А утром ее разбудил Лёнин звонок. Голос был еле слышен, но по знакомым, изученным за шесть совместно прожитых лет, интонациям Лиза поняла, что настроение хорошее. И прокричала в трубку:

– Ты почему не звонил так долго? Я же волновалась! Ну как? Что там у вас? Операция была?

– Я не мог позвонить, Лиза, извини. Никак не мог. А операцию еще позавчера сделали. Все прошло хорошо! Алину сегодня перевели в общую палату. Так что скоро приеду. Ты там как? Не измучили вас с Татьяной ребята? Потерпите немного…

– Нет, Лёня, не надо! Не торопись! Ты что, ее в больнице одну оставишь? Не беспокойся, ради бога, у нас все хорошо! Только вот приболели немного…

– Кто заболел? Борис? Глеб? А что с ними? Что-то серьезное?

– Да нет! Говорю же – не беспокойся! У них обыкновенная ветрянка.

– Татьяна на тебя сильно сердится?

– Да она к себе в деревню уехала.

– А кто с детьми сидит?

– Я.

– Что, всю неделю?! А работа как?

– Да никак! Да ты не думай! Все само собой очень хорошо устроилось, мне Алеша Завьялов помог.

– Я очень подвел тебя, да? Может, сегодня прилететь?

– Нет, что ты! Говорю же, не надо! Сиди там столько, сколько надо. И о детях не волнуйся, у них здесь все хорошо! А ветрянкой, мне доктор говорил, обязательно каждый ребенок переболеть должен. Так что все по плану.

– Лиза, а можно детям дать трубку? Алина очень хочет с ними поговорить.

Соскочив с кровати, она опрометью бросилась в ребячью спальню. Борис и Глеб сидели на кровати, разбуженные ее криком, сонно и испуганно таращили глаза. Приложив трубку к Глебову маленькому ушку, она присела с ним рядом, прижала к себе, почувствовав под рукой вмиг по-воробьиному застучавшее сердечко.

– Мама! Мамочка! – запищал в трубку Глеб и вдруг заплакал на выдохе одной тонкой ноткой, весь скукожился-напрягся в Лизиных руках и долго не мог вдохнуть в себя воздуху. А когда вдохнул наконец, разразился уже таким отчаянным плачем-воем, что Лиза окончательно растерялась. Борис брата поддержал, как всегда. То есть заплакал того горше и все тянулся ручонкой к мобильнику, словно желая, чтоб мать услышала и его отчаянный плач тоже. Заславская, соскочив с кровати, все махала над ними руками, как перепуганная курица, и пришлось с силой выцарапывать телефон из цепких ручек и выбегать из спальни, чтобы продолжить разговор.

– Алина! Вы слышите меня? Вы ничего такого плохого не подумайте. Они у вас вовсе и не плачут никогда! Первый раз вот! Им у меня хорошо, я ни на минуту от них не отошла, честное слово. А сейчас они просто голос ваш услышали.

– Да. Я понимаю, Лиза. Спасибо вам, – прошелестела у нее в руке трубка слабым, совсем девчачьим голосом. – Большое вам спасибо… Лиза, а как у них ветрянка проходит? Не очень тяжело?

– Нет-нет, что вы! Температура как в первый день спала, так и не поднималась больше. А болячки я исправно зеленкой смазываю. Все с ними хорошо! Я их ни на минуту не оставляю, не беспокойтесь! Вы слышите меня, Алина? У вас очень хорошие дети, замечательные. Они сейчас поплачут и перестанут.

– Да, я поняла. Спасибо вам.

Лиза еще что-то хотела сказать, но слабый Алинин голосок уже сменился в трубке Лёниным – виноватым, встревоженным и растерянным:

– Лиза! Лиза! Ты меня слышишь? Успокой их как-нибудь, ладно? Скажи – мама скоро приедет! Совсем скоро! Ну все, не могу больше говорить, тут врачебный обход начинается!

Телефон замолчал. Борис и Глеб ревели еще долго, надрывая Лизино бедное сердце. Ревели сладко и взахлеб, перекрикивая друг друга и не слушая никаких уговоров. А телефон вскоре зазвонил снова требовательно и раздражающе. Увидев на дисплейчике знакомое имя, Лиза решила было не отвечать, но потом вдруг передумала.

– Да, Рейчел, я тебя слушаю.

– Элизабет, что у тебя там происходит? Это дети плачут? Ты где, Элизабет?

– Я дома.

– А что случилось? Откуда у тебя там дети? Тебе нужна моя помощь?

– Ой, я не знаю. Наверное, да.

– Я сейчас приеду! Тем более и мне твоя помощь нужна! Представляешь, твой помощник в конторе не выдает мне на руки московское судебное решение! Говорит, только ты ему должна дать указание. А без этой бумаги нас нигде слушать не хотят.

