— Все, хватит. Дальше мы сами.

Поднес ладони к губам, три раза прокричал кукушкой. Выждал минуты две и снова прокуковал. В кустах раздался шорох. Вначале в прогалине между ветвями показался ствол автомата, а потом и его владелец — такой же угрюмый и небритый, как и те, что были в повозке. Он подозрительно осмотрел пассажиров, задержал недоверчивый взгляд на вознице, неуверенно обернулся назад. Его медлительность вызвала раздражение у лежащих в телеге.

— Ну, чего вылупился? Своих не узнаешь, что ли? — почти в один голос проворчали оба, выбираясь из повозки и разминая затекшие ноги.

— Ладно, не шумите, — пробасил плечистый бородач, неожиданно выходя из укрытия. — Заждались мы вас. Уж бояться начал: не случилось ли чего.

— А ты сам попробуй… — начал было со злобой Озолс, но бородач миролюбиво протянул ему руку.

— Ладно, ладно, чего там. — Поздоровался с остальными, с жадным любопытством придвинулся к телеге. — Ну-ка, ну-ка, что за гостинцы? — Откинув брезент и, увидев среди мешков с картошкой свиную тушу, разрубленную на части, пробормотал сладким от умиления голосом: — Какая роскошь.

— Разгружайте, — приказал Якоб. — А ты, — обернулся он к вознице, — возвращайся назад. Но запомни: если где-нибудь хоть полсловом проболтаешься…

— Да ты что? — у возницы от волнения повлажнели глаза и задрожали губы. — Впервой, что ли?

— Впервой, не впервой, но смотри. И передай своим — через неделю снова наведаемся.

— Якоб! — возница от волнения забыл об опасности. — Но ты же сам видел — выгребли, все подчистую.

Бородач внимательно посмотрел на крестьянина, приблизился вплотную, взял за отвороты пиджака, с силой притянул к себе:

— А ты что же думал? Мы здесь будем гнить, а вы там с бабами прохлаждаться? А кого жрать прикажешь? Тебя с твоей лошадью?

Возница побледнел, заискивающе пообещал:

— Конечно, конечно, передам.

— То-то, — нехотя отпуская его от себя, пробурчал бородач. — Убирайся!


Над костром, вздуваясь пузырями, булькал котел с кашей. Озолс большой деревянной ложкой помешивал кипящее варево. Подцепил немного каши, чтобы попробовать, но так и не пригубил — бросил вдруг ложку и схватил автомат: где-то совсем близко раздался треск ветвей. Но тут же послышались знакомые голоса.

— Сколько, раз учить надо, — сердито выговаривал кому-то Аболтиньш, выходя на поляну. — Если стрелять, то уж наверняка.

— Да они вреде близко были, — смущенно оправдывался перед отцом Зигис. — Черт его знает, как он вдруг рванул.

— Рванул… Чем больше их рванет от нас, тем меньше шансов нам самим вырваться. Не забывай это.

За Аболтиньшами вышла из лесу остальная группа — еще шесть человек. У всех были обросшие лица, одежда представляла собой причудливую смесь: что-то еще от айзсаргских мундиров, что-то от немецкой формы, что-то от штатских костюмов. У всех немецкие автоматы.

— Кажется, мы в самый раз, — заглянув в кипящий котел, сказал высокий и худой, как жердь, бандит.

— Ну-ка, подхвати, — кивнул ему Озолс.

Они вдвоем сняли с огня котел, поставили на траву. Аболтиньш, скинув потрепанную куртку, подошел к ведру с водой.

— Эх, Озолс, — сказал он, плеская себе воду в лицо. — Не видал, сколько сахару мимо нас проехало.

— Откуда ты знаешь, что сахар? — заинтересовался Якоб.

— Он мешок продырявил, — Аболтиньш кивнул на Зигиса. — Дорога теперь, как сладкий пирог.

— Да-а… А у нас и соли нет, — разочарованно буркнул Озолс.

— Ничего, будет вам и сахар, и соль… — подсаживаясь к котлу, сказал трактирщик. — И свиная тушенка в банках. Ну, рассказывай… Что видел, что слышал…

Усевшись вокруг костра, бандиты накладывали в котелки кашу, с любопытством прислушивались к рассказу Озолса.

— Ну что? — невесело начал он. — Русские передают по радио только песни и хвастают, что бои, мол, уже в Восточной Пруссии.

— А немцы?

— Тоже хвастают. Мол, превратили Курляндию в неприступную крепость. Трамплин для возмездия, говорят.

— Трамплин или мешок? — хмуро переспросил высокий.

