Он проснулся, тяжело дыша, зажег в темной комнате свет. Слишком явствен был его сон, не может быть, чтобы от ужасов, которые ему привиделись, не осталось следов наяву. Он едва не кинулся в спальню к родителям, но чутье остановило его — нет, это не поможет… Отныне он должен учиться жить один на один с ужасными видениями. Он вздохнул и закрыл глаза, засыпая.

Утром он проснулся усталый, разбитый, но от ночного кошмара в памяти не удержалось ничего.

XI

Медленно замирали в буднях Черного пояса, где жил Рыбий Пуп, отголоски гибели Криса. С кафедр неслись громоподобные, но маловразумительные проповеди, в которых черные проповедники доказывали в поте лица, что всякая смерть есть проявление неисповедимой воли Всевышнего, дланью своею отмеряющего, какая доля небесной справедливости назначена грешным обитателям земли. Тайри, хоть и оплакивал Криса, не преминул отметить, что его смерть произошла как раз в такое время, когда могла оказать благотворное воздействие на его сына. Эмма увещевала Пупа отринуть мирские соблазны, презреть обольщения плоти и возлюбить царствие небесное. Три года после того дни Черного пояса протекали гладко, однако это объяснялось скорей не страхом физической расправы, а неким душевным омертвением. Криса и знали, и любили, но варварские обстоятельства его смерти заключали в себе вызов, на который нельзя было ответить, не опрокинув весь уклад повседневной жизни, так что в конце концов так ничего и не произошло, не считая исступленных проклятий со стороны клинтонвильского черного меньшинства. Клинтонвильская «Таймс» — негритянский еженедельник на четыре полосы, издаваемый директором местной школы, — посвятила похоронам Криса столбец в траурной рамке, а впрочем, обошла молчанием причины его смерти.

В сентябре на пятнадцатом году жизни Рыбьему Пупу немного оставалось до полного физического возмужания — пяти с лишним футов роста, он был сухощав, ни фунта жира, с плавной, чуть скользящей походкой и длинными руками, которыми он широко размахивал при ходьбе. Выпрямленные, зачесанные назад волосы открывали лоб, плотным черным шлемом облегая череп. Кожа у него была черная, как у Тайри, но с коричневым, как у Эммы, отливом, словно подсвеченная изнутри. Его чистый тенорок очень вязался с большими и ясными карими глазами, — глазами, чей мягкий, точно обволакивающий взгляд заставлял забывать и о сплюснутых ноздрях, и о расплывчатых очертаниях рта. Перед тем как сказать что-нибудь, он медлил немного, склонив голову, и этой привычке, возникшей от природной застенчивости, обязан был тем, что выглядел более внимательным, участливым, чем был на самом деле. Что бы он ни собрался сказать, по его губам почти неизменно пробегала улыбка — за ней скрывались непочатые запасы уверенности в себе, которую пока еще ему ни разу не потребовалось проявить.

Приученный к зависимости, он не думал, как оснастить себя для плавания по жизни; подразумевалось, что в нужное время об этом позаботится Тайри. Он не старался добиться для себя особых преимуществ, будь то дома, на улице или в школе, и не потому, что робел, — просто не видел надобности в том, чтобы урвать себе побольше. Пока у него было все, что нужно: дом, друзья, нехитрые развлечения. Очень может быть, что впереди ждут бури и тревоги, но зачем их предвосхищать? Что-то он смутно предчувствовал, что-то вселяло в него неуверенность, когда он думал о будущем; одно было связано с влекущим образом женского тела, другое — с тягостно беспокойным сознанием, что он черный, однако по недостатку житейского опыта сегодня его не волновали такие отвлеченные предметы. Сегодня можно было, как все кругом, вволю смеяться, балагурить, петь, вволю есть — он знал, что у них в народе научились прятать самые глубокие душевные движения под личиной беспечной веселости, и ему это нравилось.

