Агния Кузнецова - Долли

И как же дорого было Тургеневу напутствие знаменитого историка и друга н иколая Михайловича Карамзина. Как часто в чужих странах он перечитывал это письмо:

Для нас, русских с душою, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует: все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить, мечтать можем в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России, или нет гражданина, нет человека: есть только дву ножное животное, с брюхом и с знаком пола, в навозе, хотя и цветами убранном. Так мы с Вами давно рассуждали.

Он шел медленно, иногда останавливался. Рисовались картины детства, юности. Вспомнил, как отец — богатый симбирский помещик Иван Петрович с писателем Новиковым создал дружеский кружок, целью которого было просвещение и гуманизм. При Екатерине II кружок этот был разгромлен. Новиков посажен в крепость. Отец получил приказ безвыездно жить в родовом имении Тургенево.

Так было до 1796 года, когда Павел I прекратил ссылку отца и назначил его директором Московского университета. Александр поступил в университетский пансион. И вот в этп-то годы на жизненном пути Александра Ивановича появился Карамзин. Он был дружен с отцом.

И сейчас, шагая по улицам, он вспоминал Карамзина, которого почитал восторженно, вспоминал только что сказанные взволнованные слова Екатерины Андреевны, и ему становилось не по себе.

«Блудов — подлец, — думал он, — но зачем я испортил вечер хозяевам?»

И вот он снова в чужих странах ищет царство «чистого разума». Н о и там он видит только напряженную классовую борьбу.

Вечерами подолгу сидит Тургенев за письменным столом и все, что видит он в чужих странах, записывает в дневник, описывает в письмах друзьям. Его письма на родине обсуждаются писателями пушкинского круга — столько в этих корреспонденциях они находят нового, интересного о жизни Западной Европы. И вот эти письма наконец, в 1827 году, были напечатаны в журнале «Московский телеграф» под названием «Письма из Дрездена». Пушкин посоветовал в последующих изданиях озаглавить их «Хроника русского». Так навсегда и осталось это заглавие.

За границей Тургенев знакомится с Вальтером Скоттом, гостит в его родовом замке в Шотландии. Знакомится со Стендалем, Шатобрианом, Адамом Мицкевичем, Про- спером Мериме, который потом, после смерти Пушкина, переведет на французский язык «Пиковую даму», «Выстрел», «Цыган», «Гусара». А в 1868 году опубликует статью о Пушкине и поставит его на первое место в европейской поэзии XIX века.

А на родине, для которой Тургенев мечтает об отмене крепостного права, в 1830 году начинает выходить «Литературная газета» Дельвига.

Пушкин, Вяземский и Дельвиг стремились сделать Тургенева зарубежным корреспондентом газеты. 23 апреля 1830 года Вяземский писал Тургеневу в Париж:

Посылаю тебе, любезнейший друг, от Дельвига его «Газету» и седьмую песню «О негина». В «Газете» означил я имена авторов над некоторыми статьями. Пиши литературные письма для «Газеты» нашей и присылай ко мне; пиши, хотя не письма, а так, кидай на бумагу свои литературные впечатления и пересылай ко мне, а мы здесь это сошьел1. Надобно же оживлять «Газету», чтобы морить «Пчелу»— пьявку, чтобы поддержать хотя один честный журнал в России.

Как радовался Тургенев предложению «Газеты»! Но вскоре началась июльская революция, и корреспонденции из Парижа не могли быть напечатаны в «Литературной газете».

В 1831 году Тургенев снова на родине.

Он встречается с Пушкиным. Александр Сергеевич читает другу «Евгения Онегина» — пока еще со строфами о декабристах.

18 июня 1832 года Тургенев вместе с Жуковским уезжает за границу.

Накануне Тургенев посетил Жуковского.

Он вошел в его кабинет и еще в дверях, здороваясь, сказал:

— Я на секунду, Василий Андреевич. И садиться не буду.

Жуковский пошел к нему навстречу.

Остановились посредине комнаты.

— Всю ночь не спал, — сказал Тургенев, — и пришел к выводу: тебе, воспитателю наследника, негоже ехать на одном пароходе со мной, политически ненадежным человеком.

— Во-первых, все же садись, — сказал Жуковский, показывая на кресло и придвигая второе кресло напротив. — Садись, говорю. — И он потянул Тургенева за руку. Тот повиновался.

Ж уковский опустился в кресло напротив.

— Во-вторых, — сказал он, — не городи глупостей. Едем вместе, как и договорились. За меня не тревожься. Не в таких положениях бывал.