— Неважно, пусть подольше продержатся в Латвии, — многозначительно сказал Аболтиньш. — Пока они здесь — наша борьба не закончена. И в лесах мы не одни. Ну, ладно… Как там наши земляки? Краснеют помаленьку?

Озолс помолчал, подумал.

— Краснеют — не краснеют, но оживают, — тихо сказал, он. — Школы открывают, продукты завозят…

— Продукты? — криво усмехнулся трактирщик. Продукты, это хорошо. Продукты, это то, что нам надо. Интересно, что они с моим трактиром сделали? Не слыхал?

— Говорят, магазин открыли, — сказал Якоб. — Я-то в наш поселок не заходил…

— Не заходил, говоришь? — задумчиво протянул Аболтиньш — в его глазах мелькнула какая-то мысль. — А надо бы.

— Да ты что? — испуганно отшатнулся Озолс, — Ты понимаешь, что это для меня значит? Меня же первая собака схватит.

— Ну, если по-глупому, то и забеременеть можно. А если по-умному… Понимаешь, ты у нас единственный, у кого в поселке есть близкий человек — дочь.

— Ну и что?

— Надо повстречаться с ней, поговорить. Что за продукты в магазине, когда привозят, оставляют ли охрану?..

— А причем тут Марта? Что она может знать?

— Ну-ну… В такие трудные времена… Чтобы женщина не знала всего, что касается продуктов? Не поверю.

— Не пойду. Делай со мной, что хочешь — не пойду. — Озолс вскочил, в волнении заметался вокруг костра.

Аболтиньш встал, поймал его за руку, с силой усадил рядом:

— Успокойся, Якоб, ничего страшного. За все время я прошу тебя первый раз.

В это время послышался шум, раздались возбужденные голоса — на поляну вышло несколько человек. Громко крича, они вытолкнули вперед белобрысого паренька в рваном ватнике и немецкой пилотке.

— Вот… — ткнул его дулом «шмайсера» плечистый бородач — тот самый что встречал Озолса с телегой. — На сухом болоте поймали. Прятался, гаденыш, ночи дожидался.

Трактирщик оглядел парня: заморыш, смотреть не на что. Под белесыми, по-детски вздрагивающими ресницами в смертельном страхе, застыли зрачки.

— Может, заблудился? — неуверенно спросил Якоб.

Бородатый зло дернул плечом:

— Как же, заблудился. А это что? — он бросил на колени Аболтиньшу листовку и гнусаво запричитал, явно кого-то передразнивая: — Братья-латыши! Вас подло обманули… Эта листовка является пропуском…

Трактирщик взял листовку, пробежал глазами:

— Что ж… будем судить.

Суд проводился по всей форме. На широкой поляне собрался весь лагерь. Посредине, у того же котла сидели члены суда. Подсудимый — без пилотки, без пояса — стоял между двумя конвойными. Его белое, словно обсыпанное мукой лицо, было отрешенным, казалось, паренек не слушал обвинительную речь, которую произносил Аболтиньш.

— Имант Брасла, двадцать седьмого года рождения, уроженец Тукумса… Совершил тягчайшее преступление — попытку побега из лагеря… Нарушил клятву лесного братства… Предал высокие идеи национальной свободы и независимости, которые для каждого из нас дороже самой жизни.

Аболтиньш сделал паузу, оглядел слушающих. И, взяв листовку в руки, продолжал:

— В этой листовке, отобранной у подсудимого, большевики называют нас отщепенцами, жалкой горсткой бандитов, обреченных на гибель. Это ложь, братья. Борьба не окончена. Наш отряд не единственный в Латвии. Нас много и нас боятся. Есть места, куда они сунуться не смеют. Не забывайте, в Курляндии еще идут бои — там целая армия немцев, тридцать пять дивизий. С самолетами, танками и артиллерией. Так что исход войны не решен, во всяком случае, для Латвии. И мы с вами еще скажем свое слово. Лесное братство — разящий меч нашего народа, надежда всей нации. Не понимать этого могут только трусы и маловеры. Такие, как этот, — Аболтиньш показал на подсудимого.

Он помолчал и, положив листовку на место, сказал устало:

— Этот парень, Имант Брасла, безусловно, достоин смерти. Но, учитывая молодость подсудимого, я бы просил суд сохранить ему жизнь. Пусть запомнит, как говорится, урок и кровью смоет позор.

Его последние слова явно не понравились слушателям — раздались недовольные голоса:

— Что за поблажки?

— Иохансона за те же подвиги шлепнули, а этому — что?

— Видали, молодой, сосунок грудной… Там бы, гляди, всех заложил, поименно.

