Потом, в ходе частых встреч на пикниках и в парке, во время танцев и легкого флирта на балах, я, наконец, поняла, что меня так насторожило. Тот диссонанс, что ощутило мое сердце, назывался сочувствием. Стефан и Джордж любили друг друга. Я замечала их улыбки, краткие касания, вспышки беспомощности и бессилия перед невозможностью открыться. Гомосексуализм порицался в нашем мире. Мужеложцев насильно отправляли в лечебницы, унижали, оскорбляли, подвергали остракизму, вплоть до уголовного преследования.

«Бедные дети», — подумала я и приняла решение.

Барон Стефан Сеймур стал моим вторым «официальным любовником». О нем и Джордже ходило множество слухов. Еще из Итона за ними тянулся шлейф сплетен и подозрений. Отец Стефана догадывался о предпочтениях сына, именно поэтому и отправил его подальше от Англии. Но когда мы с Лилией взяли их под свое крыло, сплетни немного утихли. Точнее, перешли в новое русло. Теперь нам приписывали безудержные оргии и разврат вчетвером. Лилия надулась.

— Вот влипла так влипла, — корила она меня, — сплетни есть, а удовольствия нет. Разве я похожа на добрую самаритянку?

— Очень похожа, — смеялась я. — Лили, мы обязаны помочь двум несчастным юношам. Без нас их быстро выведут на чистую воду, а так пусть хоть немного побудут вдвоем.

— Только ради тебя, — пробурчала она, — стану на время монашкой. Если бы только эти сплетницы знали, что мы делаем за закрытыми дверями особняка на Флит-стрит…

Она всплеснула руками, и мы одновременно рассмеялись, представив лицо самой известной сплетницы Лондона, леди Торншир. Вечера мы проводили за бокалом вина или чашкой чая, чинно сидя в гостиной у Стефана, читая или играя в бридж.

* * *

И опять закрутилась круговерть праздников и развлечений. Нас со Стефаном окрестили самой красивой парой Лондона. Оба золотоволосые, голубоглазые, легкомысленные. С ослепительными улыбками мы очаровывали и шокировали свет, демонстрируя напоказ пылкие чувства друг ко другу. Я словно играла в театре двух актеров. Прекрасно зная, что никогда у нас ничего не получится (даже с Питером была призрачная надежда, со Стефаном ее не было вовсе), я с нежностью прижималась к нему, ворковала на ухо глупости, перебирала пальцами прекрасные длинные волосы. А потом мы вместе смеялись, вспоминая круглые глаза леди Кирли, сидевшей в соседней ложе.

Стефану не нужно было зарабатывать на жизнь, отец давал ему приличное содержание. Небольшой, но прекрасно обставленный особняк на Флит-стрит открыл двери для желающих посетить небольшие приемы, музыкальные и карточные вечера. Я приглашала своих друзей именно сюда, а не в мой склеп на Пикадилли. Стены герцогского дворца давили. Туда я возвращалась лишь переночевать, и то под утро.

Моя беззаботная светская жизнь так бы продолжалась и дальше, если бы не случилось несчастье. Как мне потом рассказали, все началось с того, что отец пригласил свою любовницу и друзей в наш замок Нордвик в Камберленде. Виконт не жалел денег на вино и развлечения, и на охоте на лис его лошадь споткнулась, отец неудачно упал и свернул себе шею. Говорили, он был сильно пьян. Сообщили маме и Адели в Италию, но им, чтобы приехать, требовалось больше недели. Поэтому на похоронах присутствовала я одна.

Я сидела на скамейке у входа в семейную усыпальницу, куда вчера занесли гроб, и задумчиво смотрела на серые стены замка, увитые плющом. Западная башня почти развалилась. Еще немного и рухнет крыша. Сильный морской ветер, дующий с побережья, не щадил старый каменный замок. Теперь он мой. Скудное папино наследство, словно попытка попросить прощения за прошлые обиды. Он завещал этот полуразрушенный замок мне. Зачем? Может быть, он знал, что я всегда любила этот дом? Может быть, это была попытка помириться?

Я прислушалась к себе и вдруг ясно поняла, что мои ненависть и обида — слишком разрушительные чувства, чтобы предаваться им вечно. Адель права. «Никогда» — страшное слово. Оно сравнимо только со смертью. Я больше не увижу папу. Каким бы он ни был, он дал мне жизнь. Он по-своему любил меня и заботился обо мне. Как умел, как научили его родители…

Я сидела на скамейке, и горячие слезы текли из глаз: «Я больше никогда не увижу папу».

