Лора Бекитт - Дочери Ганга

– Наша жизнь тоже состоит из сезонов, – сказала Ратна. – В моей судьбе было столько как неожиданно хорошего, так и нежданно плохого, что я уже не знаю, на что мне рассчитывать.

– В твоей жизни не было жестокой и безвременной смерти любимого человека! – резко произнес Арун.

– Ты забыл, что я разлучена с дочерью.

– Но она жива!

– Сона тоже жива. Ничто не исчезает навсегда. Мы помним о ней, она присутствует в наших разговорах, снах.

– Но вместе нам больше не быть.

– А если тебе… попытаться найти другую женщину? У тебя еще могли бы быть дети, – осторожно произнесла Ратна, вспомнив, как Арун смотрел на ее сына.

– Нет, – угрюмо ответил он, – мне никто не нужен. Я уже не смогу начать все заново.

Допив тари, Арун вдруг произнес с каким-то новым выражением и неожиданными нотками в голосе:

– Я очень рад, что встретил тебя! Каким-то образом тебе удалось облегчить то, что я чувствую. Послушай, Ратна… – он замялся, – у меня появилась мысль: не уехать ли нам в Варанаси? Я прикипел к этому городу и верю, что он поможет мне исцелиться. Мы бы могли поселиться вместе…

Она смотрела на него с изумлением, и Арун добавил:

– Конечно, как брат и сестра.

– Но это невозможно! Я не могу поехать в Варанаси, я должна дождаться мужа!

– Здесь опасно.

– Разве это имеет значение? Мне все равно.

Он опустил голову.

– Прости. Разумеется, ты не можешь. Это был мимолетный порыв. Завтра я вернусь к Дамару Бхайни. А ты… Я сделаю так, чтобы о тебе позаботились.

– Ты пользуешься доверием этого человека?

– Не знаю. Мы слишком разные. У него есть цель, а у меня… ничего.

Дождь усилился, и они зашли в дом. Арун хотел уехать, но Ратна уговорила его остаться.

Ночью женщина не могла уснуть. Ее снедала тревога, однако она думала не о себе, не о муже, а об Аруне. В его глазах больше не было огня, свойственного человеку, готовому сражаться за свою жизнь. Внутри него что-то оборвалось, рассыпалось, разъехалось по швам.

Ратна подумала, что, если сейчас не уведет его с войны, он неминуемо погибнет, потому что не видит в своей жизни никакого смысла. И она никогда себе этого не простит. Она должна помочь Аруну, ведь он спас жизнь и ей, и ее сыну. А еще когда-то они с Соной взяли ее с собой и благодаря им она вырвалась из обители скорби, вновь обретя будущее.

У Ратны оставалась надежда, хрупкая, как бабочка, и драгоценная, словно священный сосуд. Ведь сама она не единожды теряла и обретала вновь!

Когда утром Арун проснулся, Ратна, пожелавшая помочь приютившим их людям, сидела на корточках перед печью, подкидывая кизяк в огонь, тогда как жена хозяина умело замешивала тесто для лепешек, старшая дочь быстро лущила горох для пакаури[102], а младшая ловко резала лук.

При виде таких трогательно-привычных женских хлопот у Аруна сжалось сердце.

Он понимал, что вчера допустил ошибку. Ратна могла подумать что-то не то, тогда как на самом деле ни она – в качестве сестры, – ни какая-либо другая женщина – стань она его женой – не заменили бы ему Сону.

Иногда в безбрежности небес ему грезился чудесный облик Соны, и тогда Арун думал о временах, когда простое прикосновение к ее теплой, золотистой, как мед, коже порождало молнию в теле. Порой, просыпаясь от мнимого ощущения женской ласки, ласки Соны, он вспоминал ее сдержанность в их первые ночи и то, как она раскрылась потом. Воскрешал в воображении ее улыбку, напоминавшую яркое солнце, внезапно проглянувшее в ненастный день.

– Я поеду, – неловко произнес он, отказываясь от завтрака. – Мне пора к Дамару Бхайни. Несмотря на относительную свободу, все-таки сейчас я – его человек. Возможно, мы с тобой еще увидимся, а может, и нет.

Ратна поднялась на ноги. Ее щеки заливал румянец.

– Не уходи. Мы не чужие люди. Пока мне тоже некуда податься. Оставь эти кровавые дела – это не твое. Я готова отправиться с тобой в Варанаси.

Арун отступил.

– Вчера я сказал не то. Виной всему воспоминания и… тари. Ты принадлежишь своему мужу. Конечно, ты должна его ждать.

– Я и буду ждать. Теперь я знаю, куда обращаться, чтобы найти его, даже если я уеду в Варанаси, а он вернется в Лакхнау.

