— Она в Париже? — Маренн боялась поверить. — Это невероятно. Я поговорю с Визенталем, чтобы ее отправили в Израиль, возможно, там удастся восстановить ей зрение.

— Ты дружишь с Визенталем? — в голосе Отто она услышала скрытый сарказм. — Меня передергивает от этого имени. Но тебе виднее, поступай, как знаешь. Хотя если подумать, моя жена дружит с Визенталем, — повторил он. — Это любопытно. Ты знаешь, что он и его люди вышли на след Эйхмана? Вера, вполне вероятно, скоро овдовеет.

— Я вовсе не дружу с Визенталем, — возразила Маренн. — Однако мне приходится иметь дело с Визенталем по линии Красного Креста.

— Конечно, я понимаю, — Скорцени кивнул, закуривая сигарету. — Надеюсь, что ты раздумала жаловаться ему. На меня и на Алика. А уж тем более на Бруннера теперь. Только пойми, — он внимательно посмотрел на нее. — Бруннера нет, но психотропное оружие все равно будет. Его сделают другие.

— Я буду бороться с теми, кто его производит так же, как я боролась с Бруннером, — она ответила на удивление спокойно.

— Я не сомневаюсь. Нисколько, — он усмехнулся. — Я знаю твое упрямство. Да и не только я. От него еще сильно страдал рейхсфюрер.

— Так значит, Марта вышла замуж? — Маренн спросила как бы невзначай, глядя в тарелку.

— Мне показалось, ты не обратила внимания на это мое сообщение, — он наклонился вперед, пытаясь заглянуть ей в лицо. — Да, Марта вышла замуж. Довожу этот факт до твоего сведения в надежде, что тебя это успокоит. И ты позволишь мне сказать тебе все, что я хочу сказать, и даже послушаешь меня. Раз уж Джилл пришла в себя, ей лучше, а Бруннер, наконец-то мертв, мы можем поговорить о нас. Верно?

Он встал из-за стола и подошел к ней.

— Пока ты была у Джилл, я узнал от Женевьевы, что теперь Клаус живет у тебя. Я знаю, ты виделась с Вальтером незадолго до его смерти, могу предположить, что ваша встреча не была лишь прощальным свиданием старых друзей.

— Ты меня ревнуешь? — Маренн пожала плечами. — С какой стати? Вальтер умер, я не собираюсь это обсуждать. А Клаус— ребенок, его мать отказалась от него. Как я могу его бросить?

— Да, Вальтер умер, — Скорцени кивнул. — Мы наконец-то остались одни. Или не совсем? Насколько я понимаю, есть еще этот француз, военный министр, который частенько навещает тебя. Или у него нет шансов?

— Я не собираюсь отчитываться, — Маренн резко прервала его. — Ты встретил женщину в Буэнос-Айресе, у тебя другая жизнь. Я вольна поступать, как мне заблагорассудится. Ты не находишь? — она посмотрела ему в лицо.

— Не нахожу, — он провел рукой по се плечу, спине, прикоснулся к распущенным, еще влажным волосам. — Не нахожу, Маренн. Я тебя люблю. И ревную, да. Я не зря сказал тебе о Марте. Это не у меня, это у нее теперь другая жизнь. Она хотела ребенка от меня, я не отказал ей. Но без обязательств. Марта — кошка. У нее все просто, страсть, котята, а потом она смотрит на кота, который ей этих котят сделал так, словно видит его в первый раз. Не будем о Марте. Ведь это не Марта, а ты в сорок третьем году, в этой самой комнате обещала, что будешь ждать меня всегда. Ты повторила это в Берлине, в сорок пятом. Марте в голову не пришло бы сказать такое. Ее голова просто не приспособлена для подобного. Ты помнишь? Был сильный обстрел, мы похоронили Ирму, все рушилось. До падения Берлина оставалась неделя, не больше. Ты говорила: «Я буду ждать тебя всегда». Или я ослышался? Русские сильно стреляли, это верно. Мог и ослышаться, конечно. Это так? Ты ничего не говорила? И ничего не обещала? Ты мне не жена? Все также заключенная концлагеря, которого давно нет?

— Я говорила, — ответила Маренн негромко, не оборачиваясь к нему. — И я не отказываюсь от своих слов.

— Тогда что мы здесь сидим? — он повернул ее к себе. — Джилл стало лучше. Пойдем в спальню. Там ничего не изменилось с сорок третьего года?

— Нет, ничего. Только теперь там вместе со мной спит Айстофель.

— К Айстофелю я тебя не ревную, — он улыбнулся. — Но сегодня ему придется поискать себе другое местечко.

