Вера Колочкова - Дом для Одиссея

Ей бы, конечно, сразу после таких грустных событий поумнеть и бежать от своего Казановы безоглядно, да только этого не случилось почему-то. Влюбилась сильно. Успела уже всем глупым организмом к нему прирасти. Даже к родителям на каникулы всего на недельку съездила – и обратно в Москву. Решила – будет бороться за любимого до конца, всеми правдами и неправдами из семьи уводить, потому что негоже на полпути останавливаться, и даже в любви негоже. Оставшиеся годы учебы Лиза в этой борьбе и промаялась, а покинула поле боя совершенно измученная и израненная – и душой, и телом. Дважды еще в ту больницу попадала, чтоб очередные события форсировать. И даже не отреагировала никак на произнесенные грустным врачом последние слова: «…А детей у вас, деточка, никогда больше не будет. Что ж делать – я предупреждал. Мне очень вас жаль…»

Она даже и особого значения тогда не придала этому «жаль вас, деточка». Чего уж прям – жаль-то? Ну, не будет и не будет. У нее и любви такой больше никогда не будет… Ей казалось, что закончилась она в ней, вытек весь положенный потенциал за пять московских бурных лет. Вернулась в родной сибирский город с университетским дипломом и пустой холодной душой. Но решила жить дальше, как та литературная героиня – раз не нашла любви, будет искать золота. И скоро вышла замуж за самого известного в городе адвоката – старика Сигизмунда Заславского. Он уже тогда по возрасту ей в дедушки годился. Мама с папой только горестно плечами пожали, но не сказали ничего – опять ее выбор уважили. Хорошие были у нее родители. Жаль, умерли рано. И осталась она жить с Заславским, который, к чести его сказать, окружил ее настоящей заботой и последней лебединой стариковской трогательной любовью. Был и мамой, и папой, и терпеливым учителем, и щедрым меценатом: в Англию учиться отправил, в круги какие надо ввел, контору свою адвокатскую ей передал и клиентов хороших и по-дружески постоянных. Все отдал, всему научил и тихо помер.

А Леня только через год после бедного Заславского в ее жизни появился. Когда она родительский дом перестроила да в него жить вернулась. Не смогла в доме покойного мужа одна жить, тяжело почему-то было, словно обманула его в чем. Но ведь не обманула же – все восемь лет верной женой была. А все равно чувство такое осталось, и все тут…

Так что с Лёней Лиза начала свою жизнь, можно сказать, с чистого листа. Как будто ничего раньше такого и не было – ни любви несчастной и униженной попрошайничеством, ни расчетливого профессионального брака – ничего. Она, можно сказать, только с Лёней и узнала, какая она есть на самом деле, настоящая любовь. В чистом виде, без лишних телесных страстей, без материального стяжательства. Когда смотришь на тонкую нервную спину в белой батистовой рубашке, и сердце твое поет-надрывается и болит сладко и нежно. Вот все бы, казалось, она любви этой под ноги бросила, даже жизнь свою. Только бы и делала, что все желания Лёнины подряд исполняла. А он взял и про ребенка вдруг заговорил. И что теперь отвечать? Правду? Что родить никогда не сможет? Нет, так нельзя. Надо срочно что-то придумывать, выкручиваться как-то. Только как? И в голову, как назло, никаких хороших мыслей не приходит. И почему она всегда считала, что не надо ему вообще никакого ребенка? Вот дура была! Это ж надо – на глупости такой проколоться! Не подготовиться к такому вопросу заранее…

– Лиза, ты почему молчишь?

– А что? Что такое?

– Я спросил – ты никогда не хотела иметь ребенка?

– Ну почему не хотела? Хотела, конечно. Только моему Заславскому уже глубоко за шестьдесят было, когда мы поженились.

– Ну а усыновить?

– Усыновить?!

– Ну да, а что? Ты же женщина. Все женщины, по-моему, хотят иметь детей. Природой им так положено.

– Ну да. Так оно, конечно, – замялась Лиза и с опаской взглянула на подсевшего к ней на диван Лёню. – Просто странно, почему ты об этом вдруг заговорил… Правда хочешь ребенка?

– Не знаю. Не в этом дело, хочу или нет. Просто странно, что мы никогда об этом даже разговора не заводили. Как будто эта тема нас вообще не касается. Согласись, это странно как-то, правда?

