Глава 8

В свежепокрашенной безликой комнате детприемника Юля чувствовала себя неуютно. Милиционер, ее ровесник, разговаривал не то чтобы грубо, но он единственный, пожалуй, чувствовал себя в этой ситуации комфортно. Остальные — и пойманный в ее саду мальчишка, и женщина-воспитательница — чувствовали себя не в своей тарелке.

— Так, значит, зовут тебя Александр Морев… — повторял милиционер, постукивая по столу гелевой ручкой.

Пацан неопределенно мотнул головой.

— Значит, родители твои умерли, определенного места жительства ты не имеешь…

— Почему это? Имею. Я в этом доме родился. Мы тут жили всегда.

— Ты мне сказки не рассказывай, Морев, — оборвал его, милиционер. — Нашел причину из приюта бегать. Дом ваш по документам принадлежит другим людям. У него теперь другие хозяева. Понял?

Мальчишка вновь неопределенно дернул головой.

— А чем же ты питался все это время, Саша? — не без участия поинтересовалась воспитательница и, не дождавшись ответа, сочувственно подсказала: — Воровал?

Мальчишка упрямо дернул головой.

— Машины мыл на заправке. Я не вор.

Милиционер шумно вздохнул, всем своим видом доказывая, что не верит пойманному ни на грош.

— А это что?

Милиционер выложил на стол пачку газет, обнаруженных в бане. Мальчишка скользнул взглядом по газетам и отвернулся.

— А я почем знаю? Газеты какие-то…

— Да не какие-то! “Какие-то…” — В голосе милиционера проступили угрожающие нотки. — Отмалчиваться вздумал? Тут дело нешуточное, Морев! В колонию захотел?

— За что в колонию? — Детский рот распахнулся, обнажив два беззащитных заячьих зуба.

— За то! В газетах сообщения все сплошь с мест боевых действий! Может, ты юный пособник террористов?

Страж порядка прищурился и перегнулся через стол к “юному пособнику”. Тот изумленно смотрел на милиционера. Затем его головенка стала поворачиваться к женщинам все с тем же выражением изумления на лице. У Юли мурашки побежали по спине. Ей захотелось вмешаться, сказать что-нибудь, но горло перехватил спазм. Воспитательница, вероятно, почувствовала что-то подобное и поспешно заговорила:

— Саша, ты лучше все честно расскажи. Все как есть. Ты еще маленький, тебя могли обмануть, запугать, мы все понимаем…

Милиционер заслонил собой окно, ухватился за подоконник. Он смотрел на мальчика, сведя брови к переносице.

— Мы тебе поможем, — лепетала воспитательница, оглядываясь на милиционера, — но ты должен все рассказать.

По мере ее лепета глаза Саши Морева наливались прозрачной влагой. Юля инстинктивно полезла за платком, уронила сумку, и этот негромкий звук заставил всех вздрогнуть, а мальчика буквально подбросил вверх.

— Дураки вы! — заорал он, и две огромные слезищи выкатились и побежали по щеке. — У меня брат в Чечне служит! Вот вернется он и дом наш отсудит назад, узнаете тогда!

Голос его, ставший тонким, срывающимся от слез, неприятно резал слух.

— Тихо, тихо, — властно оборвал его милиционер. — Это что-то новенькое. Какой еще брат?

— Старший! — с вызовом заявил пацан, грозно шмыгнув носом.

— Поэтому ты заметки о солдатах собираешь? — все тем же сочувственным тоном и с выражением страдания на лице спросила воспитательница.

У Юли противно заныло в животе. Мальчишка справился со слезами и теперь с вызовом взирал на взрослых.

— Ладно, Морев, это мы выясним, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, объявил милиционер. — Можешь идти.

— Может, и правда у него есть брат? — засомневалась Юля. — Хорошо бы написать ему, чтобы он забрал мальчика. Все-таки приют не самое лучшее место…

Милиционер захлопнул папку с документами и развалился на стуле, насколько тот позволял это сделать.

— Вы, дамочка, не берите в голову. От квартиранта нежелательного мы вас избавим. А остальное уж наша забота.

У Юли от его слов вновь мурашки поползли по спине.

— Но все-таки… Что же теперь с ним будет? Куда его?

— По возрасту он подходит в интернат. Но предстоит еще выяснить насчет Чечни. Не нравится мне все это… У них у всех одна песня: тетя в Киеве, брат в Чечне… Лишь бы бродяжничать.

Юля покинула приемник-распределитель с дурным чувством. И пока она шла на вокзал, и пока ехала в холодной грязной электричке, чувство, что она что-то сделала не так, не покидало ее. А дома ее ждал сюрприз — в гости приехала мама. Свет горел во всем доме, на столе высилась горка пирожков.

