Снова с силой прижав к себе плачущего малыша, Лёня быстро пошел в дом. Глеб испуганно трусил рядом, вцепившись ладошкой в полу его куртки и с настороженностью оглядываясь на Лизу, которая тоже двинулась вслед за ними – не могла же она оставить мужа один на один с этими слезами и соплями, в самом деле. Вслед за ними она вошла в крошечную квадратную прихожую и остановилась в нерешительности, оставшись одна: Лёня с орущим Борисом на руках скрылся в ванной, туда же рванул Глеб. Было слышно, как льется вода из крана, как Леня бормочет что-то ласково-невразумительное, как потихонечку успокаивается ребенок, перейдя в своем плаче на другие, более высокие и жалобно-подвывающие нотки. Вскоре оттуда выскочил недовольный Глеб, отправленный восвояси, по всей видимости, чтоб под ногами не путался. Усевшись на низенькую скамеечку, он начал деловито стаскивать с себя красный резиновый сапог, ухватившись за его грязную подошву руками. Сидел, пыхтел, косо взглядывая на гостью, намекая будто – помогла бы хоть, что ли, тетка. Чего тут без дела-то стоять. Лиза, улыбнувшись, наклонилась к нему, протянула руку:

– Давай сюда ногу. Я буду тянуть, а ты держись. Ага?

Глеб молча протянул одну ногу, потом вторую. Лиза, увидев на теплых чистеньких носочках ребенка аккуратные, прошитые тонким нежным стежком заплатки, то ли умилилась, то ли удивилась на такое тщательное рукоделие – и не лень же кому-то было. Сняв сапоги, Глеб, громко и сердито сопя, начал тут же копошиться с пуговицами своего бедненького пальтеца.

– Помочь? Давай расстегну, – снова наклонилась Лиза. – Ты ведь у нас Глеб, да? Я правильно запомнила?

– Да. Я Глеб. А Борис там, – махнул он в сторону ванной. – А ты, тетя, кто?

– Я? – опешила Лиза. – А я никто. Просто так.

Из ванной в узенький коридорчик вышел Лёня, держа на руках все еще всхлипывающего Бориса. Бегло взглянув на Лизу, снова удивился-испугался будто, потом буркнул себе под нос:

– Проходи, чего стоишь.

Лиза быстро стянула с себя пальто, прошла за ним в комнату. И остановилась, оглядываясь кругом в некоей нерешительности – она такое раньше только в кино и видела, в старых послевоенных фильмах, которые любила смотреть бабушка, прямо один к одному. Вон старенький замшелый коврик с лебедями провис уныло над продавленным допотопным диваном с круглыми валиками по краям, вон скатерть на круглом столе ажурная и желтая от старости – бумазейная, как говорила бабушка, а вон – о господи, чудо какое! – оранжевый абажур с длинными кистями, достающими почти до самого стола. Не комната, а декорация съемочной площадки для фильма про жизнь из сороковых годов. Самое время появиться какому-нибудь артисту Кадочникову в военной форме с портупеей или той же талантливой Серовой в платье с огромными валунами-плечиками. А стены, боже мой! Они в комнате были выбелены известью – по-настоящему, с нежной голубизной, и даже пачкаются, наверное, если к ним прислониться. Она даже руку протянула и пальцем провела по стене для достоверности – действительно…

– Стало быть, ты сейчас здесь живешь?

– Да, – тихо проговорил Лёня, усаживая Бориса на диван рядом с Глебом. – А что тебе не нравится?

– А хозяйка этого всего антиквариата где?

– Алина у нас в больнице. Да, мужики? А мы тут без мамы хозяйничаем как умеем.

– Понятно. А она кто, Лёнь? Почему живет в такой бедности?

– Как это – кто? – пожал плечами Лёня. – Обыкновенная женщина. Как все. Молодая. Больная только очень. И еще – она вот их мать, Бориса и Глеба.

– И что? Ты ее любишь, да?

– Я не знаю, в каком смысле ты сейчас про любовь спрашиваешь. Ты о чем, о сексе-страсти говоришь?

– Да в обыкновенном! В каком еще можно про это спрашивать? Ты ушел от меня к другой женщине, значит, ты ее любишь больше меня. То есть меня разлюбил, а ее полюбил. Так?

– Не знаю. Я как-то вообще про это не думал. Не до того было. Господи, ерунда какая эти все твои любишь – не любишь, плюнешь – поцелуешь. Алина очень больна. И ей нужна моя помощь. Срочно. Необходима просто.

– Так. Погоди, Лёнь, что-то я не совсем тебя понимаю, – вдруг разозлилась Лиза и никак не могла совладать с собой. Понимала, что не место и не время, в общем, для выяснения отношений, но вдруг ее понесло. Знала за собой такой недостаток – попадала иногда «вожжа под хвост», как говаривала, бывало, в сердцах Татьяна. – Что значит, больна? А ты что у нас, врач? Ну, я понимаю, человеку материально помочь можно, это дело святое. Или как-то еще свою сердечность-сочувствие проявить. Но уходить сюда жить – зачем? Это же глупо! Все твои дурацкие фантазии! Результат мучительных рефлексий. Глупо, глупо.