Лиза моргнула и замолчала, отвернувшись. Она вдруг очень испугалась. Прямо холодок мерзкий по спине пробежал. Сразу всплыла в голове и утренняя картинка – Лёня, гуляющий с двумя близнецами в чужом дворе… Потом еще и странная маленькая женщина к картинке присоединилась, на мальчика похожая, – кто она такая, интересно? Неужели все-таки соперница? Опять же – не может быть, уж больно неказиста для этого коварного дела. Лёня по жизни абсолютный эстет, не мог польститься на линялое да никаковское убожество. А она, Лиза, и в свои тридцать шесть – писаная красавица! Высокая, статная, всегда свежая да ухоженная, и деловой дорогущий костюмчик сидит, как вторая кожа, будто родилась на свет уже в него приодетая… Нет, не может у нее быть никакой соперницы. Тут что-то другое. Очередной какой-то заскок, наверное, происки пережитой неврастении, издержки талантливой души. Не зря же говорят, что все талантливые люди чуть-чуть, самую малость шизофреники… А может, взять да и спросить у него в лоб, что это за утренняя картинка? Или нет? Почему, собственно, нет?

Она уже было повернулась к нему, и воздуху в грудь набрала, и лицо себе сделала смешливо-равнодушное, чтоб не рассердить его, не дай бог, своим глупым вопросом, да Лёня опередил ее, грустно проговорив:

– Понимаешь, я давно хотел с тобой поговорить об этом.

– О чем? О детях?

– Ну да. В общем, и о них тоже. И о смысле нашего с тобой здесь существования.

– Почему же существования? Что тебе не нравится? Разве плохо живем? Нам чего-то не хватает? Мы оба самодостаточные люди, а тебя так вообще бог талантом наградил! Грех жаловаться на жизнь!

– Ну да, все так. Да только чем дальше, тем больше я себя альфонсом чувствую. Раньше вот не чувствовал, а теперь сам себя стыжусь. Иногда такой ужас накатывает.

– Лёня, ну ты чего? Да как ты… Опять надумал себе. – Лиза в отчаянии развела руками и горестно покрутила головой, не зная, что еще сказать, как объяснить, какой болью его слова врываются в сердце. Ничего себе, альфонс… А она, выходит, что – старая богатая дура, его покупающая? Да как он может! Лизе вдруг захотелось заплакать, чего она в принципе никогда не делала. Чего плакать-то? Слезы еще никому и никогда ни в чем не помогли. Да и вообще – зачем кожу на лице этой соленостью портить? Дернув головой, она положила ладонь на горло и судорожно сжала его, чтоб прогнать противный спазм и проглотить, наконец, эту обиду, как горькую таблетку. Надо быть мудрее первой обиды – так учил старик Заславский, и был прав. В самом деле, слишком много драгоценных сил и эмоций она забирает, эта первая вспышка обиды. Потом их ничем не вернешь. Снова встряхнув головой, она через силу улыбнулась и спокойно продолжила:

– Ну не смеши меня, ей-богу! Какой альфонс? Ты же талантливый музыкант! Почти гений! Ты так сегодня утром играл, у меня даже мороз по коже шел…

– И поэтому ты ушла, не дослушав? Брось! Никакой я не музыкант. Я никто. Понимаешь? Никто. Бесполезный воздушный шарик. Твоя игрушка, играющая в дорогие игрушки. Зачем ты купила мне этот «Стейнвей», Лиза? Для чего? Я играю на нем и чувствую себя абсолютно бесталанным и бесконечно тебе обязанным…

– Не надо, прошу тебя. И вообще, это у тебя все временно, тоска такая… Она пройдет. Ты и в самом деле очень талантлив. Я знаю. Да ты и сам это знаешь! У тебя еще все будет…

– Да что у меня будет? Мне тридцать лет! Что у меня может быть? Если сейчас нет практически ничего? Что я еще в жизни делал, кроме участия в дурацких конкурсах? Я не посадил дерева, не ращу сыновей, живу в чужом доме на всем готовом! Я абсолютно бесполезная вещь, Лиза! На свете нет ни одного человека, искренне нуждающегося во мне, в моей мужской силе и помощи!

– А как же я, Лёнь? Я очень нуждаюсь! Ты нужен мне! И этот дом тебе не чужой, он и твой тоже! Зачем ты так? Что ты…

– Нет, Лиза. Ты не понимаешь меня. Не понимаешь даже, о чем я сейчас толкую. Не нужен я тебе. Ты ведь даже ребенка от меня не захотела родить. А зачем? У тебя уже есть одна игрушка, чтоб ее любить, чтоб ощущать в себе суррогатную к ней привязанность. Нельзя ведь жить без привязанностей, правда? И вообще, мы с тобой ролями поменялись, не заметила? Ты, сама того не ведая, возложила на себя ролевую функцию мужчины-добытчика, а мне что оставила? Место хранителя у костра? Роль украшения домашнего очага? А ты не думала, что мне самому необходимо приносить кому-то еду в клювике? А самое главное, чтоб ее кто-то очень сильно ждал и на нее надеялся, как на спасение от голода, и меня вместе с этой едой…

– Но я же не виновата, что так получилось! Давай я не буду работать, буду дома сидеть и ждать еды из твоего клювика. Чего ты хочешь? За что ты меня так мучаешь?

