— Здравствуй, это я, Мари, — прошептала она, опускаясь на колени. — Вот и пришла. Прости, что долго не была у тебя.

Слезы выступили на глазах, она проглотила слюну. Ей вспомнилось, как хоронила его здесь. Совсем одна, только Штефан был с ней, шевелился под сердцем. До его появления оставались считанные недели.

— Я принесла тебе горькую весть, — проговорила она сдавленным от подступивших к горлу рыданий голосом. — Пришла сказать, что не уберегла самое дорогое, что осталось памятью о тебе, — нашего сына. Он погиб, — слезы покатились по лицу. Она достала платок, закрыла им глаза. Мгновение помолчала. Потом опустив платок, провела рукой по пожелтевшей осенней траве, покрывавшей могилу.

— Уже четверть века ты спишь здесь. Ты не знаешь, что снова идет война, намного страшнее той, первой, на которой сражался ты. Ты никогда не видел, каким родился наш сын. Каким вырос. Он во всем хотел стать таким, как ты. Он хорошо рисовал и мечтал стать художником, как ты. И стал бы, я уверена. Если бы не погиб. Он хотел быть солдатом, как ты, и я не смогла его убедить остаться со мной. Как когда-то не смогла убедить тебя не ввязываться в восстание, остаться в стороне, переждать. Вы оба были упрямцами. Теперь ты встретишь его там, на небесах. А я… Я останусь здесь, опять одна…

Она залилась слезами, опустив голову. За спиной неожиданно хрустнула ветка. Маренн испуганно обернулась. В тени старого раскидистого каштана она увидела Скорцени. Он стоял, прислонившись плечом к толстому многолетнему стволу дерева, и задумчиво смотрел на нее. В сгущающихся сумерках блеснули его яркие, синие глаза. Она быстро поднялась и подошла к нему.

— Что ты тут делаешь? — спросила гневно. — Я же сказала — хочу побыть здесь одна. Только одна…

Он молчал. С какой-то странной грустью рассматривал залитое слезами лицо. И будто не слышал слов.

— Поехали в отель, — решила она. — Здесь мне больше делать нечего. Ты слышишь?

— Да, конечно, — ответил он.

В молчании они вышли с кладбища. Машина, на которой приехала Маренн, уже уехала обратно. Скорцени отослал ее. Открыв дверцу, он посадил жену в свой автомобиль, и сам сел за руль. До отеля доехали быстро. На протяжении всего пути оба ни проронили ни слова. Когда поднялись в номер, она снова с обидой в голосе спросила его:

— Зачем ты приехал на кладбище? Со мной бы ничего не случилось. Пойми, это мое личное.

— Я это понял, — неожиданно согласился он. — Я это понял давно. Знаешь, Маренн, — он подошел к ней и продолжил, глядя в лицо: — В последнее время я часто думал, почему мы не можем быть вместе. Почему наша жизнь с тобой не складывается так, как хочу я, например, несмотря на все мои ста-рания. Сначала думал, что ты не можешь забыть обиду, тебе внушает отвращение мой мундир, ведь такой же носили Ваген и другие охранники в лагере. Но потом я убедился, ты умна, ты судишь о людях не по мундиру, а по их способностям, по сердцу. Потом я думал, что ты просто не любишь меня. Потому что любишь другого. Вальтера. Но потом я понял, что и это неверно. Ты никого не любишь — ни меня, ни Шелленберга. Просто ты вынуждена поступать так, как поступала ради детей. Исключительно ради них. Бесполезно ревновать тебя к Шелленбергу, в твоей душе властвует вовсе не он, там одни призраки. А с ними бороться бесполезно Бессмысленно. Ты спрашиваешь, зачем я приехал? Прости. Я приехал, чтобы окончательно все прояснить для себя. Чтобы взглянуть на могилу человека, который для тебя важнее нас всех, который до сих пор занимает твое сердце. Ты до сих пор любишь этого английского лейтенанта, отца Штефана. А для меня, да и для всех прочих, душа твоя закрыта. А мне нужна она, Маренн. Твое тело прекрасно, но мне этого мало. Мне нужна твоя душа. Я хочу, чтобы ты любила меня сердцем, и понимаю, что это невозможно. С прошлым спорить нельзя. Оно не умирает и не отпускает от себя. Не бойся сказать, что ты меня не любишь. Я не собираюсь мстить. Это внесет наконец ясность. Я просто уйду из твоей жизни. И больше не стану тебе докучать. Ты станешь абсолютно свободна. Впрочем, ты и сейчас свободна. Даже, если не хочешь произносить этих слов, я понимаю, что все обстоит именно так.

— Не так, — быстро ответила она. — Точнее, не совсем так.

