— Почему ты не одеваешься?

«Одеваешься?» Куда «одеваешься»? Ах да, мы собрались гулять. Лена застегивает сапоги, встает, надевает пальто…

Да, с тех пор началось их знакомство. Все чаще и чаще они оказывались вместе. Лена даже себе не хотела признаться, что искала этих встреч. Борис заполнял ее сознание все больше и больше. Ей постоянно чудился его голос, в каждом приближающемся или удаляющемся мужчине она видела Бориса. Все, что он делал или говорил, казалось ей неповторимым. Девчонки по работе судили о ее состоянии значительно проще. Дескать, врезалась Ленка Зорина в Борьку Гурова, вот и весь сказ.

Какие это были дни! Лене кажется, что она может перебрать их в памяти до единого. Наполненные постоянным ожиданием чего-то необыкновенного, радостного, они начинались и заканчивались Борисом.

— Мам…

Это Иринка. Лена застегивает пальто, смотрит в зеркало и поправляет прическу.

Девчата, как сговорились, твердили одно:

— Ты особенно по нем не убивайся и, главное, виду не подавай. За такой девкой, как ты, любой мужик побежит. Ты ж у нас красавица…

Когда Борис в первый раз пригласил ее в кино, она задохнулась от неожиданности и сказала, что не может пойти, потому что занята. А потом проревела весь вечер в общежитии. Девчата по комнате успокаивали, называли дурой. Она и сама знала, что дура и что Борис к ней больше не подойдет. А он пригласил ее во второй раз, и она снова отказалась и опять ревела в подушку. А потом случилось так, что они встретились у кинотеатра и отказаться Лена уже никак не могла. Стали видеться. Девчата ей завидовали, а она, счастливая, бегала на свидания и волновалась: а вдруг не придет? Но он приходил. Улыбался ей навстречу и смотрел так, словно каждый раз видел впервые. Они часами бродили по городу, и всегда Лена с испугом отмечала, что время летит слишком быстро. Когда наступила пора занятий в институте, Лена садилась у окна, чтобы видеть, когда придет Борис. Она угадывала его появление совершенно непостижимым образом. Стоило только ей подумать: «Сейчас появится Борька», через несколько секунд Гуров занимал свой обычный пост под окнами аудитории.

— Вы идете или нет?

Это голос Евгения. Он смотрит на Лену и Иринку и укоризненно качает головой.

Как только они выходят из парадного, женщина в черном делает шаг вперед, прижимает руки к груди и смотрит на Иринку такими жадными глазами, что у Лены по коже бегут неприятные мурашки. Каждый раз, когда Лена видит этот взгляд, ей хочется заслонить дочь и сказать женщине: «Уходите!». Вместо этого она спускается с крыльца, подходит к женщине и вежливо здоровается. Черный монумент оживает. Он поспешно отвечает на приветствие, бросается к девочке, целует ее в щеки, тычется лицом в шубку и все беспокоится: «Хорошо ли одета? Какие носочки? Не было ли кашля?».

Лена отвечает на вопросы, помогает перевязать хорошо завязанный шарфик и с едва уловимой брезгливой жалостью смотрит на женщину. А та вдруг поднимает на Лену глаза и задает свой обычный вопрос:

— Ты позволишь погулять с Иринкой?

Этот вопрос повторяется каждый день, и хотя в просьбе никогда не бывает отказа, всякий раз в голосе женщины Лена слышит нотки испуга: «А вдруг не позволят?». Лена вымучивает из себя улыбку:

— Пожалуйста.

Женщина берет Иринку за руку и ведет ее к скверику. Лена смотрит им вслед, затем тоже направляется туда же, но по другой стороне улицы. Так они и будут гулять — вместе и врозь. Они станут делать вид, что не замечают друг друга, но думать будут приблизительно об одном и том же.

Тогда тоже была зима. Они возвращались с Борисом с катка. Был чудесный вечер. Редкие белые пушинки тихо кружились в воздухе и медленно, нехотя опускались на землю. Выхваченные из тьмы яркими снопами фонарей, они казались живыми. Снежинки садились Лене на ресницы и делали ее волшебницей (так в тот вечер сказал Борис). Постепенно настроение Бориса передалось и ей. Она замолчала и тревожно ждала… Чего? Она и сама не знала. В палисаднике перед общежитием было безлюдно. На третьем этаже гуляли, и из открытого окна вот уже в который раз мужской голос запевал:

Услышь меня, хорошая,

Услышь меня, красивая…

Пластинка была старенькая, заезженная, но Лене казалось, что ничего более приятного она до сих пор не слыхала. Борис стоял рядом и ботинком ковырял снег. Он уже расчистил целую площадку. Наконец песня окончилась и в наступившей тишине Лека больше всего боялась, что будет слышно, как стучит ее сердце. Она задохнулась и почувствовала, как на ее лице мгновенно стали испаряться снежинки. А Борис что-то говорил и медленно приближался. Лена скорее почувствовала, чем поняла, что его руки легли ей на плечи, почему-то вдруг подумала, что теперь его глаза можно рассмотреть до самого дна, так они были близко.

