Агния Кузнецова - Долли

— Наверное, не одна девчонка заглядывается на него!

— Что ты сказала, Долли? — спросила мать, накрывая в кухне стол, покрытый веселой цветастой клеенкой.

— Да я так, мама, просто устала на работе молчать.

— А! Ну тогда разговаривай, разговаривай сколько хочется!

Они сидели за столом в маленькой чистой кухне и с удовольствием ели холодную курицу, пили крепкий чай с молоком, закусывая бутербродами с сыром.

— Очень занятный приходил сегодня читатель — прямо из армии, заехал по дороге к родственникам, — рассказывала Долли. — Хочет получить интересные материалы, познакомиться с пушкинским окружением, особенно с Долли Фикельмон. А с какого конца подойти к этому — не знает.

— Но уже то приятно, что интересуется. Надо таким читателям помогать изо всех сил.

— Я и помогу, мама, мне это самой интересно. А видела бы ты его лицо, когда я назвала свое имя.

Долли и мать весело засмеялись.

— Да ты, мамочка, веселенькую историю со мной устроила.

— Не я, доченька, отец!

— Все равно. В самом деле, вы оба заставили меня жить сразу в двух веках. Право же, мне иногда кажется, что я присутствую там, в салоне Фикельмон, на балах, во дворце, переживаю трагедию Пушкина.

— Может быть, тебе, Долли, надо записывать свои видения?

— Я уж и так стала записывать, мама, даю названия, как главкам в книге. Мысленно проходят такие сцены, что диву даешься. Вот вчера опять, пока этот читатель перелистывал книгу, а я стояла возле него, куда только не унесла меня фантазия.

— Так это же интересно, Долли! Ты работаешь в книжном храме. Ты много знаешь. Ты начитана. Ты этими записками можешь во многом помочь своим читателям. Вот этому же молодому человеку, что приходил сегодня к тебе.

«Это, в самом деле, интересно и нужно», — думала Долли, лежа в постели в своей маленькой комнате. И опять ей представилось...

Семилетняя Долли и ее сестра Екатерина жили у бабушки Тизенгаузен, урожденной Штакельберг, в ее эстляндском имении.

Елизавета Михайловна только что возвратилась из дальней поездки к отцу.

В доме все не так, как обычно. Шумно. Весело. Долли и Катя повисли на шее матери. Слуги носят из кареты в дом вещи. Бабушка суетится, дает указания повару, что приготовить к обеду.

Елизавета Михайловна снимает шляпу, приколотую к волосам длинной булавкой с головкой, украшенной драгоценным камнем, кое-как приглаживает у зеркала волосы и достает из чемоданов подарки от дедушки, передает его приветы, пожелания хорошо изучить французский, немецкий языки и особенно русский. Она необычайно весела и оживлена, сразу же объявляет, что долго не задержится здесь: сняла дачу в Стрельне под Петербургом и на все лето увезет детей.

Бабушка старается, чтобы никто не заметил, как она расстроилась. Но Долли чувствует это. Она бросается к бабушке, обнимает ее так крепко, что светлая шаль, накинутая на ее плечи, сползает, и чепец, украшенный бантами, приколотый шпильками, съезжает набок.

— Бабушка, дорогая! Мы ведь только на лето. А к осени снова к тебе. Иначе я не могу. Заскучаю по тебе сильно.

Долли не преувеличивает. Она любит бабушку не меньше матери. Этот старый деревянный дом, простые обычаи жизни — все ей бесконечно дорого.

Не знает Долли в этот момент, что судьба ее, Катеньки и матери скоро переменится. Двадцативосьмилетняя Елизавета Михайловна выйдет замуж за генерала Хитрово. Правда, с бабушкой девочки будут еще жить некоторое время, но в 1815 году наступит разлука. Хитрово получит назначение российским поверенным в делах при великом герцоге Тосканском и семья переедет во Флоренцию.

Позднее Долли будет писать в своем дневнике, что после самой скромной жизни у бабушки попала она «в среду самого высшего света и самых элегантных обычаев».

— Здравствуйте, Дарья Федоровна! — негромко сказал Григорий.

Долли принимала книги у читателя. У стола стояло несколько человек. Сегодня в библиотеке читателей было много.

— Здравствуйте! — Не называть же его Григорием Ивановичем! Да и просто по имени называть не пристало после одного посещения библиотеки и короткого делового разговора.

Но, отвечая на его приветствие, она все же оторвалась от работы, выпрямилась, отбросила на спину косу и чуть приметно улыбнулась.

