— Твоя дочь? — смахнув слезы, Матильда взглянула на Джилл.

Маренн кивнула.

— Похожа на тебя тогда. Ты помнишь Этьена? — она взглянула Маренн в лицо, на глаза снова набежали слезы.

— Конечно. А ты?

Матильда грустно улыбнулась.

— Всю жизнь. Прости, что я так жестоко отнеслась к тебе тогда. Глупая была, молодая. Я потом долго жалела о том, что не я закрыла ему глаза. Но все же я и теперь скажу так же, как тогда — только тебя он любил, Мари. Тебя одну до последнего вздоха.

Этьен. Двадцать пять лет прошло, как вслед за лейтенантом Генри он сошел в могилу — ее отчаянная, последняя надежда. Только теперь спустя четверть века она смогла преклонить колени перед его могилой, с трудом отыскав на сельском кладбище почти сравнявшийся с землей, поросший сорняком холмик — перед могилой героя Первой мировой войны. Долгие годы за ней никто не ухаживал, у Этьена не осталось родственников. Только в последние годы Матильда стала приходить сюда.

— Я вернулась, Этьен, — прошептала Маренн, стараясь подавить слезы, сковавшие горло. — И больше не уеду надолго, никуда. Ты больше не будешь один. Я снова вернулась в Прованс и живу в своем старом доме, вокруг которого по-прежнему растет сад, в котором мы мечтали когда-то под пенис цикад. Помнить ли ты лавандовые ковры, стелившиеся у нас под ногами — их сожгли из огнемета эсэсовские солдаты, когда устроили засаду на маки. Помнишь ли ты оленей в лесных чащах — они ушли, спрятавшись от войны. Помнишь ли ты изумрудные листья виноградной лозы и иссиня-чсрные ягоды прованского винограда — увы, виноградники разрушены, лоза затоптана сапогами, урожая нет уже несколько лет. Но я верю, все вернется. Все вернется на круги своя, и жизнь победит смерть. В этой второй войне, которой ты уже не видел, Франция победила так же, как в первой, ее армия снова прошла победным маршем по Елисейским полям, а во главе шли те, с кем когда-то вместе вы сражались на Марне и под Верденом — Шарль де Голль, Анри де Трай. Увы, меня не было с ними. Но там, где оказалась я, за колючей проволокой лагеря, в самые тяжелые минуты я вспоминала нашу дружбу. Над Провансом снова трещат цикады, а неукротимый мистраль добавляет кобальта в небесную голубизну. Прости меня, мой капитан, что я не смогла спасти тебя, что смерть оказалась сильнее и разлучила нас. Я помню, люблю тебя, как прежде. И пока жива, ты жив в моем сердце. Теперь я снова каждое лето буду приезжать в Прованс и приходить к тебе, капитан французской авиации Этьен Маду. Пока мое сердце бьется, наша юность с нами. Мне надо долго жить, Этьен, чтобы помнить о тебе, о Генри. И чтобы дождаться того дня, когда я смогу сделать еще одно, очень важное для себя дело — забрать прах своего сына, моего мальчика из закрытой и очень неприятной страны России. Я не умру, пока не добьюсь разрешения поехать туда, найти то место, где он лежит в земле, и захоронить его рядом с отцом в Париже. Я знаю, мне надо долго жить, чтобы дожить до этого. Во всяком случае, дольше, чем проживет Сталин. Я помню, что перед смертью ты вспомнил маму, тебе показалось, что она пришла к тебе. Мой Штефан погиб в сражении, и я не знаю, может быть, он тоже звал маму, когда смерть подступила совсем близко. А я была рядом. И ничем не смогла помочь ему.

— Мама, мама, не плачь, — Джилл порывисто обняла ее за плечи. — Мама, ведь я с тобой.

— Да, моя девочка, конечно, — Маренн прислонила ее голову к своему плечу. — Ничего страшного. Это я просто вспомнила.

— Неужели ты, правда, хочешь найти могилу Штефана? — тихо спросила Джилл. — Неужели это возможно?

— Не знаю, — она смахнула слезу со щеки. — Но я все сделаю для этого. Неужели ты думаешь, что я оставлю Штефана большевикам, чтобы на его костях они отстроили еще один лагерь, которые они называют город-сад? Я буду бороться со Сталиным, со всех их режимом, но постараюсь добиться, чтобы прах, — она запнулось, — тело моего сына упокоилось там, где он родился.

— Мне как-то не верится, мама, — не в силах сдержать слез, Джилл всхлипнула. — Ведь в танке… От него, наверное, ничего не осталось.

— Этого не может быть, — Маренн решительно покачала головой. — Так не бывает. Хотя бы пепел да остался. Я найду этот пепел. Иначе для чего мне теперь жить?