— Хорошо, — Маренн опустила голову, стараясь скрыть растерянность. — Ты знаешь, куда идти. Я сейчас отдам распоряжения Женевьеве и тоже приду.


Когда она вошла в спальню, он лежал на кровати и курил, стряхивая пепел в пепельницу, стоящую на тумбочке рядом с ночником. Она закрыла дверь. Он молча смотрел, как она раздевается. Она разделась донага, взяла висевший на спинке кресла пеньюар, накинула на себя.

— Не надо, — сказал он.

— Что? — Маренн недоуменно посмотрела на него.

— Вот это не надо. Сними. Иди ко мне.

Он приподнялся на локте, затушив сигарету в пепельнице. В дверь постучали.

— Кто это еще? — Скорцени недовольно поморщился.

— Мадам, мадам, — послышался голос Женевьевы. — Звонил генерал де Трай.

— Ах, да, военный министр, — Скорцени усмехнулся. — Без него не обойдешься.

— Что он хотел, Женевьева?

Маренн запахнула пеньюар и открыла дверь.

— Что-то случилось с Клаусом? — обеспокоенно спросила она. — Он здоров?

— Господин де Трай сказал, что ему звонили от президента. Его святейшество папа римский принял решение наградить вас Знаком Золотом Розы «За заслуги перед страждущим человечеством», — взволнованно сообщила Женевьева. — Кажется, так называется эта награда. Они особо отметили ваши заслуги в борьбе против распространения оружия массового поражения. Я очень рада, мадам, я поздравляю вас.

— А что ты ответила господину де Траю?

— Я сказала, что вы уже пошли спать, мадам. И господин де Трай тогда согласился перезвонить утром. Еще он сказал, что президент спрашивает, как ответить Ватикану, являетесь ли вы гражданкой Франции, или вас объявят только от Австрии.

Маренн повернулась и взглянула на Скорцени.

— Женевьева, я попрошу тебя, перезвони сейчас господину де Траю, — сказала она домоправительнице. — Передай, во-первых, что мадемуазель Джилл стало лучше и он завтра может привезти Клауса. А во-вторых, пусть успокоит господина президента — я снова стану француженкой. Ведь именно во французских окопах во время Первой мировой войны я решила, что всю свою жизнь буду бороться против смерти. Пожалуй, Франция заслужила такой подарок.

— Я сейчас же, сейчас же позвоню господину де Траю, — Женевьева поспешно ушла.

Маренн закрыла дверь и подошла к Скорцени.

— Прости, нам помешали, — она смущенно пожала плечами.

Он притянул ее к себе.

— Я не сомневаюсь только в одном, — сказал, скидывая пеньюар с ее плеч, — папа римский не ошибся, это точно. Он, видимо, тоже один из тех, кто хорошо знаком с твоим характером. Я утром уеду, Маренн. Надолго. Не будем терять времени.


«Я посвящаю эту награду своим учителям, тем, кто воспитал меня и дал мне знание. Я посвящаю ее своей стране, моей прекрасной Франции, и ее народу. Я посвящаю ее моему рано умершему отцу и тому, кто заменил его, став главным человеком в моей жизни на многие годы — победителю Первой мировой войны, маршалу Фердинанду Фошу. Я посвящаю ее всем тем, кто в трудные годы испытаний помог мне выжить и дойти до сегодняшнего дня. На своем жизненном пути я видела атаки Первой мировой войны и газовые камеры Второй. Но, несмотря на все это, я верю в человека, верю в его разум, в его способность выстоять и достичь истины. Я посвящаю эту награду Человеку, в сложнейших перепетиях судьбы, превозмогая усталость, отчаяние и боль, идущему к истине».

Ее речь на вручении премии в Риме опубликовали все мировые газеты. Ее повторяли по радио, цитировали политические деятели. Все отмечали, что Знак Золотой Розы — это особая награда, которой римский понтифик награждает католических принцесс в особых случаях.

Что ж, по этому поводу Маренн и в самом деле пришлось выступить в неожиданном для себя качестве — правнучки последнего автрийского монарха. В Кобургском дворце в Вене она достала из-под стекла эрцгерцогскую мантию и надела поверх прически корону династии, которую никогда не надевала прежде.

Отверженная Габсбургская принцесса, внучка чудаковатого Рудольфа, она принесла угасшей фамилии славу, сравнимую со славой побед армий Марии-Терезии. Она была знатнее всех существовавших в Европе королей и удостоилась высших почестей от всех царствующих особ. Она склонила перед папой римским голову, украшенную габсбургской короной со знаменитым изумрудом и простила всех, кто некогда прогнал ее со двора, вернув им величие.