Григорию тоже странно было называть ее Дарьей Федоровной. Она же, наверное, вчерашняя десятиклассница. Но в библиотеке так полагалось. Интересно, как попала она работать в эту библиотеку? Наверное, провалилась на экзаменах в вуз и поступила сюда до следующих экзаменов.

Он отошел от стола. Стал разглядывать стенды. Вот под стеклом книги с автографами известных советских писателей, подаренные библиотеке. Вот выставка книг по истории Москвы. А там рядами полки книг, с торжественной загадочностью уходящие в глубь удлиненного зала. Напротив входной двери — дверь в читальный зал. Он полукруглый, с продолговатыми окнами, закругленными сверху и красиво задрапированными бежевыми шторами. С лепных потолков низко к столам опускаются люстры.

Григорий подумал: дом старинный. Чей же? Кому принадлежал он век назад? И усмехнулся: может, и тут какое-нибудь совпадение. Может быть, этот дом каких-нибудь князей — родичей Кутузова. Не случайно же на высоком крыльце библиотеки выстроилась целая колоннада. Надо будет спросить Дарью Федоровну.

Григорий долго еще разглядывал стенды, полки с аккуратно расставленными книгами, читал названия авторов на их корешках. Иногда отрывался, поглядывая на Долли, которую атаковали читатели. И однажды встретился с ее взглядом, обращенным к нему.

Она помнила, что он здесь. На сегодня Григорию этого было достаточно. Она помнила. Ему было приятно и от этого и от того, что он вдруг попал в какой-то другой, до этого совершенно неведомый ему мир — священную обитель книг, светлый храм, соединяющий прошлое всего человечества с настоящим, с грядущим. И, как в храме, здесь хотелось говорить тихо и поклоняться его весталкам — женщинам, владеющим тайнами книг, тайнами тайн.

Когда читатели понемногу покинули зал, Долли подошла к Григорию.

— Я приготовила вам несколько книг. Некоторые запросила в других библиотеках. Их пришлют вскоре. У вас есть телефон? Как только получу, позвоню.

Она нашла его читательский билет. Записала телефон. Передала ему книги.

К столу подходили новые читатели, и Григорию ничего не оставалось делать, как поблагодарить Долли, попрощаться с ней и пойти к вешалке.

В своем временном пристанище, в квартире родственников, он находился один. Двоюродный брат с женой вчера уехали на курорт.

Григорий до полуночи не выпускал из рук книгу.

И другая жизнь — тех, кто когда-то населял землю и чьи следы остались, — жизнь любопытная и порой непонятная проходила перед ним.

А Долли перечитала эти книги и снова под впечатлением далеких событий вспоминала и записывала.

...Маленькая домашняя церковь Бутурлиных, с которыми так дружна семья Хитрово.

Пасхальная заутреня.

Нарядные Долли и Катенька стоят в церкви с гувернанткой — старой девой. Девочки в белых платьях, с белыми лентами в распущенных волосах. В руках горящие свечи, огонь которых блестит в их оживленных темных глазах.

Отец дома: болеет. Теперь это с ним случается часто. Мать поет в церковном хоре. Ее сильный бархатистый голос покрывает другие голоса:

— Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ!

Молящиеся идут за священником в белой парчовой рясе, за хором, за плащаницей, тоже покрытой белой парчой, которую несут вокруг церкви. Прихожан немного. Во Флоренции мало было православных.

...По вторникам и субботам в особняк русского посла Хитрово съезжаются гости со всего города. Веселые балы Хитрово любят флорентийцы, а когда в маленьком зале ставится трагедия, в которой Елизавета Михайловна играет главную роль, все бурно восторгаются ее талантом. Иногда и Катенька играет в трагедиях какие-нибудь небольшие роли. А Долли не хочет. Ей интереснее смотреть трагедии, а не участвовать в них. Больше всего ее интересуют встречи с необычными людьми, которые посещают их дом. Когда М-м де Сталь с сыном Августом, немецким писателем Вильгельмом Шлегелем и другом ее Альбертом Фокком путешествовала по Италии, она бывала в их доме, Долли со вниманием ловила каждое слово знаменитой писательницы. Девочка хорошо знает французский, немецкий, итальянский языки. А вот русскую разговорную речь, к великому огорчению матери, стала забывать.

В четырнадцать лет Долли начинает выезжать в свет.