Тургенев еще возражал некоторое время, но затем согласился, успокоился.

18 нюня 1832 года на пароход, вместе с Тургеневым и Жуковским, сели Пушкин, Вяземский и Энгельгардт. Они провожали друзей до Кронштадта.

До этого был у них прощальный обед в клубе. Все старались развеять грусть Тургенева, который боялся, что родину покидает навсегда, что правительство не разрешит ему возвратиться.

Жуковский пытался разубедить его в этом. Вяземский подтрунивал:

— Страхом обуреваемый, Тургенев кушает, как всегда, отлично! — И, обращаясь к остальным, рассказывал: — Как -то раз, плотно пообедав, медлительный и грузный Тургенев довольно бодро гулял по улицам Петербурга. Увидел его я и спрашиваю: «Что это с тобой? Почему не сидишь, как обычно, не лежишь, а гуляешь после обеда?» — «Да я боюсь, что до ужина не проголодаюсь. Ужин-то сегодня раньше обычного».

Все смеются, зная страсть Тургенева плотно и вкусно поесть.

— Что это ты меня таким объедалой и лежебокой представляешь? — ворчит он недовольно.

— Нет, Александр Иванович, — говорит Вяземский, — мы все знаем, что с любовью покушать и поспать в тебе сочетается удивительная подвижность. Ты же целый день в бегах. И бегаешь не просто так, а по самым добрым делам: все кому-то помогаешь, за кого-то хлопочешь. Знаем, что и своих денег не жалеешь, чтобы помочь нуждающемуся. Все знаем, дорогой друг!

Затем, улыбаясь, Вяземский продолжает:

— И знаем, как один приятель твой из Москвы отправил через Булгакова тебе письмо с надписью на конверте: «Беспутному Тургеневу, где-нибудь на распутье».

Громкий смех покрыл слова Вяземского.

— Ну что же, на прощание еще что-нибудь припомните, — добродушно говорит Тургенев, большой рукой простого крестьянина приподняв бокал с вином, и, прищурившись, разглядывает его красивый цвет.

— Припомню, — говорит Вяземский. — Друзья, послушайте. В Англии Тургенев познакомился с Вальтером Скоттом, который пригласил его погостить в своем имении.

Тургенев поехал, но дорогой вспомнил, что не читал ни одного произведения писателя. Он срочно свернул к книжному магазину, купил первый попавшийся роман Вальтера Скотта. Дорогой, перелистывая страницы, пробежал его. Запомнил несколько цитат. Наш друг здорово умеет вставлять где надо цитаты. Слушаешь их и думаешь: ну Александр Иванович, видно, всю жизнь от книг не отрывается. А ведь читать-то ему особенно и некогда.

Тургенев только собрался шумно рассердиться на друга, но тот сделал жест рукой: дескать, подожди, дослушай. И продолжал:

— С присущим ему острым умом, сметливостью, проницательностью наш друг умеет схватить суть книги, лишь пробежав ее глазами. Будь он более усидчив, он оставил бы по себе большой след в литературе и на государственном поприще. Еще напомню, Александр, как Карамзин говорил, что доброта и благодушие испаряются изо всех твоих потовых скважин.

— А страх твой о том, что тебя больше не впустят в Россию, оставь, — говорит Жуковский, — не бойся, поможем.

...Когда из Кронштадта пароход поплыл прочь от родины, Тургенев стоял на палубе подле Жуковского и смотрел, как Пушкин, Вяземский, Энгельгардт прощально помахивали платками. И, несмотря на увещевания Жуковского, сердце его разрывалось от горя. Потом силуэты друзей стали неразличимы. И он смотрел уже на сизые пенистые волны, разбивающиеся о нос парохода и водный простор, распростершийся впереди.

— Вот так всю жизнь — туда и обратно. Вне родины. Один. Без семьи, — сказал он Ж уковскому.

— Но с друзьями! И с какими друзьями! — утешил Жуковский.

Тургенев поглядел на Жуковского, ничего не сказал, но подумал, что друзья-то у него действительно настоящие, задушевные, преданные. Он с нежностью вспомнил Пушкина, с глубоким уважением подумал о Вяземском. А Жуковский — вот стоит рядом, человек необыкновенной души и такой же одинокий, как он.