В ее голосе звучала не свойственная индийской женщине настойчивость, и Арун горько улыбнулся.

– Ты не нуждаешься во мне. Ты хочешь мне помочь. Я предстал перед тобой слишком слабым. Но, повторяю, это было вчера.

– Арун! Сейчас мне необходима мужская поддержка, поддержка брата! – сказала Ратна и, прижав руки к груди, добавила: – Я говорю правду.

Это было больше, чем соблазн, это было то, чего в глубине души хотел сам Арун. Почему-то он был уверен в том, что если возвращение в Варанаси и не исцелит его душу, то хотя бы поможет рассудку обрести броню, необходимую для того, чтобы не сойти с ума.

Он не знал, как объяснить это Дамару Бхайни, но тот понял его с полуслова.

– Я рад, что у тебя появилось желание, которому ты хочешь следовать. Чужая жизнь – это жизнь тени. Ищи свою. Тем более что моей скоро придет конец.

– Откуда ты знаешь?

– Вивек, известный прорицатель-садху в Варанаси, предсказал, что я обрету свою власть с помощью пролитой крови. Но ненадолго.

Арун встрепенулся.

– Прорицатель? А я могу к нему обратиться?

– Он никому не отказывает. Но он редко говорит что-либо прямо. Тебе придется догадываться о смысле его речей.

Арун кивнул, и Дамар Бхайни добавил:

– А еще возьми вот это.

Молодой человек посмотрел на саблю.

– Я же не воин…

– Сабля что третья рука, только более твердая, безжалостная и сильная. Человек никогда не ведает, какие придут времена и кого придется защищать.

Покинув мятежный Ауд и очутившись в Варанаси, Арун и Ратна попросили рикшу отвезти их к реке. Они хотели получить благословение великой Ганги.

Едва они уселись на жесткую доску, рикша схватился за оглобли и помчал свою шаткую тележку по узким улочкам, быстро лавируя между прохожими. Аруна и Ратну не смущали ни сточные канавы, ни зловоние, ни мусор, ни толпы нищих. Оба любили этот город. Они принадлежали ему, а он принадлежал им.

Они замерли, завороженные течением священной реки, гулом Варанаси, краски и линии которого сливались в нечто могучее и вечное, в то, что обрушивалось на них и увлекало за собой.

Внезапно и Ратну, и Аруна охватило чувство необычайной легкости и восторга. Их души будто парили высоко в небе, рождая мимолетные мечты. Их не раздражали бесконечные напевы жрецов, звон колокольчиков, тупой бой барабанов и вопли рожков. Они давно сроднились с жизнью этого города, он стал для них своим.

Только теперь Ратна поняла, насколько сильно ей не хватало Варанаси с его храмами, дворцами, гхатами, шамшанами, брахманами, девадаси, садху, священными коровами с ритуальными кругами на лбу, кобрами, напоминавшими черные стебли, – всем, что воплощало в себе настоящую Индию.

Арун и Ратна удовольствовались хижиной с двумя комнатками и кухонькой. Главное, что, выйдя за порог, они могли видеть широкую светлую ленту Ганга, слышать мягкие всплески течения, наблюдать за жизнью на берегу.

В первый вечер, немного обустроившись и сходив днем на рынок, Ратна приготовила кеджери – блюдо из рыбы и риса с карри, и Арун заметил, что никогда не ел ничего вкуснее. Молодой человек заметно повеселел, и Ратна догадалась, насколько сильно он соскучился по простому семейному уюту и женской заботе. После ужина Арун сказал:

– Мне нужно найти предсказателя по имени Вивек.

– «Знание»?

– Да, – сдержанно подтвердил Арун.

– Где именно?

– Здесь, в Варанаси, при одном из храмов. Если он еще жив. Судя по всему, это глубокий старик, да к тому же слепой.

– А я могу пойти с тобой? – встрепенувшись, промолвила Ратна.

– Я хотел просить тебя об этом.

Вероятно, Арун желал узнать, что ему делать дальше. А она могла спросить только об одном: жив ли Джей и когда ей ждать встречи с ним.

Просверлив «раковинку Кришны» и продев шнурок, Ратна повесила ее на грудь как украшение, как амулет, оберег для своей любви. Она надеялась, что он ей поможет.

Едва наступало утро, из каких-то неприметных щелей, будто проснувшиеся насекомые или улитки после дождя, на свет выползали настоящие и мнимые калеки и рассаживались возле храма по строго определенным местам.

Здесь были слепцы, паралитики, прокаженные, обмотанные окровавленными тряпками, молодые оборванные матери с детьми, в уголках глаз которых копошились насекомые.

Кто-то из них в самом деле лишился последних денег и крова и был вынужден побираться, для других попрошайничество давно стало делом всей жизни. То был особый, уродливый и мрачный мир, в котором, на первый взгляд, не сохранилось ничего человеческого.