Он жил в мире, где ничто не дозволено, но все совершается, где рука об руку с осуждением идет предосудительный поступок. И потому он прекрасно понимал, что возвещают неясные голоса и порывы, которые рождаются в тайниках его тела и бередят ему нервы. Черные девочки, до сих пор решительно недостойные внимания, как существа, которые «ни фига не смыслят», а способны только хихикать да трещать языком, вырастали в первооснову жизни, чьи главные свойства скрыты до поры, до того времени, когда он и его черные друзья станут взрослыми и придут к ним, неся каждой ее повинность и удел. Такое толкование женщины Пуп принимал как нечто само собой разумеющееся — именно так представляло ему женщину его окружение. Женщина предназначалась ему в дар, как услада, как ничем не заслуженное удовольствие, которым природа по прихоти своей оделяет только мужскую половину человечества, и этого подарка он дожидался, как ждут какого-то нового, необычного Рождества, когда Дед Мороз, скажем, не приходит в дом, а ждет тебя на улице. У них в компании подолгу и во всеуслышание обменивались шуточками насчет предстоящих телесных утех, но знали о них лишь понаслышке. Каждый терпеливо ждал, когда кто-нибудь другой придет и объявит, что дал выход побуждениям, которые диктует его мужское начало. Впрочем, меж ними не было соперничества. Не было в их ожидании и никакой романтической подоплеки. Луна и звезды, немое красноречие набухающих весною почек, многозначительные картины осеннего плодородия с урожаями фруктов и зерна — все это не имело никакого отношения к женщине и ее назначению, и если б кто-нибудь попытался провести связь между женщиной и могучими процессами роста и увядания в мире, на него выпучили бы глаза и только посмеялись бы снисходительно и беззлобно:

— Да ты, друг, больной!

Как-то утром возле школы Рыбий Пуп увидел, что навстречу ему, весь встрепанный, с блестящими глазами, идет Тони.

— Пуп, я как раз тебя дожидаюсь, — загадочно сказал он.

— Да? А чего?

— Ляжешь, парень, — раззадоривал его Тони.

Рыбий Пуп схватил его за плечо и повернул к себе лицом. По лицу хранителя тайны блуждала таинственная улыбка.

— Ладно тянуть резину! — возмутился Рыбий Пуп. — Начал, так договаривай.

— Ты потише на поворотах, — осадил его Тони. — Скажу, не боись. Зик-то у нас — взял да и попробовал.

— Чего?

— А то ты не знаешь, — отмахнулся Тони.

— Откуда мне знать, интересно, — сказал Рыбий Пуп, догадываясь, что речь идет о женщинах, но страшась ошибиться и тем поставить себя в смешное положение.

— Зик переспал с женщиной…

Рыбий Пуп разинул рот, и тут же оба прыснули, ухватясь за животы.

— С кем это?

— Ох, не спрашивай…

— Ну и катись тогда, — сердито бросил Рыбий Пуп и сделал вид, что хочет идти дальше.

— С-стой, куда ты. — У Тони от смеха прыгали губы. — Побожись сперва, что ни слова, ни одной живой душе!

— Ей-богу не скажу.

— С Лорой Грин.

— Ой-ой! — Рыбий Пуп был ошеломлен. — Она ж поет в церковном хоре.

— Ну и что, подумаешь! Если в хоре, так уж не женщина?

— И ведь она старше Зика.

— На восемь лет старше.

— А муж где был?

— Муж в ночную работает, на почте…

Оба опять согнулись в три погибели от смеха.

— Ма-ама родная… Тони, и как это у них вышло?

— В общем, так… — Тони басовито откашлялся, купаясь в лучах чужой славы. — Зик говорит, позвонила она и зовет потолковать насчет работы для церковной общины. Завела к себе в спальню и вроде как на серьезе начинает разговор. Причем Зик говорит, он сам почуял, к чему идет, но все ж не было особой уверенности. Во-первых, она знакома с его родителями, потом — живет совсем рядом, дома за четыре от них. Короче, вдруг ни с того ни с сего как она кинется его целовать…

— Брось ты! — захлебнулся Рыбий Пуп.

— …он опомниться не успел, а уж она все поскидала, в чем была, и гасит свет, — продолжал Тони. — До того все быстро разыгралось, Зик говорит, у него прямо голова пошла кругом. Я, между прочим, верю, Пуп, что он не врет, — он после сразу ко мне пришел и его аж трясло всего…

— Много он ей за это дал?

— Он ей? Ни шиша. Еще она ему приплатила!

— Надо же! — сказал Рыбий Пуп. — Перетрухал небось Зик?

— Кто его знает. Но не в себе был, это точно, когда я его видел.

— А что при этом чувствуешь, не сказал он?

— Силища, говорит, прямо жуть.

Приятели едва удержались на ногах от нового приступа смеха.

— Черт-те что, — уже без улыбки вздохнул Рыбий Пуп.

Из школы послышался звонок на уроки.

— Это, брат, женщины нам звонят, пора, — многозначительно сказал Рыбий Пуп.

У Тони широко раскрылись глаза — он понял.

— Глядите, хвост распустил.

Все уроки Рыбий Пуп просидел, думая о Лоре Грин, пытаясь представить себе ощущения, которые испытал с нею Зик, и опасности, которым он ради них подвергался. И вечером, когда компания собралась в раструбе мутно-желтого света под газовым фонарем на углу улицы, внимание всех было, конечно, приковано к Зику. Присмирев от сознания, что Зик соприкоснулся с самым сокровенным в жизни, приятели не сразу отважились подступиться к нему с расспросами.