— Мама, а где теперь этот мальчик? — подступила к ней дочь. — Его родителей нашли? Нет? А как же он теперь?

Юля едва сдержалась, чтобы не сказать дочке что-нибудь резкое. А тут еще мать со своими расспросами.

Пришлось рассказывать про квартиранта. Пока говорила, перед глазами стояли его влажные глаза и два зуба, торчащие лопатой.

А утром, едва проснулись, Оля предложила:

— Мама, давай Саше пирожков отвезем.

Юля простонала. Села на кровати и в упор посмотрела на дочь. В зеленых Олиных глазах стояло что-то невозможное. Ей жалко всех — кошек, собак, дождевых червяков, бабочек… Если теперь каждый день будет начинаться с этого бездомного мальчишки, Юля просто не выдержит.

— Нас туда не пустят, — буркнула она, натягивая халат.

— А мы очень попросимся, мам. Я скажу…

— Нет! — вскрикнула Юля, ненароком наступив на котенка. — Чтобы я больше не слышала от тебя об этом мальчишке! Он вор и врунишка! Все!

Олины глаза наполнились обидой, девочка отвернулась к стене.

Чувство смутной вины, непонятное, навязчивое, возвращалось к Юле в течение двух следующих недель. А когда она стала забывать о случившемся инциденте, пришло письмо. Письмо сразу показалось Юле странным. Украшенное несколькими печатями, оно оказалось без марки, и адрес на нем был написан незнакомым размашистым почерком. Адрес стоял Юлин, а на месте адресата значилось: Мореву Александру.

Юля принесла письмо в дом и долго рассматривала. На месте обратного адреса стоял штамп главного командования внутренних войск. Со странным холодком в душе Юля надрезала конверт и извлекла из него сложенную вчетверо гербовую бумагу. Текст на ней был отпечатан на машинке.


Уважаемый Александр!

Рады сообщить вам, что ваш брат, Голубев Андрей Иванович, жив. Он действительно с ноября … года находился в служебной командировке в Северо-Кавказском регионе. Участвуя в боевых действиях, Андрей получил ранение и в настоящее время находится на лечении в военном госпитале в г. Самаре.

С уважением, полковник Егоров.


Все больше холодея, Юля перечитывала письмо. Подошла мама. Вера Ильинична патологически боялась казенных бумаг и потому взяла письмо дрожащими руками.

— Ну все, — прочитав, изрекла женщина. — Подлечится братик и заявится из-за дома судиться!

Юля вскинула на мать глаза.

— А что? — развивала свою мысль Вера Ильинична. — Сколько угодно таких случаев! Родители-алкоголики продали жилье, не учли интересов совершеннолетнего ребенка! А твой Никита, не тем будь помянут, где уж больно умен, а где… Сущий растяпа, прости Господи!

— Мама!

— Что — мама? Ничего по-человечески сделать не сумел. Ни с кем сроду не посоветуется, все молчком, сопком! Вот и доумничался! Мало, семью без квартиры оставил, так теперь и дачу, оказалось, подсудную купил! Спасибо, кормилец!

— Мама, перестань! Не трогай Никиту!

Юля вскочила, заметалась, натянула джинсы и свитер.

— Ты куда? — опешила мать.

Схватив письмо и сумку, Юля вылетела за порог.

В приемнике-распределителе гремели ложками. Был обеденный час. На лице знакомой воспитательницы царило все то же выражение скорбной заботы, которое Юле запомнилось с прошлого раза.

— Так его в интернат отправили еще на прошлой неделе. — Увидев Юлино вымученное выражение лица, воспитательница сходила в кабинет к начальнику и вернулась с адресом.

В интернат нужно было добираться на электричке, в противоположную от дома сторону. Юля вышла на станции, указанной в записке. Без труда нашла нужную улицу и дом. Первая же встретившаяся в коридоре няня доложила Юле, не скрывая сквозящего в голосе удовлетворения:

— Сбежал Морев. Позавчера сбежал. Нас предупреждали, что порода у него такая. Беглая. Наделал в учреждении переполоха. А ведь к нему тут со всей душой. Ботинки новые дали, рубаху теплую. Нет, как волка ни корми, все в лес смотрит.

Домой Юля вернулась совершенно разбитая и подавленная. А Оля первым делом:

— Как Саша? Обрадовался?