– Я сейчас ему позвоню. Пусть Дейл едет и забирает решение. Не беспокойся, теперь все будет хорошо. Так ты приедешь?

– Да, я скоро.

К приезду американки Борис и Глеб, исчерпав, наверное, весь недельный запас слез, устало затихли и лишь по очереди тяжко и продолжительно всхлипывали. С кровати тоже вставать не хотели, так и сидели на ней рядышком, прижавшись друг к другу красными мордашками, испещренными яркими зелеными пятнами. Лиза в полной растерянности стояла над ними, не зная, что предпринять. И зачем она послушала Лёню и притащила им эту трубку с сидящим там материнским голосом? Откуда ж она знала, что все так горестно обернется? Не предполагала даже.

А вот Рейчел очень легко с этой ситуацией справилась. Одной левой, можно сказать. Вошла к ним, подсела сбоку на кровать, заговорила-залепетала что-то свое нежное и английское, легко протянула к ним руки, пощекотала каким-то образом под подбородками, как котят, и – о, чудо! – они уже улыбаются ей, и блестят навстречу глазенками, и даже умываться пошли дружненько вслед за ней в ванную. Как они поняли-то, что она их именно умываться зовет? Она ж по-русски ни слова не сказала! Вот уж воистину – у настоящего материнского таланта национальности не бывает. И свезло же несчастному Дениске Колюченкову! Ой как свезло.

Поначалу у Лизы отлегло, конечно. Близнецы успокоились, плакать перестали, и слава богу. А потом вдруг на душе так мучительно-неуютно стало. Лиза решила было привычно отмахнуться от ощущения этого странного неуютия, но потом поняла – не так-то просто это будет сделать. И еще поняла, что мучается она на самом деле простой и обычной, пресловутой, наибанальнейшей ревностью. Сроду такого чувства в себе не знала. Да и в самом деле – обидно же! Она тут, понимаешь, вся им отдалась, до конца и до капельки, а они… Как мать услышали – сразу в рев…

– Ну, почему, почему так, Рейчел? – в который уже раз вопрошала она у гостьи, когда та, уложив близнецов после обеда спать, спустилась к ней на кухню. – Я ведь, знаешь, за это время всем сердцем к ним привязалась! Даже не знаю, как и матери обратно отдавать. Не смогу я больше без них… А они…

– А как ты хотела, Элизабет? Все равно отдавать придется, никуда не денешься. У них мать есть. И привязка к матери, судя по всему, очень настоящая. Любит она их. А эту веревочку, знаешь, никому оборвать не дано. Но ты этим детям должна быть очень, очень благодарна! Они взяли и разбудили в тебе то самое, материнское, в наличии которого ты так сомневалась. Есть оно, Лиза. В каждой женщине. А в тебе так и очень много, я смотрю. И очень тебя с этим поздравляю.

– Да с чем, Рейчел? Детей-то скоро отнимут…

– А ты что, любить их перестанешь от этого?

– Нет.

– Ну вот. А это самое главное. Не обязательно же любить, находясь неотлучно рядом. Будешь навещать, дружить, помогать. Научишься слышать их на расстоянии – это тоже важно! Для детей ведь чем больше любви, тем лучше. Да ты еще и своего родишь, какие твои годы!

– Как? От меня же муж ушел. К матери этих вот мальчишек. Она больна очень, он ее на операцию повез. А я вот в няньки сама навязалась.

– Да? Интересно. Ты меня все больше и больше удивляешь! И знаешь, в хорошую сторону удивляешь. Я думаю, у тебя все теперь будет хорошо. Я имею в виду материнскую твою жизнь. И знаешь, что еще скажу? Если все русские женщины такие, как ты, то у вашей страны большое будущее! И у вас тоже со временем не будет ни сиротских домов, ни приютов.

– Ой, ну ты и загнула! Тоже, нашла эталон, – засмущалась вдруг от ее слов Лиза.

– Я не понимаю, что по-вашему в данном случае означает слово «загнула», но надеюсь, что я права! – весело парировала Рейчел. И тут же озабоченно перешла на свои насущные проблемы: – Так ты позвонила своему помощнику насчет московской бумаги? Как думаешь, много еще времени займет окончательное оформление документов? Так мне уже домой хочется.

– Теперь уже скоро. Отдадут они тебе Дэна, как миленькие. Никуда не денутся! А помощнику я сейчас еще раз позвоню, проконтролирую. Ты на него не обижайся, он просто у меня до жути прагматичный да исполнительный. Да и меня побаивается – на воду дует.

– Зачем?

– Что – зачем?

– На воду дует зачем? Не понимаю.

– А! Это у нас пословица есть такая хорошая – кто на молоке обжегся, тот на воду дует.

– Ну да. Только она у вас плохо работает, эта пословица. У меня такое чувство, что все здесь кругом только и делают, что на молоке обжигаются.

