У торгового центра он притормозил, воткнул машину на свободное местечко и вбежал в светящееся нутро магазина. Не раздумывая, он побросал в пакет нарезку дорогой колбасы, куриный рулет, кусок хорошего сыра, взял любимое Наташей сладкое вино, коньяк для себя и фрукты. Уже на выходе вспомнил о конфетах, вернулся, взял конфет и хлеба. Без цветов этот набор показался неполным, и Бородин слегка подосадовал, что в такой час их негде купить. Но эта досада и хлопоты уже были приятными, уже оставалось чуть-чуть до того блаженного состояния, когда внутри отпускаются все тормоза и тебя заполняет лишь приятное, высокое и шальное. Но и теперь в душе у Евгения Петровича все еще оставалось что-то предательски горькое, что подзуживало потихоньку; “Пируешь? Ну-ну…”

Поэтому ему хотелось все делать скорей. Он быстро побросал продукты в багажник, достал мобильник и, совершенно не чувствуя сердца, рук и ног, набрал номер, который назвала ему Наташа. Она взяла трубку сразу, словно сидела и смотрела на телефон. Без лишних сантиментов, почти сухо, женщина назвала адрес и ориентиры дома, где ждала его. Когда он подъехал, ее фигура в бежевом пальто и заметная издалека пышная шевелюра уже маячили на остановке. Она села в машину, и они стали искать место, где припарковаться. Когда наконец удалось приткнуть машину между веревками с бельем и песочницей, Бородин отключил двигатель и откинулся на сиденье. Наташа в полумраке машины, в густом ореоле светлых волос, казалась ему сказочно красивой. Облако ее запаха уже достигло его лица, он зажмурился…

Они не сговариваясь, словно их кто толкнул, бросились друг к другу, сцепились и замерли. Волосы Наташи щекотали ему лицо и ухо. Он улыбнулся.

— Сидеть бы вот так всегда… — сказала Наташа, и ее голос прозвучал надтреснуто, как после слез.

— Да… — согласился Бородин и вздохнул. Приятное знакомое тепло разлилось по телу.

— Пойдем? — наконец опомнилась Наташа. Бородин молча кивнул.

В незнакомой квартире Бородин по многолетней привычке первым делом нашел ванную и тщательно, несколько раз намылив, вымыл руки и лицо. Наташа смотрела на него, прислонясь головой к дверному косяку.

— Я приготовила ужин, — сообщила она, но Бородин отрицательно покрутил головой:

— Я дико соскучился, — признался он, дотрагиваясь мокрый лицом до ее щеки. — Веди меня в спальню.

После первых торопливых объятий и жадного секса Бородин захотел говорить. Ему хотелось рассказать Наташе все-все, чем были наполнены дни без нее, все, что его тревожило. Даже свое беспокойство и любовь к жене он жаждал вывалить на Наташу, тем самым выровняв свое душевное состояние.

Вероятно, и Наташа испытывала нечто подобное, и поскольку она вообще любительница поговорить, то первая завладела инициативой и стала изливать на него все накопившееся, перепрыгивая с одного на другое.

Говорила Наташа всегда чуть громче необходимого, ее голос не был по-женски нежным и мягким. Наверное, от многолетней работы на аудиторию связки фонили и звук получался сипловатым. С помехами. Но Бородин любил этот голос и ее манеру без умолку болтать и именно за это прозвал ее Радио “Маяк”. Но иногда эта манера мешала. Уезжая от нее, Бородин всегда увозил с собой недосказанное, понимая, что не до конца успел раскрыться перед Наташей. Она не дала ему этой возможности, и оставалось ощущение, что даже она не понимает его до конца. А больше всего он нуждался сейчас в понимании. Ему до зарезу было необходимо, чтобы его кто-нибудь понял, растолковал бы ту мешанину, которая бродила в душе, ибо сам не в силах был там разобраться. Наташа коснулась проблем своей старшеклассницы-дочери, посетовала на ее трудный возраст и снова вернулась к белой горячке своего мужа.

— Вчера он выстриг себе волосы клочьями, — сообщила Наташа, невесело усмехаясь. — Пришел домой никакой, стал искать расческу.

— Не нашел?

— Та, которую нашел, не понравилась. Тогда он заявил нам, что назло подстрижется наголо. Взял ножницы и стал выстригать клочья из разных мест. Настригся досыта, уснул, а утром сам себя испугался, когда в зеркало взглянул.

— Нужно лечить, — вздохнул Бородин, разглядывая морщинку, образовавшуюся у Наташи меж бровей.

— Он не считает себя больным, — безнадежно отозвалась Наташа. Ее боль тут же стала его болью. В душе начало сочиться что-то горячее. Он морщился, слушая злоключения ее семейной жизни.