Спокойствие и рассудительность Скорцени поразили ее. Она поняла, что сейчас все может действительно кончиться, и он уйдет по-настоящему, навсегда. Он решился.

— Куда ты? — спросила она, видя, что Отто надел фуражку.

— В казино, — коротко ответил Скорцени. — Ты отдыхай, завтра утром мы вылетаем в Берлин.

Голос его стал совсем чужим. Сердце ее похолодело.

— Подожди! — она порывисто схватила его за рукав. — Я сказала, что ты не прав. Тогда, в тридцать восьмом году, когда… — она запнулась, — когда мы в первый раз были вместе, я все сказала тебе. Зачем же вынуждать меня повторять? Повторять, что я была далеко не единственной женщиной в жизни Генри, что он относился ко мне и моему будущему сыну вовсе не так, как, наверное, это можно себе представить. Да, я любила его, но все это тоже было. Было! Иначе я не уехала бы из Франции. Осталась бы здесь ухаживать за его могилой. Но я уехала. Пойми, я не могла не пойти к нему теперь, оказавшись здесь, в Париже. Не могла, потому что погиб Штефан. Я же все сказала тебе. И еще, — она отпустила его рукав и отошла в окну. — Неужели за все это время ты настолько плохо узнал меня? — произнесла задумчиво, глядя на проезжающие под окном автомобили. — Неужели ты думаешь, что я не нашла бы смелости, сказать прямо, что не люблю. Я бы сказала, — она повернулась, взглянув ему в лицо блестящими от слез глазами. — Сказала бы, не испугалась, будь уверен. Но я не говорила. И не скажу. Потому что это не так.

— А как? — он неотрывно смотрел на нее.

— Пожалуйста, — она шагнула к нему, — я прошу тебя не уходить сейчас, а поехать со мной…

— Куда? Еще на одно кладбище? — язвительно осведомился он. — Где похоронен еще один твой друг, о котором я не знаю? Уволь меня, Маренн. Это твои друзья, твое прошлое. Мои — ждут меня в Берлине. Поезжай одна, если хочешь. Мне надоело тебя удерживать. Ты все сама должна понимать, не маленькая. Если что — я внизу.

— Нет, ты не пойдешь туда, — прислонившись спиной к двери, она преградила ему путь. — Я прошу тебя поехать со мной. Это важно для нас обоих — для тебя и для меня. Там я докажу тебе, что ты неправ.

Он пожал плечами.

— Ну, хорошо. Только недолго. Я хочу немного поспать перед отлетом. В Берлине меня ждет много работы.

— Там и поспишь. Сколько хочешь, — скрывая улыбку, она накинула манто.

— Где? На кладбище? — он криво усмехнулся.

— Увидишь. Если не возражаешь, — попросила она, направляясь к двери, — я сама поведу машину. Я хорошо знаю дорогу.

— Ладно, — он только недоуменно пожал плечами.

— И не бери с собой охрану. Она нам не понадобится.

— Вот как? А как же партизаны?

— Я думаю, там, куда мы едем, никаких партизан нет. Но в крайнем случае, — она улыбнулась, — Мюллер нас выручит.

— Мюллер? — Скорцени покачал головой. — Боюсь, что даже он не справится со всем, что вы делаете, мадам. Это уже выходит за пределы его скромной компетенции. Впрочем, как хочешь, — он взял плащ и открыл дверь, пропуская ее вперед. — Без охраны, так без охраны. Надеюсь, мы не опоздаем на самолет в Берлин?

— Посмотрим.

Они спустились в холл. Один из офицеров зондеркоманды, увидев оберштурмбаннфюрера, подошел к ним.

— Вам дать охрану, господин оберштурмбаннфюрер? — спросил он, отдав честь. — Уже темнеет.

— Нет, не надо, — ответил Скорцени, взглянув на Маренн. — Мы поедем одни. Скоро вернемся. Если задержусь, то сообщу вам.

— Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер, — офицер отошел.

Скорцени и Маренн вышли на улицу. Он подошел к машине, отдал Маренн ключи, открыл дверцу водителя.

— Садись.

Затем обошел машину и сел рядом с ней.

— Поехали.

Чиркнуло зажигание. Черный мерседес плавно сдвинулся с места. Они выехали на Елисейские Поля. Машина послушно набирала скорость. Промелькнули городские районы. Видя опознавательные знаки на машине, патрули не останавливали их.

— Куда мы едем? — спросил Скорцени, когда Париж остался позади и машина свернула в пригород.

— В Версаль, — ответила она. — Как ты понимаешь, это не то место, где может находиться штаб партизанского движения.

— Надо думать, — присвистнул он. — А что мы там будем делать? Знакомиться с музеем?

— Знакомиться с моей душой, — ответила она, — которую ты, оказывается, до сих пор не знаешь. Или не хочешь знать.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Что это значит?