Часть третья. Прощение

Смерть отца стала толчком. Мне тридцать лет, и третью часть жизни я потратила впустую. На глупую ненависть, застарелые обиды, на попытки доказать что-то герцогу, родителям, всему миру. Пора взрослеть, Софи. Не знаю, что буду делать, не знаю, как, но знаю точно — злобы в моем сердце больше не будет.

Мама, мамочка… Ты тоже превратилась в несчастную женщину с пустыми глазами. Может, тогда она хотела меня предостеречь? Может, она хотела избавить меня от горького разочарования в любви, такого, какое пережила сама?

Я простила. В конечном итоге, я приняла и поняла. Обвинять родителей в своей горькой судьбе можно в восемнадцать лет. Кричать «Вы исковеркали мне жизнь, вы лишили меня любви» можно в юности. Но сейчас… В тридцать — винить нужно только себя. Впереди еще долгие годы. И теперь лишь я в ответе за свою будущую жизнь. Только я смогу или не смогу сделать ее другой. Счастливой или несчастной. Пустой или наполненной смыслом.

Я прожила в замке неделю. После десятилетнего отсутствия он показался мне мрачным и неприкаянным. Совсем не таким сказочным дворцом, каким виделся в детстве. Кучка слуг старалась как могла поддерживать его в жилом состоянии. Но ковры выглядели потертыми, портьеры истончились от частых стирок, а простыни пропитались сыростью. Меня постоянно мучила бессонница, почему-то вспомнилось детское увлечение сыном священника, хотя я уже давно перестала думать о нем. Только закрывала глаза, как передо мной вставал тот первый портрет, написанный в Торки. И пусть лицо Роберта проявлялось словно в дымке, черты были нечеткими, смазанными, оно тревожило меня и не давало уснуть.

Мама приехала одна. Адель была на седьмом месяце беременности и муж запретил ей отправляться в дальнее путешествие, да она и не рвалась. Я сидела в гостиной и пила чай, когда дорожный экипаж подкатил к воротам замка.

Забыв обо всем, я бросилась навстречу. Мы обнимали друг друга прямо там, у ворот, плакали и просили прощения. Говорили и не могли наговориться. Столько всего произошло за десять лет, целая жизнь.

* * *

Вернулись в Лондон почти через месяц после похорон, и я сразу же отправила Мэри назад в замок с деньгами и письмом с подробными инструкциями, что заменить и что купить нового. Конечно, восстановить величие замка Нордвик мне не под силу, но разрушиться полностью я ему не дам. Мама остановилась в нашем доме на Лонг-Акр-стрит. Мне же сказала, что Адель прекрасно справляется без нее, толпа тетушек и дядюшек со стороны мужа, живущих у них, помогут с детьми. А она останется со мной, слишком долго мы были в разлуке. Я рассказала о своих обманах. О Стефане, о Питере… Мама смеялась сквозь слезы, а я смотрела на нее и мысленно просила прощения за все те злые слова, сказанные в пылу обиды. Может, именно они сделали из нее эту пожилую полную женщину с глубокими морщинами и больным сердцем?

* * *

Стефан маме очень понравился.

— Воспитанный красивый молодой человек, — резюмировала она, — ты взяла его под свое крыло, но бесконечно это продолжаться не может.

— Знаю, — вздохнула я тяжело, — и что делать — не представляю.

— Они должны сами разобраться со своей жизнью. Ты не сможешь вечно их прикрывать.

— Я со своей не могу разобраться, — грустно улыбнулась я, — а ты говоришь…

Вдруг лицо мамы мучительно искривилось, тяжелый горестный вздох вырвался из ее груди.

— Софи, девочка моя, я постоянно думала о тебе, все эти десять лет. Я боялась, что Роланд наложит на себя руки, я боялась бедности, — мама подняла на меня измученный взгляд, плечи затряслись от беззвучных рыданий. — Мы ошиблись. Мы не должны были вмешиваться. Даже если бы ты была несчастлива с Робертом, это была бы твоя судьба, выбранная тобой.

— Мама, не нужно… — попыталась остановить поток оправданий.

— Нет, послушай, — голос мамы дрожал и срывался, — я была тогда совершенно подавлена. У твоего отца появилась любовница, мы постоянно ссорились… Ты же помнишь.

— Да, я помню, — тихонько ответила я.

