела, иногда – равнодушное молчание… Бывало, впрочем, и принимали. Редко, очень редко…

Девушка вспомнила, как пять лет назад, в последний месяц зимы, к окраине Конской Гривы вышел изможденный оборванец и, рухнув на колени, распростерся ниц. Он лежал так с восхода до полудня, но никто не вышел к нему: йер и сам доедал последнее. Тяжело поднявшись, пришелец ушел в густеющую мглу, не проронив ни слова…

Но даже если ее приютит какая-то из общин, раскиданных в степи, или кочующий род, кто сказал, что беды ее на этом кончатся? Кочевники в плохие годы продавали даже родных детей, иногда в обмен на неполный вьюк зерна. Когда наступал неурожай, работорговцы Ольвии хорошо зарабатывали на «человеконогом» товаре.

Ольвия. Ольвия…

* * *

Над степью взошла луна, и девушка наконец-то забылась. Ей снилось, что она идет по ночным облакам в небе, весело напевает что-то, а звезды нашептывают ей важное и мудрое.

Вот только никак не получалось вспомнить ни слов своей песни, ни голоса звезд…

Проснувшись среди ночи, она сразу вспомнила все, но это был не разговор со звездами, а то, что произошло в наземном мире. Долго лежала Зиндра, вглядываясь во тьму бывшего своего жилища. Лежать бы так и лежать, не чуя себя, пока полузабытье не перейдет в смертный сон.

А может, это уже он и есть? Может, это уже и не жизнь? Может, Вийу забрал ее к себе?

Зиндра сунула руку в котомку и нащупала мамину память.

Мягкие фигурки птиц сшиты из тонкого войлока и набиты шерстью и сухой травой. Изящный силуэт, узнаваемые линии… Мама – ее родная мать – была мастерица…

Боги проявили милосердие, взяв маму с земли до того, как исчезло ее селение. Может быть, Зиндре лучше тоже… самой… – вдруг шевельнулась какая-то отрешенная мысль. И всего-то подняться на крутояр над омутом – и шагнуть… Дан-Абра примет ее и упокоит на дне, как всех прочих из ее рода… Там, в Йерее, она встретит и маму, и отца… И Яра…