Ричард Райт - Долгий сон

Он все глубже погружался в забытье и очнулся, лишь когда Кантли тряхнул его за плечо.

— Обмозгуй это все, Пуп. Я еще загляну.

Он вышел.

Что ж, теперь это дело времени. Его так или иначе убьют, потому что говорить он не станет. Он вытянулся на койке, и сонный дурман смежил ему глаза.

Наутро он проснулся, весь налитой свинцовой тяжестью. За ночь он как будто успел забыть, что на свете бывают дождь и ветер и небо ночью одно, а днем другое. Да, надо было бежать из города, но эта возможность утрачена безвозвратно. Ссутулясь в своей унылой камере, Рыбий Пуп начал смутно сознавать, что в нем недостает чего-то, но не за счет способности думать и чувствовать. Те условия, в которых он вынужден был жить, обделили его какой-то чертой характера. Где-то близко брезжила догадка, что он сам некоторым образом стал пособником тех, кто навлек на него несчастье.

Рыбий Пуп был сыном народа, которому не достались в наследство воспоминания о доблестном прошлом как источник, питающий чувство собственного достоинства, не было у него и четкого представления о будущем, с которым грядет искупленье, а значит, не было и причин с надеждой смотреть вперед. Для него существовал только серый, убогий сегодняшний день. Бремя душевных привязанностей отягощало его не слишком, и все же его не манили превратности неизведанных путей, не влекла далекая и заветная цель. Ни один кумир в обозримых пределах не пленял его воображения, кроме разве что внешних примет стоящего над ним мира белых, которым он для самоутверждения рвался подражать. И не было у него ни традиций, ни корней, ни иной опоры, кроме разве что защитной черствости по отношению к себе подобным, без которой у него не хватило бы духу блюсти изо дня в день свою мелкую корысть; кроме личины, за которой он прятал свои истинные чувства в присутствии белых, да кроме тайной прихоти воображения, которую он, сам себе в том не признаваясь, мечтал исполнить.

Около двенадцати его привели в тесную комнатенку с высоким, забранным решеткой окном. Там сидел Джим. Рыбий Пуп тоже сел, и неясная улыбка взошла на его лицо, безотчетная улыбка, которая была его неотъемлемой особенностью, — улыбка, с которой ему, по всей вероятности, суждено было сойти в могилу.

— Ладно, Джим. Давай. Режь.

— Как это «режь»? — оторопел Джим.

— Скажи: «Говорил я тебе». Скажи: «Ничего другого нельзя было ждать», — пряча дрожащие руки, попытался отвести от себя нападение Рыбий Пуп.

— Зачем, — сочувственно сказал Джим. — Я пришел к тебе помочь, если это в моих силах.

— Не трогал я эту проклятую девку.

— Я знаю, что не трогал.

— Мама-то как?

— Неважно, Пуп. Ей этого не понять. Ты вот что… помни, это они тебе в отместку за то, что сделал Тайри.

— Папа сделал, что мог, — вздохнул Рыбий Пуп.

— Тут история нешуточная. Обвинение в попытке изнасиловать белую женщину…

— Женщина ни при чем. Это белые хотят меня таким способом заставить сказать то, что мне неизвестно. Что мне делать, Джим?

— Тебе нужен адвокат. Насчет Хита ты как?

— Нет. Хит не годится, не тот случай. Мне нужен такой, чтоб не спасовал перед белыми — чтобы сам им не дал спуску. Макуильямс мне нужен, вот кто…

— Ой ли? Вспомни, как он нагадил Тайри, — предостерег его Джим. — Думаешь, поможет?

— Если кто и поможет, так он.

— Тогда — на, пиши, что просишь его представлять твои интересы на суде. — Джим протянул ему карандаш и бумагу.

— Напиши лучше ты за меня. Рука не слушается…

Джим настрочил письмо Макуильямсу, Рыбий Пуп подписал. Ох и не понравится Кантли, что он обратился к Макуильямсу, но если есть человек, способный заставить Кантли призадуматься, то это Макуильямс.

Однако назавтра Макуильямс не пришел, не пришел он и послезавтра — а там и неделя прошла, но с ним не заговаривала ни одна живая душа. На девятый день ему объявили, что к нему опять посетитель. Это был Макуильямс.

— Я уж думал, вы не придете, — сказал Рыбий Пуп.

— Пришлось выдержать настоящий бой, пока пустили к тебе. А теперь, Пуп, расскажи мне по порядку все как было. Начни с начала и ничего не пропускай, даже если тебе что-то покажется несущественным.

Рыбий Пуп рассказал, умолчав о том, что получил от Глории погашенные чеки и замуровал их в камине.

— Девица была подослана, это очевидно, — сказал Макуильямс. — Она — не более как предлог упрятать тебя за решетку, застращать и таким образом выжать из тебя все, что ты знаешь о чеках.