Как врач он понимал, на какой стадии алкоголизма находится Рожнов, и понимал также, что вылечить его можно, только круто изменив всю жизнь, дав тому мощный мотив к этим переменам и значительно подняв статус в семье. Все это почти невозможно. Он всегда будет всего лишь шофер с криминальным прошлым. А Наташино высшее образование и ее успех в профессиональной сфере тоже никуда не деть. Все менять, переставлять местами, разъезжаться, рвать по живому, начинать жизнь заново? В теории все получается гладко, а на деле — несколько поломанных судеб и коэффициент возможности счастья — минимальный. Что делать? Что делать…

— Давай не будем о них, — наконец не выдержал Бородин, имея в виду свою жену и ее мужа. — У нас так мало времени. Давай лучше о нас.

— Давай…

Они снова начали строить планы, перетасовывая варианты, словно карточную колоду.

— Ты хочешь уйти от мужа?

— Я хочу переменить свою жизнь.

— Давай пока снимем вам с дочерью квартиру, а потом я разберусь со своими и приеду к тебе.

Наташа приподнялась и внимательно посмотрела на Бородина. Он ждал, что она скажет, потому что никогда наверняка не знал, чего именно ждать.

— Да, я очень хочу переменить жизнь, — задумчиво повторила Наташа, изучая его лицо. — Не верю, что Рожнов изменится, и хочу расстаться с ним. Одна я тоже жить не хочу. Я боюсь одиночества, как и ты. Но, честно говоря, Бородин, я иногда сомневаюсь: будешь ли в этой моей другой жизни ты?

— Почему?

— Видишь ли… Я не уверена в тебе. Ты очень разный. Сегодня ты нежный, заботливый. Завтра вдруг — холодный, отстраненный, почти чужой. Ты очень близко к сердцу принимаешь все дела и проблемы родных, все за всех хочешь решить сам, за всех переживаешь. Это мне и нравится и нет.

— Но я такой уж…

— Я знаю. Но именно поэтому и представляю, что будет: мы никогда не будем отстранены от других, самодостаточны как пара.

— Но я и для твоей дочери готов делать все как для своих.

— Я знаю, знаю… Но скажу тебе честно: я не знаю, чего хочу. Боюсь обмануть и тебя и себя. Боюсь принимать решение.

— Но когда-то нужно будет принимать.

— Я хочу, чтобы за меня все решил ты! — горячо возразила Наташа. — Хочу, чтобы ты приехал с вещами, взял меня за руку и сказал: — Жить будем там-то, работать там-то, и все остальное. Я только покорилась бы твоей воле!

Душная волна предчувствия разлуки накатила на Женю внезапно и тяжело. Он обнял Наташу и стал ласкать ее медленно, молча. Он впитывал тепло ее тела впрок. И ее объятия показались ему отчаянными, откровенными, откровеннее слов. Потом, когда смятые простыни стали влажными от их движения, они выбрались из постели и зажгли свечи.

Наташа разогрела жаркое, а Бородин нарезал то, что привез. Он начал паниковать оттого, что вопреки ожиданиям долгожданные гармония и блаженство не наступают, что он не в силах раствориться полностью в этом вечере и сполна насладиться близостью любимой женщины. Противный червячок сомнения продолжал глодать его изнутри. Он выпил рюмку коньяку, надеясь, что спиртное поможет ему расслабиться. Коньяк и правда моментально хлынул в кровь, и Бородину захотелось чем-нибудь развеселить Наташу. Он начал дурачиться, рассказывать истории своих отдыхающих, вспоминать анекдоты. Она смеялась, но бурного веселья хватило ненадолго. Внезапно оба стихли, слушая треск свечи. Ложбинка возле пламени наполнилась, и свеча безбожно трещала, ища выхода для своей разогретой жидкости. Наташа спичкой проделала проход, воск потек, делая свечу старой. На Наташиной руке были часы. Бородин увидел неумолимое показание цифр и стрелок. Он начал читать стихи. Наташа смотрела на него усталыми глазами и кивала в такт строке. Бородин всегда посвящал женщинам стихи. Сначала, очень долго, он писал для жены. Потом, случалось, он увлекался какой-нибудь женщиной, это отражалось в его поэзии. Но теперь ему казалось, что стихи он мог посвящать только Наташе. И то, что он сейчас читает ей, — самое сильное и совершенное из всего, что он написал. Но время поджимало. К той минуте, когда Бородин решительно поднялся и Наташины глаза наполнились какой-то испуганной тоской, он почувствовал усталость, а перспектива двух часов за рулем добила его окончательно. Он все еще бодрился, но уже не пытался выглядеть веселым.