Юля не могла отвечать на вопросы родных. Она замертво свалилась в постель, а ночью ей приснился тягучий тоскливый сон, в котором все смешалось. И Никита, глядящий издалека виноватыми глазами, и мальчишка с тонкой шеей, обвиняющий ее во всех мыслимых и немыслимых грехах, и война, погоня, поезда, на которых они с Олей пытаются убежать от войны, и эшелон с ранеными солдатами. Во сне она разговаривала и проснулась от собственного голоса. Встала и подошла к окну. Там мягко и неслышно падал первый снег. Вишни в палисаднике чуть вздрагивали под его тяжестью.

“А все-таки успели сбросить листья”, — подумала Юля о вишнях и почему-то обрадовалась за них как за родных. В природе случилось, как полагается — за несколько дней до снега вишни оголились, усилив листьями весь палисадник. И опять она подумала о беглеце. Где он теперь? Холодно…


Свой роман с Бородиным Наташа называла телефонным. Он выматывал обоих, доводил до белого каления. Телефон стал красной точкой в доме. Звонки — дозой наркотика, без которого Наташу начинало по-настоящему ломать. Она выматывала себя работой в трех местах, оставалась шить костюмы к спектаклю, а дома окуналась в стирку, уборку, готовку, лишь бы не смотреть на телефон. Он, увы, молчал. Он мог молчать целую неделю. Тогда Наташу накрывали приступы тоски. Она могла заплакать от любой мелочи. Или садилась и набирала номер Бородина. Длинные гудки заставляли ее трепетать. Она слышала на другом конце провода голос его жены и клала трубку. Потом долго приходила в себя, пытаясь унять прыгающее сердце. Иногда звонок раздавался прямо у нее под ладонями, и тогда она едва могла справиться со своим голосом.

— Я скучаю ужасно, солнце мое, — сообщал Бородин.

— Я тоже! — дышала в трубку Наташа, с досадой признавая, что короткое “я тоже” не в состоянии вместить в себя переполняющие ее чувства. Она задыхалась от желания быть с ним. Она изнывала оттого, что долго не видела его.

— Поедешь со мной на юбилей в субботу?

— К кому? — ахнула Наташа, мгновенно загораясь от предвкушения праздника, целого вечера рядом с ним.

— Это друзья мои. Они знают о тебе, я предупредил. Поедешь?

— А жена?

Наташа опустилась на кровать рядом с тумбочкой для телефона.

После ее вопроса повисла небольшая пауза.

— Она не поедет. Ташка, у меня дома все так плохо…

— У меня тоже…

— Через месяц у меня творческий вечер. Телевидение будет. Ты приедешь?

— Я прилечу… — шепчет Наташа в трубку.

— Я к этому времени, может, уже разведусь! — вдруг заявил Бородин.

— Но это нетелефонный разговор, да?

— Да…

Неделя проходит в ожидании и предвкушении. Все дела идут по первому плану, но вторым неизменно — юбилей. Она подготовила вечернее платье, купила колготки, взяла украшение у подруги.

Неделя превратилась в один длинный день накануне праздника. В пятницу вечером позвонил Женя. Первые ноты голоса выдали его с головой.

— Все отменяется? — догадалась Наташа, стараясь следить за собственными интонациями.

— Понимаешь, — вчера помирились с женой, и вдруг я завтра уеду…

— Я понимаю. — Наташа сглотнула.

— Тем более у нее в воскресенье день рождения. Она уже пригласила гостей.

— Я рада, что у вас все хорошо, — ровно сказала Наташа и стала лихорадочно искать в голове другую тему.

Подальше от этого чертова юбилея, к которому она как девчонка готовилась всю неделю. “Я рада”. Да, она хочет, чтобы у него все было хорошо, но выходит, она не рада? Ей стало горько. Она не смогла сразу определить — отчего это? Ревность? Зависть? Просто очень горько.

— Почему у тебя изменился голос? — после нескольких натянутых фраз спросил Женя.

— Все нормально. Тебе показалось.

— Это из-за юбилея? Я тоже так хотел поехать с тобой! Но я обязательно приеду к тебе на той неделе, мы устроим каникулы, будет еще лучше — только ты и я…

— Да, да… — Наташа почувствовала, что вот-вот шмыгнет носом.

— Ты ревнуешь? — вдруг спросил Бородин.

— Вот еще! Ха! И не надейся!

— Правда?

— Мечтай!

— Наташ, у нас правда все нормально?

— Все хорошо. — Две слезы упали на красный корпус телефона. Наташа вытерла их пальцем.

— Ты меня любишь? — недоверчиво вопрошал Бородин.

— Люблю.

— А я как тебя люблю! Я хочу, чтобы ты приехала ко мне сюда! Приедешь?