Для Джилл посещение Прованса стало своего рода открытием Новой Земли. Она ничего не знала о детских годах своей матери, Маренн прежде не рассказывала ей. Не тс были обстоятельства, не то время. Вернувшись в замок, Маренн показала дочери награды Этьена саду, которые оставила здесь перед тем, как уехать в Америку, его орден Почетного Легиона, врученный когда-то генералом Фошем. Она положила их рядом с рыцарскими регалиями своих предков. Время и война пощадили старый дом коннетабля де Монморанси — он не был разрушен, из него не пропала ни одна вещь. Вечером, сидя на широкой террасе за чашкой душистого травяного чая, под трели цикад, когда глициния в саду пахла так, словно и не было этих двадцати пяти лет, пронесшихся со времен ее юности, она поймала себя на мысли, что время обернулось вспять. И она только вчера приехала из Парижа со строгой немецкой бонной на лето, и впереди целых четыре месяца свободной, вольной жизни. Она с нетерпением ждет, когда появится Этьен, и по-девчоночьи волнуется, не забыл ли он ее за долгие месяцы зимы, не увлекся ли другой — пусть даже письма в Париж от него приходили чуть не по пять штук в неделю. Они возьмут на конюшне лошадей и поскачут вдоль Роны, а старинный Прованс будет открывать перед ними свои вековые тайны. Как трудно заставить себя осознать, что Этьен не придет. Больше никогда. Что детство кончилось давно. И начиналась война. Сначала Первая, потом Вторая. А потом они остались вдвоем с Джилл. И больше никого. И остается только ждать. Ждать, надеяться, молиться. И помнить.

Недалеко от замка де Лиль-Адан находилось и родовое гнездо графов де Трай — знаменитый замок Ли де Трай, основанный в эпоху Крестовых походов. Во времена королей графы де Трай считались вассалами герцогов де Монморанси и потому строили свой дом поблизости от дома сеньора. Теперь в замке Ли де Трай обычно проводила лето семья Анри — его супруга Анна с сыном. Сам граф также частенько приезжал из Парижа. Прекрасно зная о том, что после ее возвращения во Францию Анна ревнует своего супруга и тяжело переживает каждую его встречу с ней, Маренн старалась не видеться с Анри. Но сам граф стремился как раз к иному. Пользуясь тем, что Анна находилась в Провансе и там же оставалась дочь Маренн, он частенько наведывался к ней в Версале, а когда она отправлялась на Лазурный берег к дочери, немедленно тоже спешил туда, отбросив все государственные дела. Он объяснял Маренн, что скучает по семье, хочет провести время в семейном кругу. Но та знала, что круг этот особый — в него входила не только госпожа де Трай и сын, как можно было бы подумать. В свою семью, по собственному разумению, Анри включал и ее, и даже Джилл. Он без всякого стеснения оставлял Анну с сыном в замке и приезжал к ней, стремясь к уединенным встречам. Маренн чувствовала себя неловко. Мадам Анна очень сочувствовала Джилл. Когда Маренн находилась в Париже, она приглашала ее дочь к себе, чтобы Джилл не скучала. Часто звонила Маренн, рассказывая о самочувствии Джилл, следила, чтобы та принимала лекарства. По возрасту госпожа де Трай была всего лишь на несколько лет старше Джилл, и между ними установились теплые отношения — они стали подругами. Маренн надеялась, что общение с Анной поможет Джилл скорее привыкнуть к Франции, заглушит боль от потери, которая подтачивала ее здоровье. Она очень хотела, чтобы Джилл снова научилась радоваться жизни, возможно, смогла начать работать. Она уже договорилась о том, что Джилл возьмут в департамент иностранных дел, как только позволит здоровье. Анри же не во что ни ставил чувства своей жены и открыто объявил Маренн, что готов оставить Анну, так как любит только ее и хочет быть с ней.

— Зачем ты всякий раз, когда я приезжаю к тебе, приглашаешь Джилл и Анну? — спрашивал он с раздражением.

Она понимала, он злился, упрекал ее. Она же в ответ молчала. Он сам должен был понимать. Но Анри отступать не собирался — впрочем, ее это не удивляло. Это было вполне в стиле де Трая.

Так, осенью сорок шестого года он объявил, что собирается открыть в Провансе сезон охоты. И первую охоту, а также торжественный ужин после нее, он посвящает дню рождения Анны. Присутствие Маренн и Джилл на всех этих увеселениях даже не обсуждалось — оно считалось обязательным. Во всяком случае, по задумке де Трая.