Глаза Тургенева увлажнились. И стало ему не так одиноко. А в это время солнце прорвалось сквозь угрюмые тучи, тепло и ярко заиграло на палубе. Волны из сизых стали ласково-голубыми, и водный простор, распростершийся до горизонта, поманил куда-то вдаль, в новое, неизведанное, нужное для любимого отечества, для друзей, оставшихся там, на берегу Кронштадта.

Жуковский, как всегда, был прав. В 1834 году Александр Иванович возвратился на родину. В этот приезд он долго жил в своем имении Тургенево.

Старый дом, где прошло детство, доставил горькую радость. Вспомнилось, как братья Тургеневы — Александр, Н иколай и Сергей — уезжали за границу продолжать свое образование в Геттингенском университете. По тем временам это было прогрессивное учебное заведение. В «Хронике русского» Тургенев рассказывал, что один из русских студентов, обучающихся в этом университете, писал:

Без сомнения приближается время, когда литература моего отечества распространится по всей Европе и когда язык наш будет одною из существенных принадлежностей хорошего воспитания.

В «Евгении Онегине», представляя читателям Ленского, Пушкин писал: «С душою прямо геттингенской». Эту строфу он посвящал своим друзьям свободолюбивым, обучавшимся в Геттингенском университете, в том числе и братьям Тургеневым.

Тургенев ходил по аллеям своего поместья и в эти уединенные часы, любуясь русской природой, часто думал о славе своего отечества — Пушкине. Он вместе с ним был участником Арзамасского братства.

Когда впервые Пушкин появился в Арзамасском братстве, ему по душе пришлись веселые атрибуты его: и арзамасский колпак, и отлично запеченный арзамасский гусь на столе. Как заливался поэт своим звонким смехом, когда произносились надгробные речи литературным противникам! И с каким удовольствием принял прозвище «Сверчок». Они, эти прозвища, были обязательными для всех и взяты из стихов Жуковского.

Оду «Вольность» Пушкин писал в доме братьев Тургеневых. Он закрыл двери столовой, улегся на диван, исписанные листы опускал прямо на пол. А братья охраняли покой поэта, ходили на цыпочках, разговаривали вполголоса. И только тогда осмелились войти в столовую, когда тишину дома пронзил звонкий голос поэта:

— Братья, где вы?

Тургеневу первому Пушкин сообщает: «Пишу новую поэму «Евгений Онегин», где захлебываюсь желчью. Две песни уже готовы...»

А потом, в один из приездов Тургенева в Россию, он читал ему написанное. И как же ждал, как же ждал годы Тургенев, когда Пушкин закончит своего «Онегина», мысленно предсказывая вечную жизнь этому произведению! И ведь не ошибся! А какой восторг испытал он, когда в Петербурге Пушкин читал ему «Медного всадника», запрещенного Николаем I! Его великий друг, краса любимой родины, читал великое произведение. Тургенев сидел, вернее, лежал в кресле, по обычаю закрыв глаза, а может, оттого, что не хотел показать слезы восторга.

Дома в дневнике он записал одно слово: «Превосходно». А в душе поднимались буря, недоумение. В его беспредельно добром сердце рождался даже гнев. Он недоумевал, как можно было не понять, не оценить величие написанного Пушкиным.

И сейчас вот, в этот приезд на родину, Тургеневу так спокойно, так радостно в своем поместье. С любовью оглядывает он русские березки, за время его отсутствия поднявшиеся ввысь, нежно-зелеными головами своими запутавшиеся в темной зелени елей. С радостью медленно шагает по знакомым, заросшим травой и цветами дорожкам.

С тихой грустью вечерами встречает месяц на ясном просторе неба, усеянном звездами. Картина родная с детства. Все так, как было. Все так, как будет, когда следы на земле его, Тургенева, сотрет время.

Ночами сидел он за письменным столом, кончая свои заграничные записи:

Кончена сия книга в Тургеневе 1 июля 1834 года, в малом флигеле, на столе управляющего, в 1-м часу утра, в воскресенье. Меня прерывали крестьяне с дарами: но помеха эта не затрудняла меня. Женева и Тургеневе слиты в сей книге, как в моей душе и в судьбе моей. О брат! отсутствие твое не мешает мне действовать здесь по сердцу твоему. Тени праотцов, утешьтесь и вы! Отец, призри на своего сына, прах твой мысленно лобызающего.

Отсутствие брата действительно не помешало Александру Ивановичу действовать так, как хотел бы тот. Он перевел крестьян в Тургеневе с барщины на оброк.

Об этом писал Пушкин в «Евгении Онегине»:

Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил.