Войдя в прихожую, Гурова удивленно вскинула брови, — получилось это весьма искусно и красиво, — в какое-то мгновение ощупала Лену с головы до пят (будто раздела и одела) и, растягивая слова, кокетливо сказала:

— У нас, оказывается, гости. — Подойдя вплотную к Лене, тем же кокетливым тоном продолжала: — Здравствуйте, дорогой друг. Если бы вы знали, как мы рады этой встрече. Я всегда говорю Борису: «Почему ты никогда не приводишь знакомых девушек домой, это ведь в конце концов неприлично!». Но он упрям, как отец.

Она окинула мужчин осуждающим взглядом и вновь улыбнулась Лене:

— Но с вами у него номер не прошел. Я сказала: «Ты приведешь эту девушку домой и познакомишь ее с нами». Впрочем, он всегда столько говорил о вас, что мне казалось — мы давно знакомы. Вас зовут Кира и вы студентка консерватории?

Лена опешила: «Знакомых девушек. Приводить домой… Кира… Студентка консерватории… Издевается или шутит?».

Нет, не шутит. Это Лена поняла, когда заговорил Борис. Голос был незнакомый, какой-то сиплый.

— Это Лена, — он вдруг запнулся, — Зорина. Мы с нею работаем на одном заводе. Она никогда в консерватории не училась и учиться не собирается. Она токарь, — он вновь сделал паузу, — шестого разряда. Никаких знакомых у меня не было и нет, тем более консерваторских. Это мама спутала меня с кем-то из своих приятелей.

— Боже, вечно я что-нибудь перепутаю. Прошу простить и помиловать. Вы, милочка, — Лену передернуло от этого слова, — не обращайте внимания на мою болтовню, тем более, что у Бориса есть хорошее правило: если он с кем встречается, всех остальных по боку.

— Мам, — Лена видела, как вздулись желваки на скулах ее друга, — я тебя прошу…

— Конечно, конечно, дорогой, — она распахнула двери в гостиную. — Милости просим.

В первое мгновение Лене показалось, что она в музее. Мебель, ковры, картины, фарфор, хрусталь, — такое она видела только в кино. Она смотрела, и ей не верилось, что все это настоящее.

— Это у нас гостиная. Мебель, как видите, устарела, но все как-то не соберемся заменить… А здесь кабинет…

Массивный письменный стол из красного, почти черного, дерева, темно-красные кожаные кресла, такой же диван и невероятное количество книг. Как в заводской библиотеке. А Ксения Петровна вела ее дальне: спальня, Борина комната — вот здесь Лена и увидела свой портрет.

— К сожалению, Борис на такие вещи не способен. Это ему делал какой-то художник.

Гурова смотрела то на портрет, то на Лену, и не трудно было догадаться, что портрет ей нравился. Мужчины ходили следом и постными физиономиями добавляли еще больше тоски. «Зачем она мне все это показывает?» А Ксения Петровна уже тащила ее дальше: кухня, ванная, даже туалет.

— Вы знаете, люблю дом. Я отдаю ему сил больше, чем моим дорогим мужичкам и даже театру. Небольшая квартирка, но в ней повсюду мой труд. — Она наклонилась к Лене и совсем доверительно закончила: — Понимаю, что Борис когда-нибудь женится, но не представляю, как в этот дом войдет чужой человек.

Она разговаривала с Леной, как с вещью, Лене хотелось сказать этой холеной даме, чтобы она не волновалась, что ее в эти шикарные клетки никакими цацками не заманишь, но не хватало духу.

Чай пили в гостиной. По этому поводу Ксения Петровна заявила:

— К сожалению, в нашей тесноте за неимением столовой приходится гостей кормить в гостиной. Вот так, милочка, — Лена вновь передернулась от этого слова, — живут советский генерал и народная артистка.

Лена молчала. На столике с колесами стояли большие фарфоровые чашки, такой же фарфоровый чайник, блюдо с маленькими бутербродами (в каждый была воткнута крохотная сабля из пластмассы), множество всяких сладостей. Лена пила чай без сахара и ничего не ела. Она совершенно растерялась от этого стола, от серебряных и золотых финтифлюшек. Георгий Александрович предлагал ей то одно, то другое, но она от всего отказывалась. Тогда он начал накладывать ей просто в тарелку. Лена не ела. Генерал заговорщицки подмигнул сыну и предложил:

— Женщины хранят фигуру, а нам с тобой хранить нечего.

И он начал есть все подряд, руками. Борис вначале не понял отца, затем тоже начал есть. Ксения Петровна с возмущением, которое она даже и не пыталась скрыть, смотрела на мужчин. Наконец она не выдержала:

— Вы что, в заводской столовой?

Лену словно ударили по лицу. Изо всех сил стараясь выглядеть спокойной, она тихо проговорила:

— У нас в столовой есть все приборы. — Она подумала и добавила: — Даже салфетки.

Гурова как ни в чем не бывало удивилась:

— Что вы говорите! А мы как-то были с концертом на стройке, так ножа не могли выпросить.

Борис искоса глянул на мать и не без иронии заметил:

— Это было десять лет назад.

— И с тех пор все переменилось?

— Не все, но многое.

— И теперь рабочий класс, стирая кулаками грани, добирается до умственных высот? — почти продекламировала Ксения Петровна.

Тут вмешался Георгий Александрович:

— Твоя мать была посудомойкой, мой отец батраком. Месили мы с тобой глину на одной и той же стройке. Ты стала народной артисткой, я генералом. Чем мы стирали грани?

Впервые за весь вечер Лена увидела на лице Гуровой не улыбку, а злость. Видно, не понравились воспоминания мужа. Борис поддержал отца:

— Да вот хотя бы Лена. Работает токарем, учится в институте. Чем она стирает грани? В отличие от некоторых и головой, и руками.

Это «некоторых» прозвучало грубо, но ей было приятно, что Борис сказал то, на что она сама ни за что бы не решилась. Лицо Гуровой позеленело, она смотрела почему-то только на Лену.

— Может быть, я и не знаю, как стираются грани, но знаю, что они есть. Как бывают разные интересы, так бывают люди разного круга.

Лена встала и начала прощаться. Уже поздно (восемь часов вечера), завтра рано на работу (Борис знает, что завтра у нее выходной). Все вокруг наполнилось липкой неловкостью. Георгий Александрович старался не встречаться с Леной взглядом, Борис смотрел себе под ноги, говорила одна Ксения Петровна. Она очень сожалеет, что Лена не может посидеть с ними, ведь было очень приятно. Но она надеется еще встретиться. Она так и сказала:

— Вы, думаю, еще будете дружить, — она проводит рукой по волосам Бориса, — он у меня ветрогон, но иногда задерживается.

Лена выскочила на лестницу. Ей казалось, еще секунда — и она задохнется в этой прихожей, переполненной лицемерием. Борис еле поспевал за ней. На улице Лена вздохнула свободней. До самого общежития молчали. Они долго ходили вот по этому скверу и думали, наверное, об одном и том же. Только когда прощались, Лена сказала:

— Ты, Боря, не обижайся, но к вам я больше не пойду.

Борис ушел молча.

Они встречались почти каждый день, и Лена чувствовала, что жить без этих встреч не может. Она не ставила никаких условий и ничего не требовала. Борис тоже ничего не обещал, но Лена верила ему, как себе. Наступила осень, начались занятия в институте, и по-прежнему вечерники видели под своими окнами постоянного часового.

И кто знает, может быть, Лена и Борис еще продолжали бы встречаться, не договаривая себе самого главного, но случилось непредвиденное…

Сразу же после Нового года они поехали на лыжную прогулку. Уже давно опустела электричка, а они все ехали и ехали. Потом протряслись добрых полчаса в автобусе и выпрыгнули из него прямо в лес. Было тихо, совершенно безлюдно и немного жутко. Лена стояла и в нерешительности смотрела на Бориса, который нетерпеливо махал ей лыжной палкой.

Они бродили до самого вечера и под конец, потеряв надежду найти дорогу, по которой ходил автобус, решили пробираться прямо к станции. Прикинув маршрут по дальним крикам поездов, уверенно двинулись вперед. Лена устала так, что, казалось, еще немного и она попросится к Борьке на руки. Гуров тоже выбился из сил, но бодрился и не подавал вида. Солнце, большое и ярко-рыжее, висело над самой землей и готовилось через несколько минут утонуть в ней до следующего дня. За целый день они не встретили ни одного человека, не слышали даже запаха жилья.

Лена со смехом, в котором звучали серьезные нотки, спросила Бориса:

— У тебя хоть спички есть?

Гуров растянул в широкой улыбке рот и шутливо ответил:

— Будем добывать огонь трением.

А Лене становилось страшней и страшней. В какое-то мгновение ей даже показалось, что гудки паровозов раздаются совсем в иной стороне и слышно их значительно хуже. Солнце село, стало прохладней, а на душе муторней. Они шли лесной дорогой, и Борис утверждал, что если есть дорога, значит, есть и выход. Как только впереди появлялся просвет, Лена с надеждой устремлялась к нему, но просветы показывались, обманывали, а дорога скоро пропала.