Ее поздравил Черчилль, в Париже у трапа самолета встречал де Голль. Она поблагодарила всех, и одна поднялась по ступеням Дома инвалидов к гробнице маршала Фоша. Когда-то он благословил ее в путь, и вот теперь, дойдя до вершины своей славы, она вернулась к нему, чтобы разделить триумф с тем, кому была обязана всей жизнью.

Что вспомнилось ей в этот миг — песчаные барханы Алжира и Морокко, где прошло ее раннее детство, и первая, усталая улыбка Генри, и обожженное лицо Этьена, и молоденький лейтенант под Верденом, и торчащие к небу окровавленные штыки. Ей вспомнился тревожный гудок парохода и зябкое прощание, когда Франция растаяла на горизонте. И белые розы де Трая, плавающие в фонтане под ее окном в Версале. И поезд, уносящий ее из Парижа. И хлыст Вагена, и кровавая рана на щеке еще незнакомого ей студента в Вене. Отчаяние в лагере, первая встреча с Шелленбергом и прощание с ним, падение Берлина, безмолвная мольба во взгляде обреченной Евы.

Какой пройден путь. И вот она снова здесь. Завтра жизнь вернется в обычное русло. На полученную премию она откроет при своей клинике благотворительный госпиталь для солдат всех стран, пострадавших в годы Первой и Второй мировых войн. И снова наденет военную форму. И будет спасать французов в Алжире, и американцев во Вьетнаме. Снова в адских условиях войны будет возвращать жизнь тем, кому нет еще и двадцати, и врачевать искалеченные души. Все это будет потом. А пока она должна сделать главное. Не откладывая. Потому что откладывать нельзя. Она ждала так долго, так долго стремилась к этому.

Французское гражданство и премия, отметившая ее участие в борьбе за мир, позволили Маренн осуществить давнее желание — поехать в Россию, чтобы посетить место, где погиб ее сын. Конечно, в немалой степени этому способствовал де Голль. Он снова стал Президентом и добился для нее визы от Советов. Француженке разрешили то, что долгое время не позволяли австриячке.

* * *

Жители деревни Прохоровка с удивлением наблюдали, как однажды ранним осенним утром 1958 года на окраине деревни остановилась диковинная пламенно-алая машина. Ярким пятном выделялась она на фоне серого осеннего пейзажа. Стоял конец октября. Листья с деревьев давно облетели, поля оголились. Почти постоянно шли холодные, заунывные дожди. Серое осеннее небо низко нависало над землей. Урожай был давно собран. Поля перепаханы. Надвигалась глубокая осень и зима вслед за ней. Из машины вышли двое, мужчина и женщина. Он — седовласый, высокий в элегантном сером пальто, под шарфом — воротник белоснежной рубашки с галстуком. Несмотря на то, что одет он был в штатское, в нем явно чувствовалась военная косточка: по осанке, по шрамам, залегшим на лице. Скорее всего, он не был стар, но определить возраст точно было невозможно. Она — как героиня трофейного кинофильма, сошедшая с экрана сельского дома культуры, где недавно все село, утирая слезы, наблюдало трогательную историю любви лорда Нельсона и леди Гамильтон.

В длинном манто из дорогого меха, полы которого небрежно стелились по земле, с роскошными длинными волосами цвета заморского темно-красного напитка, который привозили в подарок родичам возвращавшиеся из Европы солдаты, в сапожках на высоком каблуке, без головного убора, под широким алым зонтом, который заботливо держал над ее головой мужчина, она казалась скорее сказочной принцессой, чем живой реальной женщиной из плоти и крови.

Кто она была? Кинозвезда, жена высокопоставленного сановника? Каким ветром занесло эту дивную жар-птицу в далекую российскую глухомань, и что она искала там, в полях, где только одинокие русские березки зябли на ветру, дрожа голыми ветвями? Не жалея дорогих мехов и элегантных ботиночек, она ступила по грязи, ее уже не спасал зонт. Холодный промозглый дождь сек лицо, волосы поникли, намокнув. А мужчина стоял с заледеневшим от скорби лицом. Он даже не пытался помочь. Дождь мочил его седые волосы… Женщина обняла ствол березы и упала, рыдая, на колени в грязь.

Почти пятнадцать лет прошло с того жаркого лета 1943 года. Давно уже кончилась война, вспаханы поля, засеяна и убрана пшеница, могила Штефана исчезла с лица земли. Как долго добивалась она права приехать сюда.

«Ты не дождался меня, мой мальчик. Ты в этой земле, в этой ржи и пшенице, ты в этом небе и в этом дожде, ты здесь, в этой стране, в этой промозглой и злой России. Так пусть хоть земля эта, впитавшая твою кровь, будет со мной». Она достала металлическую капсулу и бледными тонкими пальцами, сияв перчатки, бережно начала собирать в нее мокрую землю.