— В том-то и дело, что я о чеках ничего не знаю!

— Слушай. Я подозреваю, что эта особа не явится подтвердить свои обвинения. Так что ты крепись. Когда тебя поведут на суд, я там тоже буду. Ничего не предпринимай, ничего никому не говори.

— А что мне еще-то остается, — прошептал Рыбий Пуп.

Дверь камеры захлопнулась за ним вновь, наступило нескончаемо долгое ожидание. Робкая надежда, что его все-таки не убьют, переросла в уверенность. Только бы унялись страхи Кантли, тогда его выпустят. Но унять страхи Кантли было не в его власти.

Прошло три недели, пока его вызвали в суд. Миссис Карлсон в зале суда не было.

— Ваша честь, — обратился к судье прокурор. — Ввиду душевного потрясения, которое перенесла истица, став жертвой нападения со стороны подсудимого, она находится в санатории.

— Непорядок, ваша честь, — возвысил голос Макуильямс. — Миссис Карлсон могла бы дать письменные показания, нет ничего проще…

— Истица страдает нервным расстройством, она не в состоянии связно изложить свои показания на бумаге, — возразил прокурор.

Потом Рыбий Пуп слушал, как Макуильямс убеждает суд, чтобы его выпустили под залог, но судья заявил, что «речь идет о тяжком преступлении и потому выпускать обвиняемого под залог не в интересах общества».

Наклонясь к своему подзащитному, Макуильямс зашептал:

— Боюсь, Пуп, тебе придется посидеть какое-то время. Женщина не появится, это теперь еще более очевидно. Я наводил о ней справки, девица — самого уличного пошиба. Ну, ты знаешь. Того же сорта, какие работают на Мод Уильямс… Кантли меньше всего устраивает, чтобы она пришла в суд давать показания. Я ведь от них камня на камне не оставил бы.

— Долго уж очень, — пожаловался Рыбий Пуп.

— Могло быть хуже, — напомнил Макуильямс.

Через неделю тюремный надзиратель принес ему письмо в распечатанном конверте. Рыбий Пуп с удивлением покосился на иностранные марки. Уж не от Глории ли? Он пригляделся — на марке значилось «République Française». Он вытащил из конверта листки бумаги и поискал глазами подпись. Вот она: «Зик». Мамочки! Значит, Зик во Франции…

Орлеан

«Дорогой Пуп!

Привет тебе, старый друг! Ну что, Рыбкин Пуп, все плаваешь по морям, по волнам? Смотри, парень, зарься на жирных червяков с разбором, а то клюнешь — и попался на крючок. Надо думать, ты доволен жизнью? А мы вот стоим в городе Орлеане, невдалеке от Парижа. По большей части здесь льют дожди, но мы для сугреву заправляемся коньячком. С Тони встречаемся чуть не каждую неделю, часто вспоминаем тебя, Сэма. Кстати, как он там? До сих пор Африкой бредит наш Сэм? Я все же думаю, у нашего друга Сэма не все дома.

Ну, брат, и городишко Веселый Париж! Мы с Тони малость поднасобачились парлякать, и как суббота — норовим туда закатиться. Да, брат ты мой, Париж — это сила. Жуткая силища. Здешним жителям даже рок не в новинку, даром что жрут лягушек. Джаз выдают — нет слов. Видел бы ты, как под него здесь протирают подметки. Век бы рады наяривать, черти французские.

Слушай, мама писала, что у тебя вроде какие-то неприятности? Правда это? Если правда, то хотя бы ничего страшного? Не мне тебя учить, друг, но с психами из нашего Миссисипи надо поосторожней. А то они от сильной любви к дрянному виски и от привычки спать с родимой мамашей совсем чокнулись. Что ты, их не знаешь? Другое дело во Франции, здесь на все только поплевывают.

А ты, Рыбкин Пуп, по-прежнему гуляешь в китах? Денежки гребешь лопатой? Мама говорит, что на папашиной машине разъезжаешь… Да, тяжело было узнать, что убили Тайри. Что они только не творят, эти белые! Наверно, перед тем, как его убили, он им дал прикурить, или я плохо знаю Тайри.

Я представляю, парень, сколько за тобой побед по женской части! Приехал бы, между прочим, в Париж, тряхнул мошной! Житуха здесь дешевая, девочки — обалдеть. Не пожалеешь. Во Франции белокурая цыпочка переспит с парнем черней пикового туза и хохочет — у них это называется «черный рынок». Конец света, брат ты мой. Ты меня поймешь.

Привет от меня твоей маме. Знаешь, до сих пор из головы не идет пожар в «Пуще» и сколько он унес хороших друзей. Интересно, а «Пуща» опять работает? Хоть бы у теперешних хозяев хватило мозгов не крыть ее мхом!