Наконец они оказались на краю громадного оврага, за ним открывалось поле с. редкими пучками кустарника. Лена обрадовалась: стали отчетливей слышны поезда.

Лена значительно лучше Бориса ходила на лыжах, но спускалась в овраг медленно, шаг за шагом. Гуров стоял наверху и с улыбкой наблюдал за ее осторожными манипуляциями. Она уже была внизу и только хотела крикнуть, чтобы он последовал ее примеру, как вдруг Борис оттолкнулся от края обрыва и стремительно полетел вниз.

Гуров летел по откосу, Лена кричала ему что-то — потом не могла вспомнить, что именно, — и вдруг в какое-то неуловимое мгновение увидела, как Борис странно подскочил вверх, перевернулся и грохнулся на снег так, что Лене показалось, будто у нее под ногами дрогнула земля. Ничего еще не поняв, Лена смотрела на чернеющее тело. Борис не двигался. Она побежала и споткнулась, больно ударившись коленкой о верхушку здоровенного камня, слегка припорошенного снегом (на него-то и налетел Борис). В первый момент Лена подумала, что Борис просто дурачится, что сейчас он вскочит и со смехом, как всегда, полезет целоваться. И уже настроившись на шутливый лад, вдруг увидела, как снег вокруг Борькиной головы начал наливаться алым цветом. Она отскочила от Бориса, но тут же бросилась к лежащему, отстегнула лыжи и на какую-то долю секунды остановилась, не зная, что делать дальше. Потом увидела, что красное пятно на снегу стало еще больше, выхватила из кармана носовой платок… Мало… Расстегнула куртку, сбросила свитер, сняла кофточку и разорвала ее пополам. Она завязывала голову Бориса и видела, как набухает красным материя. Закончила перевязку, схватила свой шарф и туго-туго стянула им голову раненого. Все это она делала механически, не замечая, что плачет. Почувствовав холод, машинально оделась, не спуская глаз с Бориса. Потом попыталась его поднять. Только тут до нее начал доходить жуткий смысл происшедшего. Тащить здоровенного парня она не в силах, а ведь предстояло вынести его из оврага.

Лена смотрела на Бориса, на его восковое лицо, и страх охватывал ее все сильней и сильней. Она даже не заметила, как закричала. Крик эхом пронесся по оврагу и словно подсказал Лене, что звать на помощи бесполезно. Она вспомнила, что в рюкзаке у Бориса есть крепкая тонкая веревка. Пошарив в мешке, Лена нашла веревку, привязала ее к концам лыж, сдвинула на них безжизненное тело Бориса и попыталась тащить. Веревка тут же соскользнула. Лена перевязала ее, но веревка вновь соскользнула. «Что делать? Что делать?» — лихорадочно работала мысль.

Наконец сообразила: привязала веревку к креплениям. Теперь, дело пошло на лад, но, когда Лена стала тащить Бориса вверх по откосу оврага (благо здесь он был не очень крутой), она хорошо поняла, что ждет ее впереди. Она проваливалась в снег, спотыкалась, пот заливал ей лицо, в глазах рябило. Она хваталась за каждый выступ, каждый куст, руки уже были в ссадинах и кровоподтеках — перчатки остались на дне вместе с рюкзаком, но она даже и не думала за ними вернуться. В какие-то мгновения ей казалось, что силы иссякли и она не сумеет поднять даже голову. Но она вставала, впрягалась в свою ношу и упрямо лезла вверх. Сделав несколько шагов, падала и, уткнувшись лицом, жевала слегка подсоленный своим собственным потом снег. Когда показался край оврага и она обессиленная упала рядом с раненым, она не знала, что совершила невозможное. Понимала только одно: Борькина жизнь в ее руках…

Тащить по ровному полю было значительно легче, только приходилось следить, чтобы не разъезжались лыжи. Лена сняла с себя куртку и подложила Борису под голову. Давно стемнело, и порой в темноте Лене казалось, что Борис пришел в себя и смотрит на нее удивленными глазами. Тогда она останавливалась, бросалась на колени, но… Она тащила дальше, тащила, не чувствуя ни рук, ни ног.

Потом наступил момент, когда она упала и встать уже не могла. Она лежала, уткнувшись в снег, и плакала от бессилия. И вдруг услышала: стонал Борис… Это был первый звук, который он издал за все время. Она попыталась встать, поднялась ка колени и… и это было все, на что она была еще способна. Вот так, на коленях, то кланяясь головой в снег, то откидывая ее далеко назад, доползла до станции. Увидела, как к ним бегут люди, и ткнулась лицом в снег.