– Лиза, ты сейчас зачем пришла? Стыдить меня? Я прошу, не надо, пожалуйста. Мне и без твоих пламенных речей тошно. Я вообще, можно сказать, в полном отчаянии!

Что-то насторожило Лизу в его голосе. Да и вообще, если честно, вроде как и не Лёнин это был голос. Другого мужика какого-то, действительно в жизни отчаявшегося, и не из-за какой-нибудь там богемной глупости вроде одиннадцатого места на конкурсе имени Чайковского, а отчаявшегося по-настоящему, с настоящим страданием да горькой подругой-безысходностью об руку. Ей вдруг стало стыдно. Как накатившая только что острая злость, такой же нестерпимый стыд прошел по ней скорой волной, перехватившей горло в судорожном спазме. С трудом глотнув воздуху, она только спросила очень тихо – шепотом почти:

– А что с ней такое?

Лёня покосился на притихших, сидящих на диване, как два крепких грибочка, мальчишек и произнес тоже тихо, так, что услышала его только Лиза:

– У нее врожденный и серьезный сердечный порок. Операция срочная нужна, да наши медики не берутся. Говорят, раньше надо было делать. А теперь только в Москву надо ехать, в кардиологический центр, там еще могут помочь. У наших какого-то там оборудования нет.

– Так пусть едет! В чем дело-то?

– Ну да, сказать легко. Ты знаешь, каких это денег стоит? У меня таких нет, а у нее тем более. Я хотел ссуду в банке оформить, да надо справки всякие собирать, они еще и залог требуют…

– Господи, так давай я дам!

– Чего дашь?

– Денег! Сколько нужно, говори! Ну?

Лёня моргнул растерянно и уставился на нее долгим, даже немного туповатым взглядом, словно спросила она сейчас у него о чем-то очень сложном и для простого ответа неразрешимом. Потом растерянно улыбнулся и переспросил:

– Ты что, и впрямь хочешь операцию оплатить? А ты не шутишь?

– Господи, разве этим шутят? Ну, ты даешь. Я понимаю, что ты меня всегда за бабу очень циничную держал и где-то даже и прав был, может, но сейчас просто не тот случай.

– Ну да, ну да, – продолжая так же виновато и растерянно улыбаться, быстро и благодарно закивал он головой и сразу стал похож на неприкаянного китайского болванчика, с которым Лиза любила играть в детстве. Тронешь слегка за голову, а он кивает и улыбается, кивает и улыбается. Да, совсем другим стал здесь ее Лёня. Она его таким жалким и не знала никогда. Но чего уж греха таить, вся эта теперешняя его жалкость – и Лиза понимала это распрекрасно – очень на самом деле дорогого стоила. А вот интересно, если б она вдруг заболела чем-нибудь серьезным, стал бы он так убиваться по этому поводу? Или нет? Скорее всего, нет. Потому что такие, как она, в поддержке не нуждаются. Такие, как она, сами находят для себя средства для решения проблем. Потому что они сами эти средства зарабатывают. Вернее, имеют здоровую возможность их заработать.

– В общем, ты завтра узнай, куда и сколько надо перечислить, и сразу позвони мне. Я все тут же сделаю. И пусть она едет на свою операцию.

– Лиза… Ты… Спасибо тебе, конечно.

– Да ладно! – махнула она в его сторону, поморщившись. – Чего я, зверюга подколодная, что ли? Мог бы и сам догадаться попросить, а не ждать, когда я сюда вломлюсь.

– Спасибо, спасибо, Лиза. Я и не предполагал, что ты так вот можешь.

– Да ты вообще меня не знал. Вернее, не захотел узнать. Взял и комплексанул сдуру – игрушка он, видишь ли. Вот и Алину сам себе выдумал.

– Я ее не выдумал. Она есть. Она существует. И ей действительно сейчас нужна моя помощь. А теперь выходит, что и твоя тоже.

– Ладно, пойду я. Буду ждать завтра твоего звонка. Я так поняла, что чем быстрее она в Москву попадет, тем лучше. До связи.

– Погоди, я тебя провожу! Темно уже, а там на лестнице лампочки нет…

В следующий момент Лиза и сама не поняла, что случилось. Только они двинулись в прихожую, как маленькая квартирка огласилась таким диким ревом-воем спрыгнувших с дивана и бросившихся к Лёне мальчишек, что у нее тут же сердце провалилось куда-то в желудок и никак не хотело возвращаться на свое законное место. Потому что смотреть, как маленькие цепкие лапки-ладошки судорожно впиваются в его руки, как в плаче мелко-мелко дрожат-трясутся детские губы, не выдержит ни одно сердце, даже самое что ни на есть цинично-адвокатское. Так теперь и будет оно, бедное, прятаться от всего этого в желудке, наверное. И еще – она вдруг увидела себя глазами этих мальчишек: пришла вся такая красивая, ухоженная, хорошо одетая, сытая, злая тетя и пытается увести от них Лёню. Их Лёню: няньку, опору, на сегодняшний день единственную связь с умирающей в больнице матерью.