Оставив Наташу в чужой пустой квартире, Евгений Петрович уселся в остывшую за ночь машину, включил зажигание. За двором ползал туман, и Бородин начал нервничать. Он надеялся, что туман скопился лишь в городе, в низинке, а наверху, на трассе, — не так. Но хлипкая надежда разбилась о первые километры трассы.

Казалось, та самая изморось, что сопровождала его каких-то четыре часа назад, теперь слиплась в беспросветную белую гущу. В первые же полчаса Бородин невыносимо устал. Спина болела, плечи затекли, глаза резало от напряжения. А впереди оставалось больше половины пути. На подъезде к городу он почувствовал, что клюет носом. Глянул на часы. Пожалуй, вместо всегдашних двух часов он сегодня протащится до дома все четыре. Не удастся вздремнуть, нужно будет сразу приниматься за дела.

Ватная голова гудела. Евгений Петрович ехал, не различая дороги дальше своих габаритных огней. На повороте его ослепила встречная. Ничего не сообразив, он почувствовал сильный толчок, вписался лбом в лобовое стекло и секунду спустя сообразил, что здорово въехал в чей-то задок.

— Ты чё, мужик, охренел?! — кричал выпрыгнувший из тумана молодой парень. — Стою на обочине, никого не трогаю! Смотри, ты мне багажник весь помял! Эх, мать!

Парень носился вокруг своей машины и почти плакал от огорчения. У Бородина раскалывалась голова. Не успел он ничего ответить и вообще мало-мальски оценить ситуацию — тут как тут машина ГИБДД, два гаишника, свежие как огурчики, видимо, только заступившие на дежурство.

— Ваши документики. Что произошло?

Парень в красках принялся расписывать столкновение.

“Все пропало, — безучастно подумал Бородин. — Это знак мне”.

Он посмотрел в небо и ничего не увидел там, кроме мутного зрачка луны.

“Я понял”, — мысленно ответил он луне и полез в карман куртки за правами.

— Дыхнем. — Гаишник подставил Бородину к лицу трубку.

“Коньяк”, — вспомнил Бородин и дыхнул. В этот день он уже больше ничему не удивлялся. Он принимал удар за ударом как знаки лично ему и старался понять все и принять решение. После того как у него отобрали права, а машину отогнали на пост ГИБДД, Бородин на перекладных добрался до города, а оттуда на первом рейсовом автобусе до санатория. Еще в подъезде он услышал в своей квартире голоса. Говорили на повышенных тонах. Опознал голос старшего сына и снохи. Бородин открыл дверь своим ключом. Молодежь ругалась на кухне. В гостиной на диване спал младший сын Бородина, Толик. Его поза и перегар, до отказа заполнивший пространство, комнаты, говорили об одном. В спальне, на их с женой кровати, спала Кристинка, раскинув ручки и открыв свой красный ротик. Людмилы дома не было. Бородин вышел на кухню.

— Ребенка разбудите, — бросил он.

Сноха фыркнула и выбежала в коридор.

— Можно подумать, кому-нибудь в этом доме есть дело до ребенка! — крикнула она из прихожей. — Что дед сорвался, никому ни слова, что бабка! И сынок весь в родителей…

— На себя посмотри! — крикнул сын, не обращая внимания на Бородина. — У тебя ребенок вечно брошенный! Деловая!

— Где мама? — спросил Бородин, ставя чайник на газ.

— Уехала.

— Куда?

— А я почем знаю? Собрала вчера сумку следом за тобой и уехала.

— И ты… И вы отпустили ее? Одну? Ночью!

— А ты? — Сын сузил глаза и сосредоточил взгляд на отце. — Ты бросил ее и умотал куда-то! Тебе пятьдесят скоро, ты не можешь в своей жизни разобраться, а требуешь что-то от меня! Если с мамой что-нибудь случится, не прощу тебе никогда, понял? Никогда!

— Что с ней… может случиться… — осевшим голосом проговорил Бородин. Прошелся по клетке кухни. — Что она взяла с собой? Что говорила?

— С тебя все началось! — не слушая отца, продолжал Максим. — Ты дал толчок нашей семье, и она пошла трещать по швам. Теперь не жди от меня поддержки! И еще: мы с Ольгой разводимся!

Сын вышел из кухни и хлопнул дверью. День показался длинным и тягучим, как тоска. Он отвел внучку к стоматологу, потом вел прием и по телефону пытался разыскать жену. А параллельно, как зуб, ныла в душе мысль о Толике, который в свои двадцать два уже алкоголик. Как он его упустил? Когда это случилось?

“Все рушится”, — горячей волной окатывала мысль, и его подбрасывала необходимость действия. Куда-то бежать, что-то делать. Но что делать, куда бежать, он не знал. Вечером он остался один в своей квартире. Тишина давила. Вещи жены, на которые то и дело натыкался взгляд, точили его упреками.