— Нарезать шесты, — коротко приказал Артур.

Он шел первым. Осторожно нащупывая шестом дно, пробирался — где по колено, где чуть не по пояс — в темной, мертвенно поблескивающей воде. За ним — след в след петляла цепочка разведчиков. Круминьш шел замыкающим. В разрывах облаков мелькала луна, над болотом слоился небольшой туман. Группа шла тихо, без единого всплеска. Казалось, призраки скользят над водой в туманной мгле. И вдруг ночной мрак прорезал луч прожектора. Сначала он скользнул по верхушкам деревьев, потом прошелся по воде — острый и беспощадный, как лезвие бритвы. Замерли, оцепенели среди болотных кочек и зарослей осоки разведчики. В тишине ночи слышалось лишь протяжное кряхтенье лягушек да глухо погромыхивали дальние разрывы.

Столб белого света поплясал у самой головы Артура, скользнул по одеревеневшей руке Лаймона с зажатым в ней автоматом и снова ушел вверх. Выждав немного, Артур осторожно двинулся дальше по болоту, за ним запетляла цепочка измученных этим переходом разведчиков.

Наконец, Банга выбрался на сухое место, за ним Горлов… Лаймон решил сократить расстояние, он сделал несколько шагов в сторону, но вдруг, охнув, провалился по грудь, отчаянно задергался, пытаясь вырваться из трясины. Тщетно. Артур бросился было к нему, но совсем близко, можно сказать рядом, раздались голоса, послышалась немецкая речь. Разведчики замерли. Немцы подошли к самому болоту, — видимо, это была дозорная группа, — продолжали говорить о придурках, которые черт знает зачем гоняют их по ночам, а сами лакают в блиндажах коньяк. Трясина все глубже засасывала Лаймона, а он не смел даже застонать, шевельнуться в своей холодной, вязкой могиле.

Опасаясь выдать себя, бессильные помочь, разведчики с тревогой следили за погибающим у них на глазах товарищем. А немцы, казалось, и не думали уходить. Курили на берегу, перебрасывались похабными шуточками. Дрожа от ярости, Круминьш сжал автомат, с немым укором обернулся к Банге. Артур тоже невольно положил палец на спусковой крючок, но вдруг увидел, что лежавший рядом с ним Горлов деловито возится с ножом, привязывает к его рукоятке тонкий линь. Взяв нож за острие и слегка приподнявшись, одессит зорко прицелился в полумгле. Возле Лаймона что-то тихонько просвистело — он даже отклонился от неожиданности. Но, приглядевшись внимательней, заметил, что в метре от него, из болотной кочки, торчит финка, а от нее к берегу бежит веревка. Он потянулся рукой, попробовал зацепить дулом автомата. Не достал. Вершка не хватало.

Лаймон судорожно оглянулся — совсем близко темнел на воде оброненный им шест, но и до него было не достать. А шнур вдруг ожил, натянулся, потом по нему, как по телу змеи, прошел волнистый извив и выбросил на поверхность воды широкую петлю. Из последних сил Лаймон ухватился за веревку и начал осторожно подтягиваться. С берега Горлов помогал товарищу. Не стерпел, подмигнул Артуру, восхищенно следившему за ним, — как, мол, тебе наши одесские шуточки?


Рихард лежал, одетый, поверх одеяла и раздраженно прислушивался к голосам из соседней комнаты. Надо было бы встать, прикрыть дверь, но двигаться не хотелось. В последнее время он многое делал помимо своей воли: нехотя просыпался, без аппетита завтракал, через силу шел на службу, с тоской выслушивал очередные инструкции и наставления, сам с отвращением сочинял что-то, механически улыбался, в чем-то участвовал… Лосберг по-прежнему безукоризненно одевался, от него всегда приятно пахло туалетной водой и дорогими одеколонами, поддерживал деловые и приятельские связи, внешне всегда оставался слегка ироничным и невозмутимым. Но сам для себя он давно с убийственной ясностью понял, что превратился в обыкновенную куклу в руках опытных и недобрых актеров.

Вот и сейчас, как ни увиливал, как ни не хотел ехать в эту, так называемую инспекторскую поездку на передовую, вначале Крейзис, а затем и Зингрубер убедили его в необходимости встретиться с земляками из латышского легиона. Не вредно, мол, и свой боевой дух поднять, и солдат мобилизовать на выполнение важнейшей исторической миссии.

— Ты все еще рассчитываешь на меня как на символ? — не сдержался Рихард. Он только сейчас заметил, как неузнаваемо изменился Зингрубер: похудел, почернел, глаза стали еще жестче.

Манфред окинул Рихарда внимательным взглядом, спокойно ответил:

— Я рассчитываю на твое благоразумие и способность правильно оценивать реальную обстановку.