Лиза трусливо выскочила в прихожую, быстро просунула руки в рукава пальто, огляделась в поисках сумки. Потом осторожно выглянула, поймала Лёнин взгляд и покрутила выразительно несколько раз пальцем по воздуху – позвони, мол, завтра, обязательно.

11

На следующий день Лёня действительно позвонил. Прямо с утра. И Лиза сделала все быстро и деловито, как, впрочем, всегда и все делала. Работы в этот день навалилось много – все запустила со своими семейными проблемами. И судебные разбирательства были назначены, и сроки по всяким важным бумагам тоже подпирали – успевай поворачивайся! Она и поворачивалась, и выкручивалась, и сосредоточивалась, и думала, и беседовала, и выступала с речью. А что делать – адвокатский хлеб не из легких. Тут проворонишь, там проиграешь – и на обочине останешься. Казалось бы, некогда ей и скучать-то. А вот поди ж ты – через неделю снова так затосковала – хоть умирай! Не хватало ей Лёни, и все тут. И дом был без него пустым и неприютным, и камин не грел, и Татьянина еда была безвкусной, и даже рояль, казалось, злобно пучился на нее своей вынужденной молчаливой неприкаянностью. Не принимала Лиза никак эту на голову свалившуюся данность, эту «новую любовь», появившуюся в Лёниной жизни. Думалось все время – вот сейчас она, эта Алина, сделает операцию, вылечится от болезни, и что дальше-то? Станет и дальше жить-поживать с ее мужем да растить своих детей, Бориса и Глеба? В бедности, но в гордости? А что, и станет, многие так живут, и ничего!

Промаявшись таким образом две недели, Лиза не выдержала и снова поехала в тот старый двор, прикупив по пути для Бориса и Глеба подарков – вкусной детской еды и игрушек. Подождав их немного в привычном укрытии, она, взяв в руки пакеты, решительно поднялась в квартиру – некогда ей тут, понимаете ли, часами по-шпионски сидеть да из-за голубятни выглядывать.

Лёня с мальчишками был дома: выглянул из ванной, провел мокрой красной рукой по волосам, откидывая их назад, улыбнулся Лизе грустно:

– Привет. Проходи, я сейчас, только прополоскать осталось. Подождешь?

– Конечно. Мы вот пока с Борисом и Глебом подарки разберем.

Лиза прошла в комнату, вывалила перед ними на диван все купленное игрушечно-съестное хозяйство. Мальчишки смотрели на все эти богатства молча и будто сжав зубы, испуганно прижавшись друг к другу, как красные партизаны на расстреле.

– Ну? Что же вы? – пыталась растормошить мальчишек Лиза. – Это же все вам, подарки! Вот, смотрите, жвачка, трансформер интересный, а вот киндер-сюрпризы. Посмотрим, что там, внутри?

– Это же яйца, тетя, – снисходительно удивившись ее взрослой глупости, проговорил Глеб, слегка выступив вперед. – Их надо сначала сварить, а потом уже расколупывать! А внутри у них белток и желток!

– Надо правильно говорить – белок, а не белток! – совершенно серьезно поправил его Борис. И тоже, выступив вслед за братом на шаг вперед, проговорил, окончательно введя гостью в состояние ступора: – Тетя, а зачем вы яйца в яркую бумажку обернули? Чтоб красиво было?

Лиза молча протянула руку, сорвала с одного из «яиц» красивую обертку и разделила шоколадную основу на две половинки, вытащив оттуда маленькую желтую коробочку. Потом раскрыла ее, достала оттуда крохотную игрушку и протянула ее Борису. Потом так же протянула каждому по половинке от разломленного яйца. Сил на объяснения этого чуда у нее просто не осталось, и говорить не могла – от жалости очень больно стало и основательно сжалось горло. Правда, она быстро пришла в себя. Даже увлеклась слегка, распаковывая вместе с вошедшими во вкус Борисом и Глебом остальные «сюрпризы» – мальчишки повизгивали от восторга, открывая эти коробочки. Много ли малому ребенку для счастья надо? Подумаешь – коробочку открыть. Дальше по ходу дела выяснилось, что чупа-чупсов они тоже никогда не пробовали. И чипсов. И творога «Растишка». А жвачка ребятам вообще не понравилась – они все норовили ее проглотить, как ириску. И удивлялись Лизиным объяснениям, что ее полагается просто жевать, и все. Зачем тогда жевать-то, если проглотить нельзя? Вот глупая какая тетя, ей-богу.