Хорошо бы поскорей кончилась служба, я после думаю на какое-то время обосноваться в добром старом Париже. Приятно, друг, пожить под этим серым небом, где на тебя не смотрят зверем только за то, что ты черный.

Тони шлет привет и велит, чтоб ты держал хвост трубой. И еще он говорит, чтоб ты не лез на рожон. Напиши нам, Рыбкин Пуп, договорились?

Твой друг

ЗИК».

Рыбий Пуп сложил письмо и загляделся в одну точку. То, что он прочитал, было похоже на вести из иного мира. И Зик еще думает, что он доволен жизнью. Проклятье. Знал бы он… Эх, выбраться бы из этой ямы, махнуть в Париж! Письмо Зика наполнило его горечью, нетерпеливым беспокойством. Отдать уж их, что ли, эти чеки? Нет. Поздно. Черт возьми, только бы вырваться на волю — и бежать, бежать, бежать без оглядки!

Ползли недели. Наступила зима, а Рыбий Пуп все сидел в той же камере, отрезанный от других черных узников. Раз в неделю старичок староста на несколько мгновений выводил его подышать воздухом на тюремный двор.

— Не пойму я, — ворчал старик. — Чего с тобой так нянчатся? Души не чают, прости Господи. Кому-кому, а тебе обижаться не приходится.

За все это время Кантли не заходил к нему ни разу, зато Макуильямс навещал почти каждую неделю и всякий раз призывал к терпению.

— Кантли и его свора прибрали к рукам тюрьмы, суд, судей, — вразумлял он своего подзащитного. — Не в укор тебе будь сказано, Пуп, но ведь вы с Тайри сами помогли им забрать такую силу.

— Этого больше никогда не будет, мистер Макуильямс, — покаянно уверял его Рыбий Пуп.

— Когда становишься пособником шайки нарушителей закона, то своими руками строишь машину, которая тебя же может раздавить.

— Меня долго еще здесь продержат? — спрашивал с тоской Рыбий Пуп.

— Когда убедятся, что это им ничего не дает, выпустят. Так не полагается, конечно, но что я могу поделать?

Дважды, и оба раза безуспешно, Макуильямс предпринимал энергичные попытки добиться, чтобы Пупа освободили на том основании, что он содержится под стражей незаконно, однако каждый раз, как доходило до суда, судья упорно отказывался освободить заключенного под залог.

— Надоело, — жаловался Рыбий Пуп. — Пускай бы уж либо судили, либо кончали к свиньям!

— Нет-нет, Пуп, — уговаривал его Макуильямс. — Судить тебя сейчас для них самое невыгодное. А чем они дольше тянут, тем больше у тебя надежды выйти на свободу. Эта женщина не покажется в суде.

Он просидел в тюрьме так долго, что ему уже начинало казаться, будто он там с самого дня рождения. Не было часа, чтоб у него не стоял перед глазами камин, в котором он схоронил чеки. Когда-нибудь он их достанет оттуда и швырнет в лицо Кантли — он еще не знает как, но это будет… Ему разрешалось курить сигареты, изредка ему передавали какой-нибудь журнал, но газеты не пропускали. От Джима он знал, что дела похоронного заведения идут превосходно. Завещание Тайри утверждено, ограничения, связанные с несовершеннолетием его наследника, отменены, «подати» собирает Мод и отдает их Кантли, а тот сохраняет его долю. Одна новость удивила его и привела в растерянность. Джим сказал, что Эмма теперь работает в конторе. Мама в роли деловой женщины? Тайри, конечно, никогда не потерпел бы этого. Ничего, дайте только ему выйти на волю, и он все повернет по-своему. Хотя что это он! Он же уедет…

Тайри, его жизнь — вот о чем он задумывался все чаще. Как объяснить то, что Тайри сумел столько лет прожить в ладу с белыми, а он, его сын, не успел оказаться с ними один на один, как тут же угодил в тюрьму. Рыбий Пуп не помнил, чтобы Тайри до этой страшной недели, которая завершилась его гибелью, хоть когда-нибудь проявил испуг или злобу. Только раз — когда убили Криса. Может быть, и боялся, да умел не показывать вида? Впрочем, он знал, что гордость не позволила бы Тайри обнаружить свой страх перед сыном. Или, прожив в страхе так долго, Тайри свыкся с ним и уже не мог распознать его в себе? Врожденная мудрость — мудрость, какую не вычитаешь из книг, — помогала Тайри удерживать белых недругов на почтительном расстоянии. Рыбий Пуп унаследовал от отца его положение, но не его навык справляться с этим положением, и ему было жутко. Он стал узником, не зная за собою иной вины, кроме неумения внушить белокожему врагу доверие к себе.