Словом, пришлось ехать. Напрасно старался Крейзис сдобрить их впечатления горячительными напитками, оглушая себя и окружающих воинственными сентенциями, Рихард всюду видел хотя и благополучных внешне, но несчастных, запуганных людей, приготовленных на убой безжалостными мясниками. Поразила страшная деталь: свою линию обороны немцы расположили за спиной легионеров. Объяснение выглядело обыденно просто: если латыши не выдержат натиска красных, за дело примутся эсэсовцы. На вопрос Рихарда, а что же будет с его земляками, если они действительно не выдержат — ведь это зависит не только от них, — полковник Маутнер, поджарый, с тщательно обритой головой немец, холодно ответил:

— Солдат, который заранее помышляет о бегстве, не имеет права на жизнь.

Вот и все. Рихард произносил речи, пожимал людям руки, похлопывал по плечу, напутствовал, подбадривал, а сам с ужасом сознавал, что разговаривает с завтрашними мертвецами. Порой ему становилось до того тошно, что он рукой зажимал рот — казалось, вот-вот его вывернет наизнанку. Еще живое, копошащееся кладбище…

К своему удивлению, он встретил здесь бывшего следователя Спруджа, представшего перед ним в чине майора. Лосберг не видел его с того дня, когда они вместе охотились за русским разведчиком. Сразу после тех событий Спрудж как-то очень быстро и незаметно исчез из его поля зрения: то ли впал в немилость, то ли были другие причины. И вот теперь оказалось, что он нашел себе место среди патриотов, исполняющих свой исторический, национальный долг.

В первое мгновение Рихард не узнал Спруджа: следователь совсем облысел, обрюзг, мешки под глазами обвисли, от него разило сивушным перегаром. Чувствовалось, что Спрудж опустился до последней ступени цинизма: с его губ не сходила сардоническая ухмылочка, слова он выбрасывал коротко, хлестко, словно пришпиливал булавки, норовя сделать это побольнее. А глаза… глаза смотрели на всех и вся с ненавистью обреченного. Казалось, он уже дошел до того состояния, когда никого и ничего не боятся.

— Я знаю, что говорю, — слышался его громкий голос из соседней комнаты. — Приказ об отступления уже получен.

Полоса света, падавшая оттуда, освещала койку, брошенный на нее кожаный плащ, портупею, фуражку… Рихард невольно прислушался.

— Ну знаете — и прекрасно, — голос Крейзиса был, как всегда, лениво спокоен. — Для чего же вопить об этом на весь белый свет?

В большой комнате слоями плавал табачный дым, стол был завален снедью, уставлен бутылками.

— На какой белый свет? Спрудж, с красными, похмельными глазами, потянулся было налить Освальду, но тот отстранил свой бокал. — Весь белый свет давным-давно знает наш изящный термин — «выравнивание». Должны мы выравнивать линию фронта, чтобы не попасть в русский котел? Должны. Согласно классической науке, в которой мы так сильны… Вот и выравниваем. Как начали в сорок первом под Москвой, этак и выравниваем до сих пор.

Он налил себе полный бокал, посмотрел сквозь него.

— Может, хватит? — покосился на бывшего следователя Крейзис.

Но Спрудж и глазом не моргнул. Он наклонился над столом, доверительно понизил голос:

— Знаете, что я вам скажу? Только не обижайтесь. Вас и вашего приятеля, — он качнулся, махнув рукой в сторону комнаты, где отдыхал Рихард, — вас здорово вышколили. Прежде чем сказать, вы двадцать раз оглянетесь. А мне, — он прищурил налитые кровью глаза, — мне терять нечего. Мне, что вперед глядеть, что назад… Ладно, пью за ваше здоровье и — вперед. Я жажду забвения и любви.

— Фи, майор… — насмешливо укорил Крейзис — он был рад сменить тему разговора. — Неужели опять в объятия этой навозной Валькирии? Падаете в грязь? Мне вчера ваши коллеги показывали…

— Грязь? — Спрудж захохотал. — Нет, господин Крейзис, большей грязи, чем та, в которой мы все вывалялись с головы до ног…

Он замолчал, увидев вышедшего из соседней комнаты Рихарда.

— Тысяча извинений, мы вам мешаем отдыхать. Не хотите ли рюмочку — за компанию?

Лосберг подошел к столу, налил себе сам, молча выпил.

— Знаете, Спрудж, — хмуро сказал он, когда я слышу ваши пьяные разглагольствования, у меня руки чешутся отправить вас к Маутнеру для интимной беседы.

— У вас такие верноподданнические порывы?

— Да нет, просто противно. Сегодня, надравшись, вы ниспровергаете и обличаете, а утром будете стучать зубами, пытаясь вспомнить — а не сболтнул ли чего лишнего?