— Зик, тут разное врут про Лору Грин, — с напускным равнодушием сказал наконец, ухмыляясь, Рыбий Пуп. — Не скажешь, правду врут или так брешут?

Кто-то фыркнул, кто-то тихо заржал. Зик посмотрел на него с сожалением, обвел обидным, насмешливым взглядом Тони и Сэма и громко, нарочито захохотал.

— Вот черт, — протянул он. — В городе столько добра, само в руки просится, а эти пни знай себе дрыхнут.

— Зик, — вкрадчиво заговорил Сэм, — ну сознайся, что заливаешь про Лору Грин…

— Нет, по-моему, он верно говорит, — вступился за Зика Тони.

— А ты как полагаешь, Пуп? — с небрежной улыбкой спросил Зик.

— Пес ты, Зик, но похоже, что правда.

Зик хранил все то же отсутствующее выражение лица. Тони промолчал. Сэм пожал плечами, но не сдержался:

— Сказки рассказывает Зик!

— Вот щенята слепые, прости Господи. — Зик презрительно сплюнул. — Вас ждут женщины, а вы тут стоите, треплетесь попусту. Ну да, черт возьми. Ну, употребил я Лору Грин. А после этого, если хотите знать, употребил еще двух!

Его друзья, точно громом пораженные, молча хлопали глазами. Зик увидел их разинутые рты и покатился со смеху.

— Загнул, дураку ясно! — убежденно сказал Сэм.

— Врешь ты, брат, как сивый мерин, — поддержал его Рыбий Пуп.

— Голову нам морочишь, — укоризненно сказал Тони.

— Не верите, дело ваше. — Зик повел плечом. — А я сейчас только прогулялся в лесочек с Бетти Рокси. Эх, перепало мне от этой девочки.

— Во заврался, как только язык не отсохнет, — сказал Сэм.

— Бетти Рокси? — воскликнул Тони.

— Честно, Зик? — Рыбий Пуп растерялся, не в силах охватить происходящее.

Никогда еще Зик не приписывал себе столь сокрушительных побед, и непонятно было, стоит ли принимать на веру такую похвальбу. Хотя, с другой стороны, оно бы и недурно, если б его слова обернулись правдой. Ведь раз может Зик, значит, могут и они — только так ли все это, вот в чем загвоздка.

— А вторая кто? — Сэм, видно, не терял надежды подловить приятеля.

— Тилли Адамс, — не задумываясь, самодовольной скороговоркой отозвался Зик.

— Во-о дает, — полуехидно-полусмешливо пропел Рыбий Пуп.

— Может, с Лорой у тебя и было чего, — уступил Сэм. — Но уж другие две — свистишь, Зик.

— Точно свистит, чтоб я сдох, — сказал Тони.

— Слушай, Зик, — пустился в рассуждения Рыбий Пуп. — Бетти себя пальцем тронуть не позволит. Она же пуще смерти боится, как бы не заполучить ребенка. Сама мне говорила. От этой никто ничего не добьется.

— Знаем, — лениво и с чувством собственного превосходства процедил Зик. — Но мы от этого зла нашли лекарство.

— То есть как это? — спросил Тони.

— Слушать будете, расскажу. — Зик оглядел лица приятелей и подавил смех. — Не больно-то их трудно уговорить. Просто надо знать, с какой стороны подсыпаться, ясно? Ну вот, значит… Часа четыре назад, в закусочной — на «Птичьем дворе» у Франклина — предложил я Бетти прогуляться, и она мне, конечное дело, выдала эту отговорку, что не желает заиметь ребенка. Дурочку, говорит, нашел. Даже, говорит, обидно слушать. Я с тобой, Зик, теперь ухо буду ой-ой как держать востро. Я своей маме не собираюсь ребеночка приносить в подоле.

— Что я говорил! — радостно воскликнул Пуп. — Бетти вам не…

— Погоди, — прервал его Зик. — Дай договорить. Тогда, брат, я к ней подъехал с другого бока. Не хочешь иметь ребенка — не надо. Правильно, говорю, Бетти, на кой тебе черт ребеночек — но между прочим ты напала на такого парня, что ничего этого и не будет. Помнишь, говорю, я играл в футбол и получил травму? Помню, говорит, ты еще вроде лежал в больнице. Ну да, говорю. И было бы тебе известно, что повредили меня как раз там. Мышцу порвало. А когда делали операцию, врач увидел и сказал, что от меня никогда не будет детей. Так что ты, девочка, не пугайся…