Заснуть в эту ночь Лизе так и не удалось. Навертевшись волчком в своей огромной двуспальной кровати, она вставала у ночного окна, курила, снова ложилась, приказывая себе заснуть. Только голова совсем не слушалась, а, наоборот, работала на полную мощность, доставая из памяти яркие картинки из прошлого. Вся жизнь промелькнула перед ней: и несчастная упорная студенческая любовь вспомнилась, и расчетливый брак со старым и мудрым Заславским, и бесконечная погоня за достойным сытым благополучием. Но не было в этой жизни, как ей казалось теперь, за что и глазу зацепиться. Все было пустым, холодным и суетливым, как эта вот бесконечная ночь в огромной комфортной постели. Комфорту полно, а сна нет…

Когда за окном забрезжил серенький осенний рассвет, Лиза, по привычке разложив все грустные мысли-картинки по полочкам, пришла-таки к неутешительному выводу, что ничего не стоит вся ее прошлая жизнь по сравнению с этой последней неделей, проведенной в вынужденном домашнем заточении с чужими детьми и пузырьком зеленки в кармане пижамы. Что жить только и стоит для того, чтоб от твоего голоса в телефонной трубке билось часто-часто чье-то маленькое сердечко, и твое ему так же отвечало. Только вот куда теперь приспособить все эти выводы, Лиза не знала. Не знала и того, как будет жить без этих двух заляпанных зеленкой мордашек и что будет делать с этой вот, так стихийно возникшей и быстро окрепшей в ней материнской привязкой. Может, права была Татьяна со своей сермяжной правдой, когда говорила – не вздумай к ним, Лизавета, сердцем прирасти…

16

Татьяна оказалась легка на помине. Только Лизе удалось задремать под утро чутким беспокойным сном, как тут же пришлось подниматься и спешить навстречу требовательному дверному звонку. Так всегда заявляла о своем приходе только домоправительница – нахально-настойчиво придавливая кнопку звонка и одновременно ошарашивая тяжелым кулаком бедную дверь. Если не поспешить открыть вовремя – снесет ее к чертовой матери.

– Тань, ну чего ты буянишь с утра? – устало моргая воспаленными невыспавшимися глазами, приветствовала ее Лиза.

– Окстись, Лизавета, какое утро? Восемь часов уже! Я, наоборот, тороплюсь, чтоб тебя на работу отпустить. Чай, надоело в няньках-то всю неделю без меня маяться? Вон, рожа у тебя какая присунувшаяся.

– Да никакая не присунувшаяся, – проворчала Лиза, пытаясь изо всех сил потянуться. – Просто я заснула только под утро. А тут ты со своим грохотом. Ну что, похоронила сестру?

– Ага. Похоронила.

Татьяна устало опустилась в кресло в гостиной, не спеша развязала платок, провела рукой по гладко зачесанным назад волосам. Потом, вздохнув тяжко, грустно продолжила:

– Я ж, Лизавета, мать Сашкину похоронила. Настену.

– Как это? – удивилась Лиза. – Твоя сестра – Сашкина мать? Так он тебе племянник, что ли? А как так получилось? Он об этом знает?

– Нет. Не надо ему. Я даже на похороны без него поехала. Хотя он тоже хотел, всегда что-то такое чувствовал, знаешь. Не знал ничего, а чувствовал.

– Тань. А как так получилось-то? Расскажи…

– Да чего там рассказывать! Обычное бабье дело. Грех мы ее так решили прикрыть.

Татьяна снова задумалась, затуманилась взглядом, будто ушла в те давние годы, когда появился в ее одинокой городской жизни маленький Сашка. Потом подняла на Лизу глаза и начала свой грустный рассказ.

Из своей деревни крепкая краснощекая Таня уехала совсем молодой. Она б и не уезжала никуда, да мать пожалела. Та родила ее, как говорится, не в чести – совсем еще девчонкой принесла в подоле родителям, и только к сорока годам вышла по-настоящему замуж за образовавшегося в одночасье в соседней деревне вдовца, мужика характером крутого, но в хозяйстве справного. Татьяне к тому времени уж двадцать пять почти стукнуло. Отчим ее невзлюбил шибко – мешала ему. Торчала в доме как бельмо в глазу, о материнском юном позоре напоминая. Так что собрала однажды девушка свои вещички в маленький фибровый чемоданчик да подалась на станцию – объявление в газете прочитала, что в городе набирают молодых здоровых работниц на новый камвольный комбинат. Мать ее не удерживала – большая девка, сама с жизнью справится. Всплакнула, конечно, несколько раз тайком от мужа, но вскоре быстро утешилась, потому как новое дитя носила под сердцем. Настоящее, законнорожденное. Так и ходила Татьянина мать потом по деревне, гордо выставив пузо вперед. Словно реванш брала за малолетний позор. Это за дочь свою Татьяну, выходит.