Бывает она с родителями и сестрой и во дворце государя — великого герцога Тосканского Фердинанда. Она сдружилась с наследной принцессой Анной-Каролиной, и эта дружба продолжалась долгие годы. И тогда, когда Анна-Каролина стала великой герцогиней Тосканской, и тогда, когда Долли уехала на родину.

...Елизавета Михайловна сидела в гостиной, в кресле, с бумагой и карандашом в руках. Надо было составить меню ужина, который намечался быть многолюдным и весьма представительным.

Вошел муж. Она вскинула на него глаза и отметила про себя, что он еще более похудел в последние дни, а сейчас был особенно бледен и, как показалось ей, чем-то расстроен.

— Посиди, Николай, подле меня, — указала она на кресло.

Николай Федорович сел. Помолчал немного и спросил:

— Опять большой бал, Лиза?

— Да, потребует немалых затрат.

— А денег между тем нет, — сказал Хитрово и как-то странно поглядел на жену — не то с упреком, не то с сожалением. — Послушай меня, Лиза, и, ради бога, не расстраивайся, не принимай близко к сердцу то, что я скажу тебе. Безвыходных положений нет.

Елизавета Михайловна опустила на колени бумагу, и карандаш, скользнув с колен, запутался в пышном ворсе ковра.

Она устремила взгляд на мужа.

— Я просил помощи у императора, ссылаясь на мое расстроенное состояние. И вот сегодня получил отказ. Но это еще полбеды. Мне сообщено, что мое место упразднено. Мне предоставлена маленькая пенсия, но с условием, чтобы я оставался жить в Тоскане.

Елизавета Михайловна, как от холода, вздрогнула. Известие было неожиданным и страшным. Долгов было так много, что расплатиться с ними своими силами не представляло возможности.

— И почему же при условии остаться здесь, а не уехать на родину? Что за странное условие? — чуть слышно спросила она.

— Я думаю, для того, чтобы дипломат расплатился с долгами, которые нельзя иметь, находясь на таком посту.

Слова эти звучали упреком жене. Звучали отчаянием. Л ей не было жалко его. Ей было жаль дочерей и себя. В трудные минуты мысленно она всегда уходила в воспоминания о Тизенгаузене, сравнивая его с Хитрово. Тизенгаузена она действительно любила.

Елизавета Михайловна достала из-за корсажа кружевной платочек, прикрыла им глаза. Она плакала. Плакала о том, что жизнь столкнула ее снова с трудными обстоятельствами, что рядом нет Тизенгаузена. А Хитрово никогда не поймет ее огорчений.

Через два года, 19 мая 1819 года, Елизавета Михайловна, как тогда, сидела в гостиной в том же кресле, накинув кружевной платочек на лицо. Только была она в глубоком трауре. Она плакала о Хитрово, о детях, о себе, о предстоящих трудностях жизни, и воспоминания о смерти Тизенгаузена, о смерти отца оживали в памяти, больно ранили сердце.

Посредине зала, на столе, в гробу лежал Николай Федорович. Гроб весь утопал в чудесных весенних цветах, какие могут быть только в Италии. В изголовье заливалась слезами Долли, оплакивая любимого отчима.

Семья осталась во Флоренции. Была небольшая пенсия и помощь от родных из России. Но главное, выручал удивительный талант Елизаветы Михайловны: никогда не падать духом, даже в создавшейся ситуации уметь удержать свое блестящее положение в свете.

В 1820 году она с дочерьми поехала путешествовать по Италии и Европе. Бывали в обществе прусского короля Фридриха-Вильгельма III, герцога Леопольда Саксен-Ко- бургского, впоследствии бельгийского короля.

В Вене на одном из балов Елизавета Михайловна с приветствием подошла к императрице-матери, та ласково улыбнулась ей. Придворные расступились. Пожилая императрица — в прошлом, видимо, красавица — изнеженной, унизанной драгоценностями рукой приложила к глазу лорнет, спросила:

— А где же наша Сивилла Флорентийская? — Она имела в виду Долли, сравнивая ее с вещими девами, которым древние греки и римляне приписывали дар прорицания. — То, что она прочит моему сыну, похоже на правду. А молодость не мешает ей интересоваться политической жизнью различных стран и потому как бы помогает предвидеть их будущее.

Елизавета Михайловна подозвала дочь, и та, красивая, грациозная, в белом платье, с белой розой у талии, с жгуче-черными локонами, тоже оттененными живой белой розой, в изящном книксене присела перед императрицей и уже весь вечер не покидала ее.