— Я? Стучать зубами? — пьяно возмутился Спрудж. — Впрочем, не знаю, может, вы и правы. Значит, завтра я буду дерьмо, а сегодня — человек. И вот, пока я человек…

— Пока вы человек, майор, ложитесь-ка спать, — посоветовал Крейзис. — И для вас будет лучше, и для нас.

— Нет, пока я человек, я все-таки скажу, — зло перебил Спрудж. К вопросу о грязи. Может быть, эти несколько дней, когда мы пьянствовали в паршивой деревне… Может, эти несколько дней, когда мы просто пьянствовали и никого не убивали… мы будем вспоминать как единственное светлое пятно. Попомните мои слова. Когда нас всех поставят к стенке… Или когда набросят на шею петлю — такую, знаете, обыкновенную петлю из крепкой, толстой веревки…

— Довольно! — взорвался, наконец, Крейзис. — Вы не настолько пьяны, чтобы не соображать, что говорите.

— В самом деле, Спрудж, — прищурился Рихард, — Вы ставите нас в неловкое положение. Не бежать же нам к Маутнеру и не просить, чтобы вас изолировали как особо опасного пораженца?

Спрудж обвел обоих туманным, настороженным взглядом:

— Ну и черт с вами… Хотел по-дружески, откровенно, а вы… Ладно, адье! — он подмигнул Крейзису. — Как вы сказали? Навозная Валькирия? Неплохо.

Надвинув фуражку и тщательно проверив положение козырька, майор двинулся к выходу.

— Куда вас несет? — остывая, буркнул Рихард. — Вы же на ногах не стоите.

— А мне сегодня ноги не нужны, — серьезно возразил Спрудж. — Ноги, уважаемые партайгеноссе, нам понадобятся завтра. Длинные ноги, до самой Унтерденлинден.

— С ним надо что-то делать, — сердито сказал Рихард, когда за Спруджем захлопнулась дверь. — Он окончательно спился. А потом… Не знаю, как ты, а мне вовсе не улыбается объясняться с Маутнером.

— Подонок! — проворчал Крейзис. — Хорошо устроился.

— Кто, Маутнер?

— При чем тут Маутнер? Этот… — Освальд вскочил, взволнованно прошелся по комнате. — Самое идиотское заключается в том, что он говорит то, что думает. И остается в полнейшей безопасности. Даже наоборот.

— Ты хочешь сказать, что он?..

— А ты сам не видишь? Провокатор высшей пробы, рубаха-парень, фронтовик… Так и подбивает, так и подбивает на откровенность. Вот, значит, какую поручили ему работенку.

— Выходит, наши вежливость и долготерпение…

— …Могут выйти боком, — закончил Крейзис мысль, начатую Лосбергом. — Ничего, я тебе покажу, полицейская сволочь. Ты у меня попляшешь.


Офицер, бредущий без охраны по пустынной ночной деревне, да еще такой выразительно шаткой походкой — редкостная удача. Разведчики, притаившиеся в кустах неподалеку от дороги, переглянулись. Но Артур предостерегающе поднял палец — брать офицера посреди улицы было рискованно: слишком светла июньская ночь. Но тот, видно, играл с судьбой до конца — он решительно направился к самому крайнему домику, громко постучал в открытую створку окна.

— Ку-ку! — кокетливо рявкнул он и стал неловко карабкаться на подоконник.

Из комнаты послышался женский смех:

— Ой, что вы? Штаны порвете. Идите, я вам дверь открою.

— Ни в коем случае, — решительно возразил Спрудж. — Я — Ромео. Я хочу в окно. Слышишь, я навозный Ромео… — И мешком перевалился через подоконник.

Такой случай, конечно, упускать было грешно — Артур кивком головы подал команду. И сразу же возле окна бесшумными тенями скользнули разведчики. Горлов приподнялся, осторожно заглянул в комнату; видимо, то, что предстало перед его глазами, заинтересовало офицера. Он даже расположился поудобнее, как в кино, Банга, стоявший рядом, нетерпеливо толкнул товарища в бок, но тот лишь досадливо отмахнулся.

Затем Горлов приблизил губы к самому уху Артура и прошептал то ли в шутку, то ли всерьез:

— Погоди, пусть обмякнет…

Спрудж мычал и отчаянно вырывался. Лаукманис с Круминьшем прижали его к полу, Горлов быстро и ловко опутывал пленного своим крепким, тонким линем. В несколько секунд бывший следователь был упакован как готовый к отправке почтовый тюк. Он дико вращал глазами, пытаясь выплюнуть кляп, натужно мычал. Ни Артур, ни Лаймон не узнали в полумраке своего бывшего знакомого. Круминьш деловито взвесил тюк, взвалил на плечо и, погрозив насмерть перепуганной толстухе кулаком, двинулся к окну.