Лицо у Лизы самой собой скривилось и некрасиво задрожало – ну сколько оно могло уже сдерживаться, ее лицо, черт побери! И вообще, мудрость мудростью, а обида – обидой… Но она все равно не заплакала. Просто закрыла лицо ладонями плотно, изо всех сил сжимая красивые пальцы. Пусть думает, что она плачет. Может, перестанет ее мучить, наконец. А что? Другая женщина при таких раскладах давно бы уже на истерику изошла да обрыдалась. Вот же мальчишка – эгоист какой. Только о себе и талдычит! Дерево он не посадил, видите ли. Детей не вырастил…

Сквозь слегка раздвинутые пальцы ладоней Лиза видела, как Лёня смотрит на нее, растерянно моргая длинными черными ресницами, – впервые за шесть лет, можно сказать, наблюдает такое зрелище: его железная жена – и вдруг плачет. Она заметила, как муж испугался. Вот глупенький! В следующий миг ей вдруг стало отчаянно противно от этого обмана-притворства. Она и в самом деле забыла, каково это – плакать. Непозволительно было, непрофессионально. Нельзя поддаваться эмоциям ни при каких обстоятельствах. Так старик Заславский учил…

– Лиза, ты что? – удивленно и испуганно выдохнул Лёня. – Прости меня! Сам не знаю, чего наговорил. Это очень обидно, да? Ну прости, я не хотел.

Он осторожно провел рукой по ее гладко зачесанным в тяжелый узел волосам, привлек неумело голову к своему плечу. Даже попытался ласково ее ладони от лица отодрать, да только Лиза не далась. От проявления к себе мужской жалости она и впрямь чуть не расплакалась – не привыкла к такому. Да и Лёня с ней этого не умел. Он умел только принимать от нее похвалу, восхищение, вкусную еду, незаметный глазу обиход и всякую такую прочую инициативу. Мог и сам всплакнуть, а она его утешала ласково. А чтоб самому приласкать – этого нет, не получалось как-то. Первый раз, можно сказать, неловкую попытку сделал. А что, ей даже понравилось…

– Лёнь, а давай поедем вместе в Москву, а? – через ладони проговорила Лиза, неудобно держа голову на его плече, так и не решаясь вытащить ее из-под его руки. – И Варвара будет рада. Поживем там недельку, ты развеешься, в консерваторию на концерт сходишь…

– Нет, я не могу.

– Почему?

– Давай уж как-то без меня. Я тоже свои дела не могу бросить, на целую неделю уехать.

– А какие у тебя здесь дела?

Лиза отняла ладони от лица и взглянула на его профиль. Было видно, как дрогнули чуть-чуть желваки на щеках, как опустились вниз медленно и виновато длинные черные ресницы. И сам он будто слинял и замялся слегка от простого вопроса.

– Ну… Дела как дела…

– А что, они такие уж важные?

– Важные. А ты считаешь, что у тебя одной могут быть важные дела?

– Нет, почему…

Так Лиза и не решилась спросить у него про то, что днем в старом дворе увидела. Остановило что-то. Хватило ей в тот вечер и этого незадавшегося разговора. И за всю оставшуюся до поездки неделю тоже не спросила. Несколько раз хотела заговорить об этом, да так и не посмела. Все время что-то останавливало, и все тут…

А в Шереметьевском аэропорту никаких признаков зимы в помине не было. Первым снегом здесь еще и не пахло, вовсю моросил надоедливый осенний московский дождь, и деревья еще не сбросили нарядные желто-красные одежды. Красиво…

Она вообще любила прилетать в Москву, любила суету аэропорта, озабоченных дорогой людей, и даже толпа таксистов-частников, накидывающихся со своим вечным и алчным вопросом «куда едем?» на выходящих из зала прилета пассажиров, ее не раздражала. Из их толпы она всегда безошибочно выбирала того, кого нужно. На сей раз ей был нужен водитель, который подвезет ее для начала к хорошему детскому магазинчику – подарками-то для детей кузины она не догадалась запастись. И это, скорее всего, должен быть приличный молодой папаша, алчущий быстрого заработка на свои семейные нужды. А вот и он стоит в сторонке – глаза тоскливые, голодные, ключики на пальце вертит озабоченно…

– Ну что, поедем? – подошла к нему напрямую Лиза, минуя толстых дядек в засаленных куртках и надвинутых на глаза таксистских залихватских кепонах. – Мне на улицу Энтузиастов надо, а по пути в детские магазинчики заскочим. Ты знаешь хорошие? Торговаться не буду, заплачу, как положено.