Агния Кузнецова - Долли

— О чем вы? — не поняла Елизавета Михайловна.

— Вам не заметно. А со стороны видно, как Феликс похож на Екатерину Федоровну. Те же глаза, улыбка.

Елизавете Михайловне стало ясно, что Пушкин все понял. Но она не ужаснулась, что это сходство разглядят и другие. Пушкин видит то, чего не замечают другие. Его слова она восприняла как упрек ей за неоткровенность с ним. «Но он же должен понять и мое положение», — подумала она и ответила:

— Всякое бывает в жизни, Александр Сергеевич! Всякое!

А Пушкин подумал: «Сколько же страданий перенесла Екатерина Федоровна, чтобы скрыть все это от злого петербургского света, да и великосветского общества Италии, где разразилась эта трагедия. И сейчас она не может сказать сыну, что она его мать. Она для него тетя Катрин. А сколько горести пережила и переживает Елизавета Михайловна, якобы взявшая на воспитание сына графини Форгач.

«Странно, как я не заметил этого сходства глаз прежде, — думал Пушкин, возвращаясь домой, — видимо, это сходство стало у мальчика разительнее с возрастом».

Дома он не сказал жене о своей догадке. Это была тайна Елизаветы Михайловны, которую она, против обыкновения, не доверила даже ему. Это была тайна Екатерины, которую Пушкин глубоко уважал, ценил ее ум и незаурядность поступков. Он, например, знал, что и в Италии и в Петербурге Екатерине предоставлялись блестящие партии замужества, но она отказывала женихам.

Может быть, она продолжала любить того, чей сын рос воспитанником ее матери, думал Пушкин, и к его дружескому отношению к Екатерине прибавилось преклонение перед ней.

А дружба с ней началась еще в 1827 году, когда Елизавета Михайловна и Екатерина возвратились на родину.

Пушкин вспомнил, как в 1830 году он по просьбе Екатерины написал ей стихотворение «Циклоп».

Язык и ум теряя разом,

Гляжу на вас единым глазом:

Единый глаз в главе моей.

Когда б судьбы того хотели,

Когда б имел я сто очей,

То все бы сто на вас глядели.

Это стихотворение читала Екатерина в Аничкином дворце, на костюмированном балу, где она была в маске циклопа.

Посылая стихотворение, Пушкин писал тогда ей в письме:

Само собой разумеется, графиня, что Вы будете настоящим циклопом. Примите этот плоский комплимент как доказательство моей полной покорности Вашим приказаниям. Будь у меня сто голов и сто сердец, они все были бы к Вашим услугам.

Вот маска Пушкина, снятая с его мертвого лица. Долли отложила фотографию в сторону: «Это не нужно».

И задумалась...

В посольстве о смертельной ране Пушкина первой узнала Долли. Она побледнела, ахнула и побежала к матери. Но возле дверей спальни Елизаветы Михайловны с сомнением остановилась. Ведь для матери это известие будет потрясением. После родной семьи Пушкин для нее дороже всего на свете. Как она переживет этот удар?

Было уже поздно. Елизавета Михайловна спала. Она услышала негромкий стук в дверь и голос дочери:

— Маменька, откройте.

— Что случилось, Долли? — встревоженно спросила Елизавета Михайловна, накинула капот и бросилась открывать дверь. Долли остановилась в открытой двери. Свеча дрожала в ее руке и прыгающим светом освещала бледное лицо и глаза, наполненные слезами.

— Маменька, ради бога, успокойтесь. В нашей семье все хорошо. А вот...

— Пушкин? Что с ним? — как бы заранее предчувствуя несчастье, прошептала Елизавета Михайловна.

— Была дуэль с Дантесом. Пушкин тяжело ранен.

Елизавета Михайловна покачнулась, Долли проворно

поставила подсвечник на столик возле кровати, подхватила мать и повела ее к креслу. Но Елизавета Михайловна не села. Она провела руками по лицу, как бы снимая налетевшее отчаяние. Отстранила дочь и бросилась одеваться.

— Скорее к нему! Долли, немедленно карету!

— Маменька, да ведь уже ночь, подождите до утра.

— Ждать нельзя ни минуты. Я знаю. Он умрет. Я должна быть возле него. Карету, Долли! Умоляю тебя, скорее!

Она дрожащими руками торопливо натягивала на себя одежду.

Долли выбежала, оставив у матери свечу, в темноте на ощупь пробиралась по коридору. У нее тоже дрожали ноги, и слезы душили ее. Она не сказала матери, что надежды нет. Она бы поехала вместе с ней к умирающему. Но ей нельзя. Она жена посла.