Маренн узнала о готовящемся празднике в Версале. Де Трай приехал за ней и заявил, что они немедленно отправляются в Прованс. Не успела Маренн обдумать его предложение, а значит, отказаться, де Трай поднял ее на руки и отнес в машину. Она едва успела крикнуть Айстофелю, чтобы он следовал за ними — не могла же она оставить пса дома. Хотя он не любил Прованс еще больше, чем Версаль. Там было жарко, там трещали какие-то назойливые насекомые и раздражающе пахли незнакомые цветы. Без конца совали ему печенье, как будто он пудель или болонка. И только Маренн, его хозяйка, знала, что на самом деле он очень любит булочки с брауншвейгской колбасой, какие обычно продавались в кафе на улице Гогенцоллерн в Берлине. Ради нее, ради хозяйки, он, пожалуй, стерпит все эти неудобства, ведь не оставлять же ее одну. Да и фрейляйн Джилл тоже.

Старый пес положил красивую, тяжелую голову на колени Маренн, она погладила его между ушами. Она вполне разделяла настроение собаки. Ей не хотелось ехать на эту охоту, она прекрасно понимала, что все торжества по случаю дня рождения Анны — только повод для Анри, чтобы решительным образом изменить их отношения. И она не могла быть уверена окончательно, что сможет противостоять ему. Когда-то она любила его и дала согласие стать его женой. Она очень опасалась, что прежние чувства в какой-то момент могут взять верх в ее душе, и тогда ее сопротивление ослабеет.

С Айстофелем на охоте случился казус. Он гордо бежал рядом с лошадью Маренн, даже не поворачивая головы в сторону охотничьих собак де Трая, которые с лаем вились вокруг и пытались прогнать чужака. Айстофель игнорировал их с хладнокровием, делавшим честь его бывшей службе. Он исполнял долг — охранял хозяйку — и никто не мог отвлечь его от этого. Окрик де Трая приструнил собак. Когда же пришло время погони за оленем, де Трай, видимо, забыв или просто не подумав, что Айстофель не охотничья собака, попытался науськать его вслед за гончими.

— Анри, не делай этого, — предупредила Маренн.

Но куда там! Граф тоже поддался азарту и не слышал ее. Айстофель сначала терпеливо сносил его настойчивость, но звуки, издаваемые де Траем, чтобы взбудоражить и разжечь охотничий инстинкт в гончих, подействовали и на него. Айстофелю были хорошо знакомы эти звуки, с самого детства. Только натаскан был эсэсовский пес не на оленя, как собаки де Трая, стрелой помчавшиеся за своей жертвой, а на человека. Он знал запах крови, не только животного, но и человека. Именно это имела в виду Маренн, предупреждая де Трая. Выдержанный и послушный, Айстофель вовсе не был прогулочной собачкой для забав на лоне природы, это был пес-солдат, пес-завоеватель, пес-кинжал, так его воспитывали. Он умел безжалостно рвать вены на руках и горле жертвы — только дай команду. Но кто знает, если долго и настойчиво злить его, вполне может статься, что и команды не потребуется. Бередить инстинкт, который не притуплялся никогда, было по-настоящему опасно. Увы, де Трай даже не задумался об этом. Маренн беседовала с Анной, когда сбоку раздался грозный рык. Она резко повернулась. Айстофель стоял широко расставив лапы, по-волчьи приникнув мордой к земле, нос жался в гармошку, открыв крепкие, белые зубы, шерсть на загривке встала дыбом, в глазах появился хищный красноватый огонек, хвост точно прилип к задним лапам. Он снова хрипло зарычал. И без разбега, даже не присев для прыжка, бросился на де Трая, повалив того на землю. Его клыки щелкнули над самым горлом графа, когда окрик Маренн приказал ему прекратить. Это был голос хозяина, для овчарки — голос бога, и Айстофель послушался. Отпустив жертву, Айстофель подбежал к Маренн и сел у ее ног, гордо вскинув голову. Он был весьма горд собой и уверен, что не получит порицания. Маренн и не собиралась этого делать. Она знала, эсэсовских собак не наказывают за то, что они несут службу, как их учили. Нельзя подрывать их уверенность в себе и веру в хозяина — в любом возрасте. Айстофеля уже не перевоспитать, он с молоком матери в эсэсовском питомнике молодняка впитал беспощадную ярость и слепую отвагу и сохранит их до конца дней. А вот де Трай порицания вполне заслуживал.

— Надо же понимать разницу между охотничьей и охранной собакой, — упрекнула она побледневшего графа, когда тот поднялся с земли. — Ты как маленький. Это же овчарка, это не твои псы. Кроме того, что у нее развит инстинкт защиты, ты для нее чужой, не забывай об этом. А такие собаки очень хорошо различают своих и чужих. Для них это очень важно. Зачем так рисковать?