Это был их вечер… Лена ходит по скверу (тому самому!), и ей кажется, что все это было вчера. Она останавливается, закрывает глаза и стоит так в течение нескольких минут.

— Вам нехорошо?

Лена открывает глаза и смущенно улыбается. Пожилая женщина с авоськой в руках внимательно смотрит на нее. Лена извиняется, а женщина недоверчиво глядит ей вслед.

После того вечера все понеслось в каком-то шальном калейдоскопе. Они встречались каждую свободную минуту. Их можно было увидеть вместе и вечером, и днем, и утром. Лена даже похудела. Девчонки вздыхали:

— Смотри, Ленка, не доведет тебя до добра эта любовь.

А Лена не задумывалась. Борис ждал ее, и она бежала к нему навстречу. Бежала, чтобы снова и снова смотреть ему в глаза, слушать и рассказывать самой. Неповторимость их встреч — так чувствовала Лена — была в этих взглядах и в этих словах — всегда новых и всегда волнующих. Говорили о многом — о заводских делах, о детстве и юности, о милых пустячках, столь дорогих сердцам влюбленных, о новых фильмах и случаях, вычитанных в газетах. Но странное дело, Борис почти ничего не рассказывал о своих родителях. Стоило Лене навести его на эту тему, как разговор затухал, будто чахлое пламя, спрыснутое дождем.

Однажды он поцеловал ей руку, и Лена смутилась, потому что рука была грубая, с въевшейся под ногти черной каймой. Ее не брало никакое мыло, никакие мази. На второй день Борис подарил ей какой-то изумительный крем для рук. Лена догадалась, что взял он его у матери.

После этого случая Лена почему-то впервые подумала: а чем может закончиться их дружба с Борисом? Ведь не могут же они расстаться! Не для этого же свела их судьба, вот это низкое зимнее небо, тишина в «их» скверике, тот памятный резец сложной конфигурации… А с другой стороны, что ждет ее впереди? Замужество? Чужая, незнакомая семья? Лена припоминала все, что слышала о генерале Гурове, о его жене, чьи портреты попадались ей на глаза, и чувствовала, как все непросто. Она не верила, что Борис с нею играет, но все отчетливей понимала, что их отношения достигли той высшей точки, когда хочешь не хочешь придется выбирать: или — или.

Она впервые не пошла на свидание. Лежала на кровати и безучастно смотрела в потолок. Девчонки понимающе переглядывались и ходили так, словно в комнате был больной. Наутро состоялось объяснение. Гуров уже не работал в цехе: это был первый день, когда он должен был выйти на работу в отдел главного конструктора. Поэтому Лена удивилась, что он направляется к ее станку. Она сказала, что чувствовала себя нездоровой, но Борис сразу заметил фальшь в ее голосе. Говорить в цехе было неудобно, условились встретиться вечером. И опять какая-то неведомая сила остановила ее. Опять девчата перешептывались и обращались с нею, как с больной. Когда в дверь постучали, Лена меньше всего думала, что может появиться он.

Но в комнату вошел Борис. Она смутилась, будто ее уличили в чем-то непорядочном, и беспомощно смотрела на подруг. А те вдруг засуетились и буквально в мгновение ока испарились из комнаты.

Это был тяжелый, но бесцельный разговор. Борис упрекал Лену, она — его. В сущности, говорить было не о чем. Не могла же Лена признаться, что она сомневается, возьмет ли Борис ее в жены. А Гуров будто угадывал невысказанное, но не торопился с выводами. Словом, объяснения не получилось. Теперь, когда прошло столько лет (Иринка не по дням, а по часам из девочки превращается в подростка), Лена понимает, что тогда они с Борисом просто-напросто струсили: она — из-за своей вечной деликатности, из-за боязни обидеть дорогого человека, а он… Он не хотел (или не мог?) сделать решительный шаг. Да, теперь Лена знает: Борис всегда предпочитал плыть по течению.

Лена ревела всю ночь. Ревела так, что утром было стыдно идти на работу. В цехе она делала все невпопад, и мастер отправил ее домой.