Елизавета Михайловна не удивилась, что на лестнице и во дворе толпились люди, что двери в квартиру Пушкиных были распахнуты. Вид ее был так отчаянен, что люди перед ней расступались. Она вбежала в прихожую. У двери кабинета Пушкина стоял Тургенев. Он спиной прижался к двери и раскинул руки, защищая вход к больному.

— Нельзя, Елизавета Михайловна!

— Это невозможно!

Она отбросила его руку и, видно, так было велико отчаяние на ее лице, во всей фигуре ее, что Тургенев отступил. Она неслышно закрыла за собой дверь и, пытаясь унять рвущиеся рыдания, бросилась на колени перед диваном, на котором лежал Пушкин.

...Тургенев вошел в гостиную Хитрово. Елизавета Михайловна сидела за круглым столом, на котором лежали письма. Она была в черном платье, с траурной косынкой, наброшенной на плечи. Она не встала, как обычно, не пошла навстречу с приветливой улыбкой. Только подняла исплаканное лицо с темными кругами вокруг глаз, и губы ее задрожали.

— Садитесь, Александр Иванович, — она указала на стул.

Тургенев сел, положил на стол сверток, осторожно развернул. В белой тряпочке — горстка земли с могилы Александра Сергеевича. А рядом он положил по-зимнему голую, нераспустившуюся ветку.

— С молодого деревца, сорванная возле дома поэта, — тихо сказал он.

Елизавета Михайловна закрыла руками лицо и разрыдалась.

— Спасибо, спасибо, дорогой Тургенев, — сквозь рыдания говорила она. — А мне, верно, долго не пережить Пушкина.

А вот фотография картины Н. Ульянова «Пушкин с женой перед зеркалом на придворном балу».

В зеркало видны дамы и мужчины, поглядывающие на чету Пушкиных.

Долли не могла оторвать взгляд от Натальи Николаевны, хотя и понимала, что это выходит за рамки приличий, которыми она, жена посла, обязана обладать в полную меру. Но ее так покоряло все прекрасное! А она, Пушкина, была прекрасна.

Идеальные черты лица, движения и походка — все было в ней прелестно. Такой гармонией прекрасного лба, изящного носа, нежных непорочных губ с чуть уловимым налетом терпеливой решительности Долли не видела в жизни, как и этого бездонного золота глаз, притененного длинными ресницами, этого чуть неточного взгляда, уводящего в загадочный сказочный мир. А горделивый взлет коричневых бровей с чуть заметным трагическим изломом навевал грусть, и Долли казалось, что это прекрасное создание, именуемое женщиной, не может быть счастливо.

И Долли не ошиблась. Страшный суд мирской жестоко отомстил Наталье Николаевне за ее совершенную красоту и при жизни и после смерти ее, не пощадив ни Пушкина, ни его детей.

А когда она улыбнулась Долли грустной, легкой улыбкой, блеснув перламутром точеных зубов, и изящным в своей простоте движением положила согнутую руку на плечо императора, а тот коснулся рукой в белой перчатке ее сказочно женственной талии, Долли в упоении продолжала смотреть на удаляющуюся в танце высокую фигуру Натальи Николаевны, ее чуть откинутую назад головку с приподнятой прической, перевитой жемчугом, черную-чер- ную, отливающую таким же золотом, как и глаза.

Она танцевала с отличительной от других великосветских дам простотой и достоинством, как бы не придавая значения тому, что партнер-то ее — император, первый человек Русского государства.

Долли на своем веку перевидела немало светских красавиц — ив Петербурге и в других странах: кокетливых, заносчивых, самовлюбленных, поведением своим и каждым движением подчеркивающих свою красоту. Но скромность и молчаливая простота Натальи Николаевны поразили ее. Она как бы терпеливо несла нелегкий крест своей красоты, терновый венец своей прелести.

Дома после бала Наталья Николаевна спросила мужа:

— Тот, с кем ты разговаривал на лестнице, был один из убийц Павла Первого?

— Да, это Скарятин Яков Федорович. Его шарфом удушили императора.

— И великосветское общество принимает его? А император терпит его присутствие?

Пушкин обнял жену, ласково привлек ее к себе и, заглядывая в глаза, сказал:

— До чего же ты не светская дама, Наташа. Ну да со временем ты усвоишь нравы высшего света. Здесь терпят все, кроме правды. Здесь все на все закрыли глаза. Лица прикрыты масками. Здесь маскарад.