— Я хотела как лучше. Хотела, чтобы ты не разочаровалась в Роберте как я в Роланде. Я… — она заплакала еще горше, — ошибалась. Прости.

— Я простила тебя. Возможно, так было бы действительно лучше. На худой конец, сейчас я богата. А любовь… — я иронично хмыкнула. — Брак Лили с Бертоном наглядно мне показал, что любовь долго не живет. Так что не плачь. (Я крепко обняла маму и поцеловала в щеку.) Все к лучшему. Мне, по крайней мере, не довелось испытать разочарования в любви.

Через месяц мы вместе уехали в Неаполь и я, наконец, познакомилась с зятем, племянником, двумя тетками графа, его родителями и дедушкой, живущими у них в доме. Муж Адели, граф Бароччи производил прекрасное вино, которое мы с удовольствием дегустировали каждый день. Шумная веселая итальянская семья меня немного утомила. В Лондоне я привыкла к одиночеству и спокойствию, а здесь мне ни одной минутки не давали побыть одной. Адель расцвела, ее глаза сияли счастьем. Муж называл ее своей мадонной, постоянно тискал и целовал. Мне вскоре надоело смотреть на эту идиллию, выслушивать бесконечные восторги и комплименты. И я уехала домой, в холодный серый Лондон, к своей размеренной однообразной жизни, высокому титулу, склепу на Пикадилли, пикантным сплетням и скандалам.

* * *

Жизнь продолжалась. Только все меньше я посещала балы и собрания. Реже бывала на охотах и маскарадах. Драгоценности и наряды перестали радовать. Находиться в центре внимания и шокировать свет было больше не интересно. Иногда мы со Стефаном все же показывались в театре, демонстрируя нежные чувства, но делали это больше ради проформы, а не ради удовольствия.

Я с тоской провожала взглядом гувернанток с детьми, гуляющих в парке. Сердце сжималось при виде радостных лиц влюблённых, прохаживающихся вдоль набережной Темзы. Я проезжала мимо в роскошной закрытой карете с гербами и всей душой мечтала поменяться местами с просто одетой девушкой, идущей под руку с молодым человеком с нежной улыбкой на лице.

Питер прислал письмо. Месяц назад они с Луизой скромно обвенчались в церкви Кидлингтона, а неделю назад вернулись из свадебного путешествия. Я послала им поздравления и фарфоровый сервиз в подарок. Но настроение испортилось на весь день.

* * *

— Софи, ты только не волнуйся… — начала издалека Лилия, приехав ко мне рано утром и напросившись на завтрак. Голос ее был немного напряжен. После того как я перестала показываться в свете, мы с ней почти не виделись.

— А что случилось? — удивленно поинтересовалась, отдав распоряжение дворецкому накрыть завтрак в восточной столовой.

Лилия с таинственным видом подхватила меня под руку и усадила на диван.

— Случилось то, что в Лондоне недавно появился некий мистер Роб Вайтер, американец, инженер и изобретатель. По слухам, холост и богат. Он владелец акций каких-то крупных золотодобывающих компаний в Америке и в Австралии… Ты разве не читаешь газет?

— Нет, Лили. Ты же знаешь, я давно не интересуюсь новостями.

— Вот, — ткнула мне в руки Лилия «Таймс», — на первой странице.

Я скептически поджала губы и начала читать:

«Сенсация! Впервые в Лондоне знаменитый американский инженер Роб Вайтер! Тот самый, что придумал машину для измельчения и просеивания золотоносной руды. Тот самый, который усовершенствовал водоподъёмные механизмы, изобрел способ электрической сепарации при добыче…».

Далее шло непонятное описание достижений этого самого инженера, и я пробежала глазами в конец статьи.

«…Собирается ли он обосноваться в Англии насовсем или просто приехал по приглашению английского металлургического магната Альфреда Бейлора? Мистер Бейлор самолично подтвердил наши предположения. И рассказал журналистам (эксклюзивно для «Таймс»), что пригласил Вайтера для модернизации машин и оборудования на своих заводах…».

И все в таком духе.

— И при чем здесь я? — насмешливо посмотрела на Лилию, откладывая газету. — Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Я никогда не напоминала тебе о Роберте, как ты и просила, — осторожно начала она, — но разве ты не замечаешь совпадений? Инженер — изобретатель, Роб — Роберт, Вайтер — Уайт?…

Я молча смотрела на подругу, вспоминая, говорила ли ей о том, что Роберт погиб, или нет.