Они не встречались с Борисом целую вечность — неделю. Лена ходила на работу, возвращалась домой, ела, пила, то есть сохраняла все признаки жизни. Но не жила. Она, словно в тумане, искала хоть какой-нибудь просвет и не находила. Что делать, как жить? Советы сыпались со всех сторон, но тем, кто советовал, было проще. А Лена любила. Любила так, что все остальное казалось ей мелким, ничего не определяющим. У нее было такое чувство, словно в доме, лежал покойник, и ни о чем другом просто не думалось. К концу недели напряжение достигло такого предела, что, казалось, вынести его невозможно. У нее даже стали появляться идиотские мысли о бессмысленности дальнейшей жизни. Она гнала эти мысли прочь, но они лезли, как назойливые мухи. Трудно сказать, чем закончились бы все ее переживания, если бы не пришел Борис. Он встретил ее у проходной, поздоровался и пошел рядом. Они ни о чем не говорили, не вспоминали размолвки, молча бродили, бродили и бродили. Только у общежития, когда прощались, Борис с горькой усмешкой проговорил:

— Мы вроде заново привыкаем друг к другу.

Вообще, в его словах была какая-то доля правды.

С того дня они строили свои отношения по-иному, осторожнее, «солидней». От этого обоим было нестерпимо тяжело, словно их опутали паутиной.

Когда Борис впервые пригласил ее к себе домой, она испугалась так, что на какое-то мгновение потеряла дар речи. Ей казалось, что стоит перешагнуть порог гуровской квартиры, как все рухнет бесповоротно. Она отказалась категорически и никаких уговоров не принимала. Шли дни. Борис все чаще и чаще заговаривал об этом, Лена понимала, что ведет себя глупо, но побороть свою робость не могла.

Наконец Борис рассердился. Как-то вечером, когда они вновь говорили на эту тему, он взорвался:

— Я не знаю, что ты думаешь, но то, что получается у нас, не по-людски, уверен. Я люблю тебя, — с некоторых пор он говорил об этом уверенно и постоянно, — и хочу познакомить со своими родителями. Совершенно не понимаю, почему это вызывает такую реакцию.

Он не понимал, для него все было обычно и естественно. А у Лены даже фамилия не своя, а придуманная в детдоме. На завод пришла девочкой — работала и училась, училась и работала.

В тот день она не обедала и уже задолго до окончания смены стала нервничать так, что запорола две детали. Такого с нею не случалось.

Платье надела лучшее, гладила четыре раза, туфли купила модные, напудрилась, подкрасила губы и вообще выглядела так, что даже сама себя не узнавала. Борис даже не представлял, что Лена может быть такой.

Они шли, и чем меньше оставалось до дома Гуровых, тем сильнее росло у Лены чувство надвигающейся опасности. Будут смотрины. Ей хотелось остановиться и закричать на всю улицу. «Чего смотреть? Понравлюсь или не понравлюсь, подойду или нет?» Рассудок подсказывал, что она не права, а чей-то голос изнутри настаивал на своем: права, права, права…

По лестнице поднималась так, словно одно неосторожное движение могло ее разрушить. А когда остановилась перед широкой, чем-то лоснящимся обитой дверью и Борис надавил на кнопку звонка, Лене показалось, что это звенит у нее в голове. Георгия Александровича Гурова она узнала сразу, несмотря на то, что он был в гражданском костюме. На нее смотрели почти Борькины глаза, но на удивление глубокие и добрые. Гуров-старший пропустил их в прихожую, протянул Лене руку и со смешинкой в глазах представился:

— Борин папа, — он не отпускал руки и смотрел на девушку в упор, — а вы, если не ошибаюсь, Борина Лена?

«Борина Лена» вдруг почувствовала себя спокойнее и бойко ответила:

— Борина не Борина, а Лена.

Гурову ответ понравился. Он улыбнулся и полушутя-полусерьезно ответил:

— То-то я и смотрю, что он верующим стал, икону у себя в комнате повесил.

Вначале Лена не поняла, о чем идет речь. И только потом, когда увидела в Борькиной комнате свой портрет, догадалась, о какой иконе шла речь. Никаких портретов она не дарила, да их у нее и не было, и с удивлением смотрела на себя, выписанную маслом. Но это было потом, а сейчас она стояла в прихожей, отвечала на вопросы Гурова-отца и с нарастающей тревогой смотрела на большую стеклянную дверь, за которой слышались чьи-то шаги. Да, Лена не ошиблась: Ксения Петровна Гурова вышла именно оттуда. Лене показалось, что на лице Георгия Александровича появилось выражение досады, а в глазах Бориса промелькнул испуг.