— Это значит, что мы едем ко мне домой, — объяснила она. — Душа человека — это и его дом тоже, или я ошибаюсь? То, место, где он родился и вырос. Вот мы и едем в тот дом, в котором я родилась. Я родилась в Версале.

Он помрачнел.

— Это очень рискованно. Кто сейчас живет в твоем доме?

— Не знаю, — пожала плечами Маренн, — я давно уже не была там. Должна быть домоправительница со своей семьей. Когда я уезжала в тридцать третьем, приказала ей не оставлять дом пи при каких обстоятельствах. Я не могла знать, что снова будет война. Возможно, она уже и не ждет меня, ведь прошло целых десять лет.

— А это твоя домоправительница, ты ей доверяешь? — подозрительно спросил Скорцени.

— Если Женевьева там, то можно быть уверенным, что все в порядке. Ее семья много веков живет рядом с Монморанси, из поколения в поколение работая в нашем доме. Они имеют постоянную ренту и доход. Их верность проверена столетиями.

Скорцени с сомнением покачал головой.

— Поэтому я и просила тебя не брать с собой охрану, — добавила она,— представляешь, если бы мы приехали сюда со взводом солдат на грузовике. Сколько было бы шума. Тогда нас обязательно бы заметили. А так… Надеюсь, что нет. Вот мы и приехали,— она притормозила. — Мой дом. Совсем темный, ни огонька… Мы заедем через задние ворота.

Она остановила машину, вышла. Достала ключи.

— У тебя сохранились ключи? — удивился Скорцени.

— Ты же сам мне их передал в тридцать восьмом году, — улыбнулась она,— среди тех вещей, которые у меня отобрали при обыске. Помнишь?

— Конечно, помню. Я вижу, ты хорошо подготовилась.

— Не могла же я приехать в Париж и не навестить свой дом. Я даже рада, что все так сложилось.

Она открыла ворота.

— Загони машину во двор, — попросила его. — Вон туда, под навес…

— Он сел за руль. Машина медленно въехала на территорию парка и остановилась в укрытии. Маренн закрыла ворота. Шум мотора, должно быть, услышали в доме. Зажглось одно окно, в задней прихожей. Послышался лязг замка и звук открывающейся двери. Голос Женевьевы осторожно спросил:

— Кто здесь?

Маренн, сияя от радости, выбежала на небольшую поляну перед домом:

— Женевьева, это я, Мари.

— Ах, — домоправительница вскрикнула. — Ваше высочество… Неужели… Так как же так…

Дверь распахнулась. Женевьева, кутаясь в платок, в волнении сбежала по лестнице вниз.

— Здравствуй, — Марена обняла ее. — Как ты?

— Да ничего, — от неожиданности Женевьева просто не могла говорить. — Сколько лет, ваше высочество, сколько лет… Мы уже не чаяли вас увидеть… Как же вы, ваше высочество… Как же вы к нам… Где же вы были, ваше высочество?

— Я все расскажу тебе как-нибудь потом,— пообещала Маренн, еще раз крепко обняв се. — А сейчас никто не должен знать о том, что я приезжала. Твой муж дома?

— Дома… И дочка…

— Предупреди их.

— Конечно. Так, входите же в дом, ваше высочество!

— Сейчас, — Маренн обернулась, — Я не одна.

Поставив машину, Скорцени наблюдал за ними. Увидев немецкую форму, Женевьева вздрогнула и как-то оробела.

— Добрый вечер, — пролепетала она по-немецки, нервно дергая концы платка.

— Теперь пойдем в дом, — Маренн легонько подтолкнула ее, — нам здесь нельзя долго стоять. Могут услышать.

Они поднялись на крыльцо и вошли в дом. В коридоре их уже ждал муж Женеьевы. Увидев Скорцени, он явно испугался, но промолчал. Маренн обняла его:

— Я вижу, все в целости и сохранности.

— Все, как вы оставили тогда, мадам, — взволнованно проговорила Женевьева. — Мы все берегли, надеялись, не могли поверить. И вот дождались…

Не выдержав, она заплакала.

— Ну что ты, что ты, — успокаивал ее муж. — Вы насовсем, мадам? — спросил он.

— Нет,— с грустью ответила Маренн. — Всего на несколько часов. И не знаю, когда приеду снова.

Женевьева испуганно подняла голову.

— Ваше высочество…

— Не надо, Женевьева, — Маренн ласково погладила ее по руке. — Не спрашивай ни о чем. Принеси нам лучше что-нибудь поужинать. Мы будем в гостиной. Идем, — она взяла Скорцени под руку, — я покажу тебе свою душу. Ты сам решишь, нужна ли она тебе такая.