Иные нищие ночевали прямо на улице, другим удавалось найти место в жалких покоробленных, покосившихся хижинах, больше напоминавших не дома, а собачьи будки.

Этим миром, обладавшим вопреки всему поразительной живучестью, управлял Бриджеш, который сумел выбиться в «короли» благодаря хитрости и уму, а также жадности, жестокости и силе. В конце дня или недели все попрошайки платили ему дань. Подходя к Бриджешу, Сона, дабы не привлекать к себе внимания, всегда низко опускала голову и старалась надвинуть на лицо анчал[103].

Днем она поневоле становилась частью грязного болота, в котором была вынуждена существовать, но вечером всегда тщательно мылась и мыла Латику, стирала сари, расчесывала свои отросшие волосы.

Она говорила с дочерью на правильном языке, а не на жаргоне, порожденном нищетой, и постоянно думала о том, как вырваться отсюда. Сона достаточно хорошо изучила здешние законы, чтобы понимать, как это трудно сделать. По сути, перед теми, кто подавал ей деньги, представала только надземная часть того, что видела она и что было еще хуже.

Красота молодой женщины стала ее врагом; ей приходилось прятать ее, равно как скрывать, что ее дочь здорова. Такой, как Бриджеш, мог умышленно покалечить ребенка! Здесь было немало маленьких слепцов, которым выжгли глаза, и калек, которым переломали ноги!

А еще в этом мире нельзя было жить с сердцем, исполненным сострадания, со строгим нравом или целомудренной душой.

Обычно рядом с Соной и ее дочерью сидели две молодые женщины, тоже с детьми: Малати и Падма[104], чьи имена им совсем не подходили. Их дети не были ухоженными и хорошенькими, как Латика, да и сами матери всегда ходили неопрятными, лохматыми, грязными.

Тем не менее Соне подавали больше – в основном из-за ее прекрасных глаз, в которых застыла неподдельная скорбь. Многие не без основания полагали, что, если такая женщина просит подаяние, значит, ее вынудили к этому очень серьезные обстоятельства.

Вымаливая милостыню, Малати пела гимн во славу Шивы, хотя ее голос был некрасивым, надтреснутым, слабым. Падма, в чьем подоле с утра, не шевелясь, спал ребенок, хранила угрюмое молчание. Она тоже почти не двигалась, лишь изредка поправляла непослушную прядь волос, в которой, невзирая на то, что этой женщине едва минуло двадцать, уже мелькали седые нити.

– Совсем плохой день, – заявила Малати, закончив петь. – Я съела утром только кусок чапати, и мне до смерти хочется риса.

Лицо Падмы исказила гримаса, как будто слова товарки причинили ей нестерпимую боль.

– Вот уже месяц, как я живу впроголодь! Это все из-за засухи. Сейчас, когда пошли дожди, может, станет полегче, – пробормотала она. – А то я боюсь, как бы Виру не помер.

– Помрет, родишь другого! – отрезала Малати.

– Тебе хорошо говорить! Это зачать нетрудно, а вот как выносить, чтобы он родился живым или не умер в первый же месяц?

– А чем мне лучше? Мой ребенок тоже еле живой! Что я ему даю? Несколько кусочков лепешки, размоченной в чае! Это ей хорошо! – Малати кивнула на Сону, которая не вмешивалась в их разговор. – Она не похожа на нищенку, а ей подают, как нам двоим, вместе взятым, а то и больше! Эй, слышишь! Тебе не надо сидеть с нами, тебе стоит пойти к ним!

Она кивнула на стайку женщин в ярких сари, с алыми, как цветы рододендронов, губами, густо насурьмленными бровями и ресницами, высматривающих и завлекающих мужчин. Случалось, неугомонные мальчишки свистели и громко хохотали им вслед, тогда как мужчины, те, что в своем кругу отпускали непристойные шуточки по поводу этих женщин, воровато оглядываясь, подходили к ним в укромных углах и начинали торговаться. Ни за что на свете Сона не желала для себя такой доли!

Она не ответила Малати, лишь ниже склонилась над Латикой, прикрыв ее личико от жаркого солнца. Если б вот так же можно было бы защитить дочь от жестокой судьбы!

День в самом деле выдался неудачный: три пайсы у Малати, две – у Падмы. Только Сона собрала целых четыре анны. Пересчитав милостыню, Падма сокрушенно вздохнула.

– Что делать? Я задолжала Бриджешу за целых пять дней! Он с меня шкуру сдерет! Даже если я отдам все, что заработала сегодня, это мне ничем не поможет. Я не покрою долг, да к тому же останусь без еды! И Виру тоже!