Долли! Моя любимая! Моя единственная, поверь, еще никогда ни одна девчонка не будоражила мое сердце. Я говорю тебе все это первый раз в жизни, потому что тысячи километров разделяют теперь нас и ты не видишь моего лица, моих глаз...

Еще тогда, когда мы были мало знакомы, мне хотелось спросить тебя: «А ты станешь ждать меня, если я буду учиться в другом городе?» Но конечно, тогда я не посмел. А теперь вот решился.

И как же все нелепо получилось! У тебя командировка, а я срочно уезжаю, потому что тяжело заболела мама. Мы с тобой даже не попрощались. Я был в отчаянии.

Но спросить хочу, должен спросить: будешь ли ты ждать меня? Ведь я люблю тебя, Долли, ты — особенная. Твое внимание ко мне, твоя дружба со мной мне показались не случайными. Мне показалось (прости, если ошибся), что я тебе не безразличен...

Как я живу? Скучаю по тебе. Мама, к счастью, поправилась. Экзамены выдержал. В военное училище поступил. Живу в общежитии. Выходные дни провожу дома. Друзья разъехались кто куда. Мне очень одиноко. С людьми я схожусь не просто. Окружают меня разные люди. И хорошие, и плохие. С одними хочется подружиться. Другим дать в морду. Пока не делаю ни того, ни другого. Присматриваюсь. Я напишу тебе подробнее, когда получу ответ на это письмо. Сгораю от желания узнать, принята ли ты. Ведь все как будто шло нормально.

Твой навсегда Григорий.

А через несколько дней он получил телеграмму:

БУДУ ЖДАТЬ ТЧК ПРИНЯТА ТЧК ТВОЯ ДОЛЛИ.

И сразу трудности отступили. Возникла дружба со многими сверстниками. В морду хотелось дать только двоим. И жизнь казалась такой замечательной, такой прекрасной, обещающей огромную радость где-то там, в будущем.

И для Долли письмо Григория было необычайной радостью. Она перечитывала каждую строчку письма, переживала каждую мысль его. Не так испугала ее фраза о разных трудностях, как об окружении однолеток, среди которых есть такие, кому хочется дать в морду.

Нет, она решительно помешалась на той эпохе, в которой жила Долли Фикельмон, ее тезка. Та Долли была одна из близких друзей Пушкина. Она, ее муж, ее мать, сестра и еще многие из тех, кто бывал в доме Фикельмонов и Хитрово. В их общество Пушкин стремился. Салон Фикельмонов и Хитрово был для него самым приятным в Петербурге. Но многие посетители салона, наверное, как и Григорию его некоторые однокашники, были Пушкину непонятны.

А сейчас Долли хотелось забыть и Николая I, и Бенкендорфа, и Нессельроде, и Геккерена с Дантесом. Хотелось думать только о друзьях поэта.

Елизавете Михайловне не спалось. Среди ночи она встала, набросила капот, присела к секретеру и стала писать письмо Пушкину. Писала и плакала, сознавая, что никакие ее письма не удержат Пушкина от женитьбы на Гончаровой. Но все равно писала и ежедневно посылала их ему. И теперь он почти не отвечал на ее послания.

Она вспоминала одно из своих писем:

Когда я утоплю в слезах мою любовь к Вам, я тем не менее останусь все тем же существом — страстным, кротким и беззащитным, которое за Вас готово идти в огонь и в воду, потому что так я люблю даже тех, кого люблю немного.

Он не ответил и на это письмо. Но что же можно было ответить?

Наутро она пошла в комнату детей. Еще в коридоре она услышала веселый смех Елизалекс и рассудительный голосок Феликса, что-то объясняющего девочке. Грусть покинула ее, и она подумала: «Дом без детей — не дом».

Она нежно расцеловала внуков. Похвалила рисунок Феликса, бантик у куклы, завязанный Елизалекс. В это время вошла Долли.

— Доброе утро, маменька, — сказала она, присматриваясь к опухшим глазам матери. — Как спали?

— Доброе утро! — отозвалась Елизавета Михайловна. — Спала неплохо. — И отвела взгляд от всепонимающих глаз дочери.

У Долли в руках была «Северная пчела». В ней она с возмущением прочла статью о «совершенном падении» таланта Пушкина, резкие нападки на седьмую главу «Евгения Онегина».

Видно было, что Елизавета Михайловна в дурном расположении духа, и Долли не захотелось огорчать ее, отдавать ей газету. Но мать уже заметила ее и протянула руку:

— «Северная пчела»?

— Да. Я не смотрела еще, — решила Долли обмануть мать.