— Тихо! — одернул «братьев» Аболтиньш. — Я же не предлагаю простить, а только облегчить наказание: пусть искупит вину кровью. При условии полного и чистосердечного раскаяния. — И, подойдя к подсудимому, негромко сказал: — Что стоишь, как дурак? Проси братьев о снисхождении.

Парень шагнул вперед, прижал руки к груди. Потом, как бы раздумав, вдруг развернулся к трактирщику, рухнул перед ним на колени:

— Господин Аболтиньш, умоляю! — безумно глядя перед собой, забормотал он, — Отпустите, не могу я здесь. Мать у меня, понимаете? Один я у нее, больше никого. Отпустите, господом молю!

Злоба судорогой перекосила лицо вожака, он махнул конвойным. Вскоре за лагерем над оврагом прогремели две короткие очереди.


Калниньш сидел за столом в доме Бируты — точно так, как сидел здесь ее отец перед расстрелом. Та же миска с рыбой стояла перед ним. Но Андрис ни к чему не прикасался. Невероятно страшным был рассказ девушки — кусок не лез в горло. Долго молчали, наконец, Калниньш, пересилив себя, хрипло спросил:

— Значит, говоришь, у Артура на руках?

— Да. — Она посмотрела на него большими испуганными глазами. Хотелось плакать, но слез не было. Хотелось подойти, утешить этого седого, сломленного горем человека, но слов утешения не находилось.

Андрис отвернулся, достал дрожащими пальцами папиросу, но так и не смог закурить — сидел, наклонив голову, уставившись в одну точку. Какой бы огромной ни была общая беда, она становится во сто крат больше, когда касается тебя лично.

— Марту видела? — спросил он.

— Да.

— Как она?

Бирута не ответила. А Калниньш вдруг ожесточился:

— Что-то слишком красиво получается, чтобы быть правдой. Спрятать раненого офицера… И где — в доме Озолса! Убей — не могу поверить.

— Может, вам самому с ней поговорить?

— Конечно, поговорю. И по служебному долгу, и по старой памяти. Если ей верить, то…

— Сыном клялась, — тихо сказала Бирута.

Калниньш с силой тряхнул головой, посмотрел на нее воспаленными глазами. Бирута испугалась — ей показалось, что он сейчас заплачет. Но Калниньш пересилил себя.

— Знаешь, для чего я сюда приехал? — спросил он. Чтобы выяснить, кто есть кто.

— Как это? — не поняла Бирута.

— А так. По порядку. Скажи-ка, кто конкретно принимал участие в расстреле твоего отца?

— За ним пришли Аболтиньш с Зигисом. На улице еще двое стояли — не узнала я их.

— Так. И куда повели?

— К Озолсу.

— Лосберг там был?

— Нет. Он приезжал редко. Они уже порознь жили.

— А Марта была?

— Да.

— Она тебе рассказывала, что там произошло?

— Нет, у меня не было сил спросить.

— Да-а, — протянул Калниньш. — Такая штука жизнь, дочка. — Налил в стакан водки, поднялся. — За твоего отца… и за моего сына.

Выпил залпом и, подавляя волнение, стремительно вышел из комнаты.


Во дворе Озолса возле небольшой пристройки Петерис колол дрова. Неподалеку уже были сложены круглые, как башенки, поленницы.

— Бог в помощь, — подошел Калниньш.

— Тряхнула тебя война, — отложив топор, прищурился Петерис. — И бога, смотри-ка, припомнил.

— А тебя, видать, стороной обошла.

— Я человек маленький, ни с кем не воюю. — Петерис демонстративно высморкался в два пальца и сел на полено. — Чего хочешь?

— Узнать хочу… Хозяин твой где?

— А это ты у бога спрашивай.

— Слушай, Петерис, неужели тебе все равно, что вокруг творится? — разгорячился Калниньш. — Людей убивают, грабят, по дорогам, не проехать. Ты же понимаешь, сколько сволочей по лесам болтается.

— Вот теперь я понимаю, что тебе нужно, — ехидно ответил Петерис. — Агитировать пришел? Так не надрывайся зря — все равно в помощники к тебе не запишусь. — Он привстал с полена и громко позвал: — Марта, иди-ка сюда!

Марта вышла на крыльцо вместе с сыном и удивленно посмотрела на гостя.

— Тут товарищ Калниньш твоим отцом интересуется. Что ему сказать?

— Не знаю, — тихо ответила она.

— Дедушка уехал далеко-далеко, — гордый своей осведомленностью, сообщил Эдгар.

— Тебя как зовут? — подавляя неприязнь, спросил Калниньш.

— Эдгар Лосберг.

— Хорошее имя.

— Нет, Лосберг это фамилия, — поправил мальчик.